А бабушка ведьма, продолжает Машенька. Она в девушку превращается. Это ты ее вчера видела. Помнишь, она на плите готовила так, что пар валил? Это зелье было. Отбирательное, которое красоту и молодость от одной отбирает, а другой передает. Вот ты и состарилась раньше времени.
Точно! крикнула я так громко, что разбудила мужа. Он подозрительно покосился на меня, но я улыбнулась, и он опять закрыл глаза, подняв воротник.
Она меня к плите не подпускала, зашептала я Машеньке. Говорила, ты беременная, тебе надо отдыхать, сиди, я все сделаю. А мне с каждым днем все хуже. А она еще зеркала все поснимала, словно покойник в доме, мол, они тебя нервируют.
Теперь понятно: она не хотела, чтобы я в зеркале увидела, как в старуху превращаюсь. А сама помолодела. То помирать собиралась, а потом вышларумяная, свежая, глаза сияют.
От этого открытия у меня перехватывает дыхание. Оказывается, ведьма-свекровь с самого начала вытягивала мою красоту, как коктейль через соломинку. Я вспомнила, как распрямилась ее спина, перестали дрожать руки, а мои силы начали таять, пока я сама не исчезла, как след пальца на стекле.
Меня превратили в старуху, а хитрая ведьма-свекровь скажется матерью Машеньки, вон как ловко она научилась оборачиваться накрашенной дылдой, и присвоит дочь.
Машенька, детка, я наклоняюсь к самой ее макушке. Ты только запомни, родная, я твоя мамочка, только я, никто другой. Никому не верь, они злые, меня заколдовали, а теперь за тебя примутся.
Я утерла слезы рукавом, платка у меня не было. Сколько я пряталась от них по санаториям да вокзалам, притворялась слабой и безобидной, бесхозным чемоданом с кучей тряпья, авось проглядят, но нет, у нечисти зоркий глаз.
Они поймали менявампир и ведьма, и теперь сгноят в темнице, надо было сбежать с того вокзала без поездов, спасать себя и Машеньку! Я в ужасе зажмуриваю глаза, а они кружат передо мной, взявшись за руки, свекровь изгибает губы, облизывая их раздвоенным языком. Они вырывают из моих рук Машеньку и прокалывают ее тельце спицами. Машенька покорна, ее ручки и ножки свисают, как у тряпичной куклы, глаза закрыты, только губы едва заметно шевелятся. Я хочу броситься ей на помощь, и не могу двинуться с места, но машина резко останавливается, и я просыпаюсь. Мы приехали. Машенька по-прежнему у меня на коленях, я судорожно ощупываю ее, нет ли в животике дырок от спиц, и облегченно вздыхаюобошлось.
XI
Нас приглашают в кабинет с табличкой «Нотариус», я отказываюсь снимать пальто, отказываюсь выпускать из рук Машеньку, отказываюсь садиться. На сопротивление уходит столько сил, что когда передо мной кладут лист бумаги, я настолько вымотана и обессилена, что покорно беру ручку, которую мне услужливо пододвигают. Я вспоминаю, что Машенька учила не брать ни первую, ни вторую, но у них россыпь ручек в стаканчикахвсе предусмотрели, нечистые.
Я беру ручку не тем концом, надеясь, что удастся протянуть время, но ручку осторожно переворачивают, и чей-то ноготь тычет в графу «Подпись». Ноготь настойчив, он подталкивает меня, и я послушно рисую загогулину. Я подпишу все, лишь бы поскорее вернуться к Машеньке, оставленной на скамейке в коридоре.
Как только я откладываю ручку, все вздыхают с облегчением и тут же встают, двигая стульями. Я боюсь, что из-под меня выдернут стул, если замешкаюсь, как уже было в санатории, когда мы играли в «Третий лишний», и поспешно вскакиваю. Тогда врачи убрали из общей палаты мою кровать, и мне пришлось спать у поста медсестры, с трубочкой в руке. Нас разлучили с дочерью, которую унесли куда-то, как уносят новорожденных. «Но она уже большая!», кричала я, пока не охрипла, но Машеньку вернули только через несколько дней.
Я бросилась к ней, принялась тормошить одной рукой, потому что вторую забинтовали, и она отказывалась мне служить. Тогда я испугалась, что меня разберут на части, как я однажды случайно разобрала Машеньку. Решив переодеть ребенка, я положила ее на кровать и, сама не заметила, как вывернула дочери руку. Ручка, розовая, с ямочкой у локотка, отделилась от тельца, крови не было, а Машенька молча смотрела на меня не мигая.
«Что я натворила? Что я натворила?», шептала я. Искалечила собственного ребенка!«. Из страха, что кто-нибудь войдет, я быстро схватила ручку и вправила ее обратно в плечо. К моему удивлению, рука приросла как влитая, Машенька подвигала ей и улыбнулась, все обошлось. В другой раз также вышло с ножкой, когда мы собирались на прогулку, а ботинок никак не хотел надеваться, пока не отлетел в угол палаты вместе с ногой. Но на этот раз я испугалась меньше: воровато оглянувшись, подняла ножку и вкрутила на место. Несколько дней после этого Машенька чуть косолапила, но потом все наладилось.
Но себя разобрать не дам! шептала я дочке, вернувшись в палату, но кровать, которую нам поставили, оказалась чужой: на спинке своей я делала зарубки, сколько дней провела здесь. Чужая кровать была без зарубок, и я потеряла счет времени, превратилась в старуху, так что в «третий лишний» больше не играю, нет.
В кабинете нотариуса я почувствовала себя лишней, как только подписала все, что от меня хотели. Муж смеялся с какой-то дамой, а потом вышел вслед за ней. Я заметила женщину в синем халате, она улыбнулась приветливо и принялась расставлять стулья и пылесосить ковер.
Я осторожно подошла к ней, когда она сворачивала хобот пылесоса.
Простите, вы не подскажете, что я только что подписала? спросила я у нее.
Женщина вздрогнула, ее ласковые глаза стали испуганными.
Вы это отойдите, пожалуйста, попросила она. Мне под столом убрать надо.
Ну, все в порядке? мой муж-вампир вошел, разрумяненный, как будто вернулся с мороза, а не курил под закопченными сводами лестницы, куда поднимаются клубы чахоточного дыма. Поехали домой.
XII
Я брожу по квартире, где провела столько лет, как водолаз в трюме утонувшего корабля: все плавает в мареве, и мне приходится щуриться и напрягать зрение, чтобы хоть что-то разглядеть. Пол затягивает как болото, отступишься, и готово дело увязнешь навсегда. Когда муж отвернулся, я подняла отставшую половицу и увидела чавкающую грязную жижу.
Машеньке я не разрешала бегать по полу, держала ее на кровати или на подоконнике из опасений, что она испачкается. Муж строил планы насчет ремонта, а в моей голове крутилось одно он хочет втоптать меня в эту грязь и закопать навсегда, и холмика не останется, как от пса: настелет со свекровью-ведьмой паркетные полы, натертые до блеска, и никто не узнает, что под ними похоронена я.
Машенька забудет про меня и лишь иногда, пробегая из комнаты в комнату, услышит мой стон. Тогда она заберется на колени к ведьме, которую будет считать мамой, и спросит у нее тоненьким голосом: «А кто там плачет под полом, мамочка?» Ведьма вздрогнет, переглянется с вампиром, а потом ласково возьмет Машеньку за руку и уведет подальше, приговаривая: «Ну что ты, деточка, никого там нет, просто половицы скрипят». Вот моя судьба закончить жизнь скрипящей половицей, они уготовили мне такую участь, сначала превратили в старуху, а теперь оставят скрипеть на веки вечные в чужом страшном доме.
Машенька, ты не забывай меня, шепчу я дочери. Запомни мамочку, запомни навсегда. Я плакать под полом буду, напоминать о себе. Ты не верь никому, это не половицы скрипят, это я плачу. Сядь на колени, прижмись ухом, послушай. Твоя мамочка уже и говорить разучилась, и плакать ей не разрешают, только и осталось скрипеть под чужими ногами.
Не умирай, мамочка, просит Машенька, а я любуюсь, как сходятся и расходятся ее бровки. Она говорит по-особенному, губки не двигаются, а по глазам все понятно. Ты мне еще платье новое не купила.
Виновата, доченька, прости меня, я опускаю голову от стыда. Скрипеть занудливой половицей ума много не надо, а вот будь добра сшей дочери платье. Из чего? Сама придумай. Из остатков, обрезков, да хоть из мусора.
XIII
Днем нас с Машенькой запирают в комнате, где стоит одна-единственная кровать и длинные занавески до пола. Свекровь, обернувшись рыжей дылдой, крутится возле зеркала, а меня выпускает гулять по коридору, ровно на час, не больше, и я хожу взад-вперед вдоль стены, с Машенькой на руках.
Я забредаю на кухню и сажусь за стол, ходики на стене мерно тикают, усы стрелок то устало опущены, то сердито топорщатся, я блаженствую, зажмурившись как кошка, пока свекровь не прогоняет меня. Она раздраженно шипит, заваривает в плошках пахучие травы и курит в форточку.
Вечером, когда муж приходит с работы, свекровь принимает облик больной старухи, кряхтя и держась за спину, открывает дверь. Но от меня ничего не ускользает я вижу, как в зеркале мелькает тень рыжей дылды, ухмыляющейся накрашенными губами. Колдовство не сотрешь как пыль, какие-нибудь следы да останутся.
А муж вообще не отражается в зеркале, когда снимает пальто и водружает на вешалку шапку, но это меня не удивляет, вампир он и есть вампир.
Вампир с ведьмой садятся обедать, я заглядываю под стол: свекровь обернула хвост вокруг ножки табуретки, муж постукивает козлиным раздвоенным копытом. Чертовня трапезничает разливают густое варево по тарелкам, одну ставят передо мной, но я мотаю головой, крепко сжав челюсти, еще успею сгнить под половицей, ничего не принимай из рук нечисти в доме.
Как день прошел? спрашивает свекровь мужа и, не дождавшись ответа, отчитывается: У нас, слава богу, спокойно.
Машеньке спать пора, пойду уложу, говорю я и, сгорбившись, встаю из-за стола. Дверь на кухню я прикрываю неплотно, прижимаюсь к ней ухом подслушиваю.
Я опекунство оформил, говорит муж, и я слышу, как он двигает челюстями, пережевывая еду. Квартира на ней, продать все равно не получится, буду сдавать.
А она что же, допытывается свекровь. Так и будет с нами жить?
Она тебе мешает, что ли? огрызается муж. Под себя не ходит и ладно. Закрой ее в комнате пусть сидит.
А если сбежит? сомневается свекровь.
Никуда она не сбежит, не переживай. Я ее когда из психушки забирал, так она еле в рукава пальто попала. У нотариуса не знала, каким концом ручку держать. Она послушная. Ты, главное, запомни: она на всякое предложение сначала два раза говорит «нет», и только потом соглашается.
У тебя все просто, свекровь недовольна. Я старая, еле ноги таскаю, а ты на меня еще обузу вешаешь, человека больного.
А ты предлагаешь ее на мороз выгнать? я слышу, как муж с грохотом отодвигает табуретку и отскакиваю от двери.
Нас нельзя выгонять на мороз, Машеньке и так холодно, ведь она без платья. Вернувшись в комнату, я снимаю ее с подоконника, и сокрушенно качаю головой, как же я проглядела, что дочка осталась голенькой, совсем без всего.
Она уже не похожа на красавицу, какой была в роддоме. Куда исчезли пышные локоны, розовые губки и пухлые щечки? Волосы почти вылезли и торчат клочками, только ножки и ручки остались пухленькими, и это моя заслуга, сама недоедала все ребенку. Я укладываю Машеньку на подушку, ложусь рядом, глажу ее по облысевшей головке и шепчу:
У ведьмы в шкафу куча платьев, я выберу самое красивое, подол укоротим, рукава подрежем, будет в самый раз.
Машенька смотрит на меня недовольно.
Я не хочу бабушкино платье, хныкает она. Я хочу свое.
Из чего мне его сшить, доченька? я кусаю губы, а слезы щиплют глаза. Я готова содрать с себя кожу заживо, лишь бы порадовать ребенка, ведь у нее никогда не было красивого платья. Машенькины глаза затянуло пленкой, личико осунулось, будто выцвело, вместо волос пакля, стихов не помнит, читать не научилась, и все по моей вине что я за мать такая.
Я хочу красное платье, задумчиво говорит Машенька, красивое как огонь. Я такое видела на тете, которая приходила с папой в санаторий, помнишь?
Я помню. Ведьма приходила в алом платье, от него во все стороны летели искры, и мой муж превратился в факел, теперь его не потушить.
Ночью я крадучись пробираюсь на кухню, в квартире мертвая тишина, лишь в комнате свекрови бубнит телевизор. Я отодвигаю кухонные ящики один за одним, пока не нахожу коробок спичек. Это то, что надо.
Машенька ждет меня, подпрыгивая от нетерпения на кровати. Закончить дни скрипучей половицей я успею, сейчас главное нарядить дочь.
Я чиркаю спичкой и в глазах Машеньки вспыхивают радостные огоньки. Я вижу, как отсветы огня лижут ее ручки и ножки, щеки разрумяниваются, а глаза сверкают от счастья. Мне больше не зябко, я скидываю кофту и начинаю чиркать спичками, поднося одну за другой к спинке кровати по ней расползаются подпалины.
Мы с Машенькой смотрим на пляшущие огоньки как завороженные, но дел еще много я поджигаю шторы, покрывало, кофту, в рукава которой действительно разучилась попадать. Муж мне никогда не помогал: начал с того, что не подал руки, когда я стояла с Машенькой на крыльце роддома а закончил тем, что подсунул ручку, заправленную кровью, чтобы я подписала себе смертный приговор, но уж дудки, сначала платье.
Сбивая ногти до крови, я отрываю половицы, бросая их в костер, который разгорается с каждой минутой. Огонь прожорлив, ему нужна новая пища. Кровать уже полыхает вовсю, и Машенька хлопает в ладоши. Взмокшая от пота, утирая липкую гарь с лица, я прислоняюсь к стене и любуюсь на дочь. Она красавица, настоящая красавица.
На Машеньке огненное платье, ярче пламени, языки которого поднимаются все выше и выше. Машенька кружится, подол осыпается искрами, желтые и красные полосы мелькают перед глазами. Я начинаю задыхаться, щиплет нос, а во рту становится сухо. Я пытаюсь открыть глаза шире, но не вижу ничего, кроме развевающегося подола и огненной стены. Машенька хохочет, ее платье расходится волнами, она все ближе и ближе, протягивает ко мне руки, словно хочет втянуть в хоровод.
Смотри, какое у меня платье, мамочка! кричит Машенька, прижимаясь ко мне пылающей щекой. Нет больше ни ведьмы, ни вампира. Это наш бал.
Я хочу подойти ближе, броситься в этот жар материнской любви, но не чувствую ни рук, ни ног. Я превратилась в факел, который кто-то должен подобрать и нести, гордо подняв, но никого нет, и я качусь по полу, под ноги каким-то людям в тяжелых ботинках, шлемах и противогазах. Они пытаются сбить пламя, но я ускользаю из рук, верчусь вьюном, теперь-то я не дамся никому вы больше не отправите меня в санаторий, не сделаете третьей лишней и не запрете в комнате. Я счастливо улыбаюсь, потому что успела сделать главное подарила дочери новое платье.