Однако ж оборотистый негр, подумалось мне, своего не упустит. Я порылся в кошельке и смущённо положил в его футляр от саксофона мятый и замызганный полтинник. То, что не жалко.
Вы хорошо говорите по-русски. Давно в России?
Всю жизнь, усмехнулся он. Я родился в России, в Питере. Моя мама русская. Так что русский мой родной язык.
Забавно, русский негр. О времена, о нравы.
Я пожелал ему удачи наверное, с очень глупым лицом и ушёл. А он заиграл мне вслед ту хриплую и протяжную саксофонную грусть. Совсем не американскую, как мне казалось вначале, а вполне себе русскую.
Выставка моя, можно сказать, провалилась. Так как почти никто не пришёл. Обычные люди с улицы на меня вообще никогда не ходят. А вот из тусовки были только двое коллег из художественной школы, могучая кучка тёток-завсегдатаев, местный поп бывший художник да моя жена.
Ну, и Березенюк пожаловал. Вот уж кого на дух не переношу. Лицо самодовольное своё притащил. Лыбу давил, посмеивался. Рассказывал, как в том году ездил в Италию. Заслонил собой всё.
Березенюк сидит в комитете по культуре и сам себе гранты-премии выписывает, сам себя в Италию отправляет и про самого себя пишет статьи на сайте местного Союза художников. Большой человек большая сволочь. И как художник ноль. Но попробуй с ним не дружи. Он ещё и не ко всем ходит. К кому ходит тот котируется.
На банкете хлопнул рюмку коньяка и снисходительно похвалил:
Ты, Витя, молодец. Другие вон в коммерцию ударились, денежки одни на уме, малюют чёрти чего, а у тебя душа. Душу голыми бабами, брат, не возьмёшь. Её правильно! в природе надо искать, вот в этой культуре нашей русской, православной. Остальное суета и показуха.
А потом с одной из музейных девок уехал «за кудыкину гору». Все облегчённо вздохнули и тоже стали хвалить. Но так сдержанно, уклончиво. Впрочем, как всегда. Ну и напились как всегда.
Только жена мне честно сказала. Правда, уже дома.
Долго ты ещё будешь эти церкви бесконечные, деревни и берёзки рисовать? Займись лучше фотографией, ты же прекрасный фотограф.
Да ладно тебе, Марин! скривился я. Из меня ничего путного в этой жизни уже не выйдет. Посредственность посредственна во всём. Пусть всё идёт как идёт, нет у меня сил что-то менять. Устал я, от всего устал.
Просто ты всё видишь в чёрном свете. Посредственность это вот такие, как Березенюк. А ты ты я за другого человека замуж выходила. Я никогда не считала и не считаю, что ты посредственность.
И она ушла спать, оставив меня наедине с початой бутылкой виски, которую подарил Березенюк на банкете.
Я посмотрел на эту чёртову бутылку так, будто то был не подарок Березенюка, а сам Березенюк. С силой отвернул ей-ему голову и сделал несколько больших глотков прямо из горла. Грёбаное пойло всё тобой пропито, на тебя за ничто растрачено
Со злостью сказал самому себе:
Просто у меня чёрная полоса в жизни. Сплошная чёрная полоса.
Марина всего не знала. У нас с ней уже год не было близости ну, такой, что по-настоящему. Сила оставила меня. Не сразу, постепенно пару лет мне просто не хотелось секса, пропало чувство, но я мог заставить себя; потом стал помогать себе рукой, чтобы добиться нужного состояния, и так раз за разом дошёл до окончательной беспомощности. Не могу и всё. Рука уже устанет, а агрегат ни бе ни ме не то чтобы совсем мёртвый, но вялый и безнадёжный какой-то, как взгляд старого кота, когда его пытаются дразнить жопкой вчерашней колбасы.
Когда я это осознал, то испугался. Марине ничего не сказал. Просто начал избегать контакта будто занят, устал, пьян в стельку. Если избежать не получалось, выходил из положения как-нибудь по-другому: я художник всё-таки, а не быдло из пивной, у меня предубеждений нет. И женщины нет такой на свете, чтоб не любила оральную ласку.
Признаться всё равно пришлось бы рано или поздно. Но во мне ещё жила робкая надежда, что это временно, что всё само как-то пройдёт, что в конце концов, таблетки какие-то можно попить. Хотя таблетки не про меня: пусть такие, как Березенюк, жрут свою «Виагру».
И было кое-что иное, что даже важнее. Марина презирала мужиков-импотентов, потому что мужская сила это не только сексуальная способность это вообще способность мужчины что-то делать, чего-то добиваться. Если у мужика не стоит, считала она, то у него всё, чем бы он ни занялся, будет в конечном итоге немощным, бесплодным. А если же импотентом становится тот, кто занимается творчеством, то он утрачивает свой талант.
Я полностью разделял её мнение, так как сам когда-то ей и привил его. Когда-то она тоже была молоденькой музейной девкой ну надо же этим несчастным выпускницам нашего института культуры где-то зарабатывать на жизнь. А я был молодым художником. И научил её разбираться в искусстве.
Смотри, говорю, обведя взглядом весь выставочный зал, здесь ни за что глаз не цепляется. Потому что всё вторичное. Пережёвывание того, что делали другие, и третьи, пятые-десятые. А теперь посмотри сюда.
И подвёл её к картине своего учителя старика-художника, теперь уже покойного. Он за свою жизнь обучил ремеслу тысячу таких же дурачков, как я. И написал тысячу картин. Но произведением искусства считал только одну. Вот эту самую.
Картина о красоте человека. Задуманная им как нечто большее, но оставшаяся так: тёмная, натруженная, немного даже страшная рука мужчины и светлая, нежная, лёгкая рука женщины, лежащая в ней.
Он сам её никак не называл, просто говорил «моя картина», а мы, его ученики, сдуру обозвали её «Чёрное и белое». Не понимали мы тогда ничего.
Ну, как тебе это? Что ты чувствуешь? спросил я.
Не знаю, ответила она. Что-то чувствую, но не понимаю что.
Всё правильно. Искусство, если оно искусство, может возбуждать какие угодно чувства, кроме скуки.
А разве искусство должно возбуждать? Нас учили, что искусство должно учить.
Ничему искусство не учит. Это отображение жизни и всё.
Она задумалась. Сколько её помню, она всегда была умной.
Я поняла, что я чувствую. Но говорить не буду Потому что это интимное чувство. А картина мне нравится, она и правда на фоне остальных как-то бросается в глаза. Спасибо за урок!
Её губы озарились улыбкой, а взгляд стал тёплым и будто немного смеющимся. И это пленило меня как оказалось, на всю жизнь.
Я спросил её:
Хочешь, я напишу твой портрет?
Хочу, ответила она. Если он не будет вторичным искусством.
Договорились, легкомысленно пообещал я. Мой учитель, тот, кто написал эту картину, открыл мне секрет, как пишутся настоящие вещи: они пишутся не умом, не знанием, не умением, не опытом, а желанием. Ты должен желать эту картину, как женщину. Без желания ничего не выйдет. А у меня есть желание, у меня очень большое желание.
Я протянул ей руку как на картине и она положила в неё свою. Так у нас всё и началось.
Мы поженились, когда мне было тридцать три, а ей двадцать два. С тех пор прошло уже больше десяти лет, но я так и не написал её портрет. Кажется, его никто и не хотел на самом деле ни я, ни она. Я хотел жену, которая не настолько глупа, чтобы не уметь иногда поговорить со мной об искусстве, и не настолько умна, чтобы не уметь иногда сварить борщ или не заняться сексом немедленно когда приспичит. А она хотела выйти замуж за художника бог знает зачем.
Я думаю, мы получили друг от друга то, что хотели. Я мог своими художествами прокормить нас обоих, она же радовалась моим успехам, как будто своим. Она всегда верила в меня и мой талант. Любой, кто занимается творчеством, скажет, что о такой жене можно только мечтать.
А вот Березенюка она ненавидела. Он встречался с ней полгода до меня и даже успел намалевать её портрет в обнажённом виде. Очень жалею, что я не разбил ему тогда морду за это.
Как-то после секса мы лежали в постели, и она сказала:
Знаешь, почему ты лучше художник, чем Березенюк? Потому что ты женщину любить умеешь. Березенюк же только выделывается, а на самом деле он слабый мужик. Секс с ним самое мерзкое, что было в моей жизни.
Сексуальная сила и талант взаимосвязанные вещи, отозвался я. Это известная теория. На мой взгляд, она не лишена смысла. Это энергия, и она выходит из человека либо в виде половой активности, либо как-то ещё творчеством или другим созиданием. Импотент или фригидная женщина не могут добиться ничего выдающегося.
Правильная теория, ответила она очень убеждённо.
Помню, эта её убеждённость меня напугала так, как пугает любой фанатизм. Но ещё больше поразил страх самому стать когда-то импотентом потому что тогда хоть не живи. А эта женщина, как писал Чарльз Буковски, оставит подыхать в канаве.
И вот это время настало. Я сидел на кухне и пил виски, а она ушла спать, словно чувствовала, что от меня ей как женщине больше нечего взять. Что же мне остаётся теперь? Да ничего. Канава. Я допил и, разложив диванчик на кухне, заснул.
Одни считают, что алкоголик это тот, кто пьёт каждый день. Другие что тот, кто если начнёт пить, то не может остановиться и пьёт до усрачки. Я же считаю, что алкоголик это кто прикипел к алкоголю душой, это когда уже нет в жизни ничего более интересного, чем алкоголь.
На следующий день я пошёл опохмеляться в кафе «Мартиника», это в центре города, на той самой пешеходной улочке недалеко от набережной там всегда собирался всякий творческий сброд вроде меня.
Пропустив пару кружек пива, вышел перекурить на воздух и снова увидел того негра. Он, как и вчера, играл на саксофоне. Раскачивался, хрипел грустью, рвал душу. Но возле него никого уже не было наш народец такой: падкий на небывалое, а на бывалое не падкий. Насмотрелись и забыли.
Я подошёл и положил в его футляр от саксофона пятьсот рублей.
Он кивнул мне с благодарностью и продолжил играть, но видя, что я не собираюсь уходить, сделал паузу.
Что, брат, всё бомжуешь? спросил я.
Да, брат, усмехнулся он. Застрял я у вас.
Пойдём, угощу тебя пивом. Всё равно ничего не заработаешь.
Уговаривать его не пришлось. Он спокойно и послушно положил в футляр свой саксофон, и через пять минут мы сидели в «Мартинике».
А чего в Питер не уедешь? осведомился я. Денег нет?
На его лице опять пробежала белозубая усмешка.
Нет. Но в Питер я не хочу. Я хочу проехать через всю Россию, до Владивостока, а потом обратно.
Зачем?
Не знаю, просто хочу.
Чудак ты. Как зовут тебя, кстати? Меня Виктор.
Принесли пиво и гренки.
Он с удовольствием присосался к кружке с пивом, а потом с ещё большим удовольствием принялся за горячую, только что с огня, пахнущую чесноком закуску, промычал набитым ртом:
Марсель.
Имя-то нерусское у тебя. Отец назвал?
Нет, мама. В честь отца. Так отца звали.
Куда же он у вас делся?
Не знаю. Уехал куда-то.
А мама в Питере живёт?
Мама умерла полгода назад.
Меня вдруг поразила догадка и жалко стало парня.
И ты эти полгода путешествуешь, да?
Да, ответил он, впервые без улыбки, а прямо, серьёзно взглянув мне в глаза.
Ну, за твоё здоровье, Марсель, я поднял свою кружку и легонько ударил ею об его кружку. Ешь, пей, не стесняйся, сейчас ещё возьмём.
В итоге засиделись до закрытия. Выпили крепко, но всё равно было мало. И я приволок его к себе домой у меня дома выпивка всегда имелась.
А дальше ничего не помню Утром проснулся на своём диванчике на кухне, башка болит, на столе недопитое бухло и срач страшный. Рядом сидела Марина, она смотрела на меня не то с укором, не то с жалостью. Долго молчала, потом спросила тихо:
Витя, что с тобой происходит?
Беда со мной происходит, Марин, честно ответил я. Ну что ещё ей ответить? У самого на душе пусто и гадко.
Какая беда?
Мне кажется, что очень большая.
Какая именно беда? Я хочу знать.
Я задумался: рассказать, что ли, ей чего тянуть? И рассказал.
Я стал импотентом, Марин. И я не знаю, что теперь делать. Мне ничего не хочется, ничего не интересует ни творчество, ни жизнь, ничего.
Она опять долго молчала и смотрела на меня странно, а затем опять тихо спросила:
А что это за человек, которого ты привёл?
Это Марсель. Музыкант, играет на саксофоне. Он русский негр родился в России, живёт в Питере. Сейчас путешествует по России. Кстати, где он? Ушёл?
Он в ванную попросился.
Ну, пусть помоется что нам, жалко, что ли? Он живёт в хостелах и где придётся. Надо же ему себя в порядок привести иногда
Я не против. А что вчера ночью было, ты помнишь?
Нет, не помню, смутился я. А что было?
Ты фотографировал его половой орган. Смотри свой фотоаппарат, если не веришь. Мне больших усилий стоило, чтобы уложить вас спать.
Зачем я его фотографировал? удивился я.
Это тебя надо спросить, зачем.
Я попытался вспомнить, зачем я это делал, но не вспомнил.
Не помню.
Это как раз неудивительно. Сейчас он выйдет из ванной, ты скажи ему, чтобы оделся. А то опять будет голышом расхаживать тут.
Он голым расхаживал?
Ну да. Ты же ему сказал, чтобы он разделся и так ходил, вот он так и ходит. Меня не слушает, только тебя. Мне кажется, он немного того.
Спьяну все немного того. Хотя может быть Отец бросил, мать умерла недавно. Всё оставил, пустился в странствия. Правда чудной он.
Ладно, у меня последний вопрос: надолго он тут?
Я поднялся, нашёл в холодильнике холодное пиво. Открыл, бухнул в себя зараз полбутылки. Отдышался и остальное тоже бухнул.
Сейчас придёт, и я его выпровожу, если он тебя бесит.
Она подошла ко мне и обняла.
Он меня не бесит. Пусть остаётся, если хочешь. Пусть всё будет, как ты хочешь. А я всегда буду с тобой, Витька, не смотря ни на что. Даже не придумывай себе ничего. Понятно тебе?
Я ничего не ответил. Потому что слёзы сдавили мне горло.
Вскоре явился Марсель действительно, в чём матушка родила. Я даже растерялся, глядя на него. Молодое сильное тело и мужская красота как она есть. Эрегированный пенис слегка покачивался при движении. Крупный как то и положено неграм. И всё играет ослепительной, обжигающей глаза чернотой. Настоящая чёрная мощь.
Я перевёл взгляд на Марину и увидел, что она смотрит на его пенис. Цепко, внимательно, по-женски. Мне не было это неприятно, я не чувствовал ревности или мужской зависти, однако внутри меня пробежала какая-то мне совсем незнакомая эмоция одновременно и радость и боль.
Марсель, ты бы оделся, что ли, сказал я наконец. Всё-таки тут женщина, понимать надо.
О, хорошо, покорно согласился он и убежал с глаз долой. Мы с Мариной переглянулись и облегчённо вздохнули.
В тот день мы снова выпивали до самого глубокого вечера. На этот раз втроём, Марина была с нами.
Я люблю, когда жена рядом во время моих попоек, так мне спокойнее. Было очень хорошо и тепло на сердце.
Марсель остался ночевать куда ему идти-то на ночь глядя. Он лёг на моём «пьяном» диване на кухне, а мы с Мариной ушли в спальню я уже и забыл, когда последний раз спал с женой в одной постели, обычно допоздна засиживался на кухне, там и засыпал.
Марина положила руку мне на причинное место и крепко обхватила не по-мужски мягкую плоть.
Разве он больше не становится твёрдым? прошептала она.
Давно такого не было, ответил я с чувством бессильного стыда. Боюсь, что таким твёрдым, как у Марселя, ему уже не стать никогда.
Тоже мне сравнил. Он молодой парень. А ты зрелый мужчина.
Не зрелый, а перезрелый уже. Это ты зрелая женщина. Зачем тебе нужен теперь такой никудышный муж
Нужен. Не говори ерунду. Ты мой муж и точка. И никого, кроме тебя, мне не надо.
Ага, я видел, какими глазами ты смотрела на член Марселя.
Ну и что? Такими же, какими мужчины смотрят на обнажённых и красивых женщин. Это естественно.
Марсель красивый?
Красивый. Чёрный только, аж жутко на него глядеть.
А член у него красивый?
Красивый, конечно. Но у тебя тоже красивый.
Пока мы разговаривали, она теребила в руке, словно перекатывала и постукивала друг об друга, два кругляшка, а временами проверяла причиндал на твёрдость. Но плоть как была равнодушно-вялой, такой и осталась.
Не мучайся, Марин, пожалел я её. Лучше тащи ко мне вот то своё прекрасное, буду любить тебя по-французски.
Она охотно перевернулась, перекинула ножку и нависла над моим лицом живой и влажной женской сущностью. И я поцеловал её в самое лоно, в эти горячие, струящиеся соком складки, в эту запретную нежность. И ещё поцеловал, и ещё, и ещё. И ещё дальше и глубже, упираясь носом в колючие волоски, упираясь языком в солёные стенки раскрывшегося жаркого русла на самое дно, в колыбель человечества.