Сексуальная магия. Эротические истории, исполняющие желания [12 месяцев. Необычные эротические приключения] - Генрих и Ксения Корн 7 стр.

 Разними ноги Разними пошире

Я широко расставила ноги, как распоследняя сука. И отдалась ему.

Потом в комнату стали заходить другие люди  мужики и бабы. Все голые, сновали туда-сюда, смотрели на меня, что-то делали, разговаривали, смеялись. Но мне не было стыдно.

Один из мужиков отстранил Максима и по-хозяйски навалился на меня всем телом. Проник внутрь, овладел. За ним второй, третий, четвёртый. Бабы трогали меня, шептали в ухо невероятно непристойные слова.

И я закричала то ли от страсти, то ли от страха

Да, это был сущий ад. Но именно тогда я осознала, что для меня из всех возможных адов на земле  лучше этот. Пусть будет такой ад, если нет мне в этой жизни рая.

А если бы и был для меня рай  пусть он был бы такой же: где то же самое, но не тёмное, а светлое, где не похоть, а любовь, где не грубые бесы, а нежные ангелы, где я не грязная блудница, а чистая нимфа.

Именно тогда я ясно осознала свой выбор. Осознала, чего я хочу от своей жизни: мой счастливый мир. Я впервые почувствовала в себе душу, как не церковное, нелюбящее меня «нельзя», а как моё, любящее меня «можно»,  я говорила со своей душой, как с лучшим другом, которого у меня никогда не было, и душа говорила мне «да». Да, я люблю тебя, не смотря ни на что, и я всегда буду любить тебя. Ибо ты  это я.

И все чудеса, какие только есть на белом свете, творятся этой силой  силой, скрытой внутри тебя. Там всё можно. Там нет никаких границ. Там реальность обращается в сон и играет с тобой в твою игру. Это как смерть, но если не испугаешься и не побежишь обратно, в свои ускользающие обрывки жизни, то с тобой может случиться непостижимое.

А жизнь  не сновидение ли?

Воспоминания прошлого отличимы от виденных снов едва ли больше, чем вчерашний день от завтрашнего: и того, и другого в реальности нет, но вчера было, а завтра  здесь и сейчас  только грёзы, похожие на сон. Однако каким-то из них суждено сбыться. Ну, разве это не чудо? Жизнь вообще чудесная и таинственная штука, если поглубже в неё вглядеться. И если это сон, однажды ты проснёшься.

В последний день високосного февраля я не хотела просыпаться. Я чувствовала где-то сиплое дыхание Климента, слышала потрескивание дров в печи, отдалённый смех Феодоры, ощущала чью-то руку на своём животе, но не открывала глаза. Я не хотела видеть постылую реальность.

 Иди сюда,  вдруг произнёс тихий голос из глубины моего сна.

И тотчас меня повлекло назад  в блаженную теплоту дремлющего спокойствия и дальше, в мягкое сонное море Но я не спала. Я продолжала осознавать реальность, хотя она и пожухла, потеряла краски, словно цветное кино вмиг сделалось чёрно-белым.

 Иди сюда,  повторил голос, став громче.

Меня закружили какие-то картинки, колко бросаясь мне в лицо, как февральская метель. Снег, снег, снег

И потом тишина. Белое полотно поля  бескрайнее и величественное. А вдали одинокий домик. Из трубы красиво и уютно валит дымок. К домику аккуратно прочищена тропинка. Туда, что ли, звал меня кто-то?

Я пошла по тропинке, поднялась по мёрзлым скрипучим ступеням на крыльцо, постояла в нерешительности и открыла дверь. В домике никого. Горит печь. Возле печи два кресла, между ними столик, на столике чашки с недопитым чаем. Тоже две, а третья пустая.

 Иди сюда,  снова голос, громко и чётко, будто где-то рядом. Его звук был женским, а отзвук мужским. Диковинная вещь. Сплю я, что ли?

За печкой была приоткрыта дверь. Оттуда бежал лёгкий сквознячок  не холодный, приятный, с каким-то цветочным ароматом, точно кто-то вот только что прошёл мимо и оставил после себя след своих духов.

Я отворила дверь и увидела лестницу, ведущую вниз, в кромешную темноту. Сердце испуганно заколотилось.

 Не бойся,  спокойно сказал голос.  Спускайся и считай ступени.

Ну, хорошо. Я наступила на первую ступеньку, ощутив её твёрдость и объём. Раз. Наступила на вторую. Два. Медленно пошла вниз: три, четыре, пять, шесть, семь двенадцать, тринадцать двадцать пять

Чем глубже я спускалась, тем сильнее мною овладевал страх. Двадцать восемь двадцать девять. И всё. Что дальше? Пошарила в темноте рукой. Ещё одна дверь.

 Открой её!  потребовал голос.

Я схватила ручку и дёрнула на себя. Никак.

 Да, она тяжёлая. А ты сильная. Открывай!

Я дёрнула сильнее, и дверь поддалась. Массивная кованая дверь на проржавевших петлях. Её, похоже, никогда никто не открывал.

В проём на меня хлынул ослепительный свет, и я зажмурилась. Там, за дверью, было лето  солнце, зелёный луг, цветы, щебетание птиц, летний ласковый ветерок и ощущение радости.

А вдали стояла белая беседка в виде ротонды с колоннами. В беседке сидели двое  женщина и мужчина.

 Ну, наконец-то ты нас услышала,  с улыбкой встретила меня она, молодая и красивая блондинка в откровенно-прозрачном платье, а под ним совсем ничего.  Меня зовут Ксения!

 Генрих!  мужчина запросто, как старый добрый друг, поцеловал меня в щёку, почти в губы. Высокий, серьёзный, элегантный. В тёмном поло и белых брюках. Он взглянул на меня пронзительно и закурил сигару.

 Кто вы?  изумлённо спросила я.

 Мы?  Ксения звонко засмеялась.  Генрих, ты слышишь это? Она спрашивает, кто мы!

 Мы твои друзья,  ответил он добродушно, выпустив огромный и ароматный клуб табачного дыма.  Только ты нас не помнишь. Ты всё забыла про себя, Февра. Но теперь ты вспомнишь. Чуть позже. А пока иди, мы будем ждать тебя. Возвращайся и ничего не бойся.

Он назвал меня Феврой. Но разве так меня зовут?

Я вернулась к кованой двери и снова прошла все те двадцать девять ступенек по лестнице в кромешной темноте. Считала их в обратном порядке: двадцать два, двадцать один шестнадцать, пятнадцать восемь, семь И вот опять свет. Комната, в которой горит печь. На столике три чашки, все они дымятся горячим чаем, будто ожидают гостей. И вместо двух кресел  три. Я вышла из домика и меня окутала метель. Снег, снег, снег

Зазвонил телефон. Боже, мне уже сто лет никто не звонил.

 Алло, кто это?

 Это Максим. Ты куда подевалась?

 Какой Максим?  я, ещё не до конца проснувшись, никак не могла открыть глаза и с трудом соображала.

 Как какой? С Панкратова хутора, ты чего? Ты где, говорю?

 А Я ушла от вас. Навсегда. Пожалуйста, не звоните и не ищите меня. Я не вернусь к вам.

 Как ушла? Ты не могла уйти Забор, ворота, всё было заперто. У тебя же даже одежды нет Феодора сказала, что ты просто исчезла, просто взяла и растворилась на кровати, и она это всё видела. Но я не верю в это, она же блаженная, врёт всё. Это она выпустила тебя, да? Ты замёрзнешь, глупая. Погибнешь же! Иди домой, дура непутёвая. Феврония!..

Я выключила телефон и разлепила глаза: сколько я проспала? Такое чувство, что целую вечность. И, кстати, где я?

Роскошная комната, впереди стена стеклянным полукругом, где-то там виднеется пляж и море. В открытую дверь на веранду приятно врывается прохлада ветра. От его дуновения легонько колышется тюль. Издалека тонко, еле слышно доносятся крики чаек.

Да где же я? Я приподнялась и увидела, что лежу в роскошной, как и всё в этой комнате, постели под балдахином, на хрустящих, с цветочным запахом, простынях, совершенно обнажённая.

 А, ты проснулась!  в комнату вошла она, Ксения, приветливая и точно светящаяся.  Ну и долго же ты спала! Здравствуй, помнишь, кто мы?

Вслед за ней появился и Генрих. Я хотела было быстро прикрыться простынёй, но передумала: к чему уже эти глупости.

 Помню, вы мои друзья. Но где я?

 Мы на острове в Эгейском море. А это наша вилла. Теперь и твоя,  ответил Генрих.  Теперь ты будешь жить здесь.

 Почему моя?  удивилась я.

 Потому,  Ксения присела ко мне на постель и ласково погладила меня по волосам.  Потом всё поймёшь.

Я с облегчением уронила голову на мягкие подушки, утопая в них. Ах, какое счастье Что это со мной случилось? Неужели это не сон?

 Это не сон?  спросила я.

 Нет. Во всяком случае, не то, что ты думаешь,  сказал Генрих.  Всё по-настоящему. Это реальность.

Он смотрел на меня, как тогда, в беседке, прямо и пронзительно, и мне казалось, что я знаю его, их обоих, всю жизнь. Где они были раньше?

 Феврония, не бойся, скажи нам, ты хочешь чего-нибудь?  Ксения прилегла рядом и жарко заглянула мне в глаза.

А я прижалась к ней  так крепко, как только могла.

 Ничего не надо, просто любите меня, пожалуйста. И зовите меня Февра. Я больше не хочу быть Февронией.

Март

Чёрное и белое

Это был март. Ветреный, сопливый и грязный. Чуть теплее, нежели обычно в наших краях, потому что снег почти весь стаял  лишь бледными и угрюмыми просветами, забрызганными всё той же бесконечной грязью, на обочинах лежали поникшие сугробы. Но в целом  всё как всегда: пасмурно, собачьи какашки повсюду, промозгло и очень печально.

Я шёл на свою выставку и остановился перекурить на набережной  собраться с мыслями, что ли. Настроение было под стать окружающей меня действительности: ни к чёрту.

Всё из-за того, что выставляться я боялся и не любил  в отличие от большинства моих коллег по ремеслу. У них праздник, если на их картины и фотографии народец придёт посмотреть, а мне от этого тошно делалось на душе.

Народец  это вот та публика, которая постоянно таскается на такие мероприятия-погляделки, плавно переходящие в мероприятия-посиделки и далее кого куда бог вынесет.

Кого  с молодыми девками из числа музейных работниц и возле них околачивающихся «за кудыкину гору». Кого  просто поблевать в сортире с перепоя. Многие ведь пенсионеры уже  силы не те.

А мне полупустой стол и хмельные разговоры «об искусстве» с какими-нибудь засидевшимися говорунами до полуночи. Потом же на душе тягость и утром похмелье.

Вот тебе и всё искусство.

Вот и весь Витя Мартынов  художник, фотограф, член, дипломант, номинант и ещё долгий список прочей дутой ерунды.

Виктор Мартынов  это я, человечишка, возомнивший себя художником и мастером фотоискусства, на деле же алкаш и дрочер. Вша, сосу кровушку из самого себя. В перерывах между пьяными «озарениями» надрачиваю свои картинки и фотки. Никому не нужные, по правде-то говоря, хотя кто-то их и покупает время от времени. На что я, в общем-то, и живу, не считая оклада в художественной школе.

Мне сорок пять, и я безнадёжно пропал сам не знаю где. Заблудился и сгинул в лабиринтах жизни  этой паутине дорог и смыслов. Потерял себя так, что теперь и не найти уже, наверно, никогда. Теперь уж просто живи  пусть и не понимаешь как. Иди, куда идётся. Плыви, куда плывётся. А плохо если стало, то для этого есть на свете алкоголь. Пей и уймись.

Вот если уж до конца быть честным, то я почти вообще ничего не знаю. Я не знаю, кто я и что я. Я не знаю, что такое этот мир и что со мной и со всеми нами происходит. Я не знаю, что такое жизнь и что будет, когда я умру. Как я могу что-то знать про смерть, если и про жизнь ничего не знаю? И никто не знает, все пересказывают чужие слова, как будто эти слова какая-то истина. А что есть истина?..

Говорят, мол, хорошо жить в детстве: о тебе заботятся, ты играешь, наслаждаешься жизнью. Все забыли о том, что ребёнок бесправен и терпит произвол родителей. Детство  это ведь страшно на самом деле. Ты ничего толком не можешь, тебе постоянно нельзя. То и дело орёшь: то чего-то не дали, то наложил в штаны, то по жопе получил, то ещё что-нибудь. Говорят, что есть другое детство. Которое потом. Вот оно хорошее. Веселишься с друзьями, беззаботное время. Да? Но глянешь на теперешних подростков и кажется, что более жестоких людей, нежели они, ещё поискать. Дети вообще очень жестоки. Драки, травля, разочарования, унижения, слёзы обиды  всё оттуда. В то время только и мечтаешь, чтобы поскорее вырасти, что вот тогда всё у тебя и будет.

Другие идеализируют юность и молодость. Они помнят первое то, первое сё. Помнят секунды, минуты и  ладно!  часы своего счастья, но не помнят дни, месяцы и годы своего несчастья. Это время, когда ты хочешь, но у тебя этого нет. Можно вернуться мысленно туда, вспомнить всё и понять, счастлив ли ты. Да нет же, несчастлив.

А потом живёшь, что-то получаешь из того, что хотел, но это уж не так радует, как если бы это было тогда. Либо тебе это уже не надо, ты хочешь другого. Или так ничего и не получаешь, но вот именно того, что не получил, тебе ещё хочется. И так продолжается эта гонка, в которой ты всегда за чем-то гонишься и в которой ты всегда проигравший. Всегда несчастлив, всегда не удовлетворён. Жизнь учит тебя «жить». Пока у тебя не закончатся силы. Вот выйдешь на пенсию, скажут тебе тогда, и отдохнёшь. Старая песенка. Один и тот же мотив. Снова и снова. Бесконечные потоки жизней, падающие в пустоту. Ну, вот и тобой эта песенка почти спета. И ты споёшь в итоге в тот твой ящичек, будь уверен. Разве нет? Уж не обольщайся.

И не обольщайся такими же старыми, как и сам мир, сказками про жизнь после смерти. Было же время, когда тебя не было? И будет, когда тебя не будет. Вот это уж точно древняя истина.

А ещё говорят: живи настоящим и будешь счастлив. И вот я живу этим своим настоящим, и у меня ничегошеньки не получается: я сам себя уже не понимаю. Всё не то. Или я не то. Я ложусь спать и думаю: вот бы всё это оказалось сном, вот бы взять и проснуться. А просыпаюсь снова здесь. Встаю и иду жить. Как на тяжёлую работу, которой нет конца.

Я не знаю, что такое жизнь. Я ничего в ней не понял

Вся моя жизнь будто один сплошной март. Застывшая смурь между чем-то бездонно-тёмным, как сон в зимнюю ночь, и чем-то далёким-светлым, как мечта; похожее на лето сладковатое ожидание чего-то чудесного впереди. Им, этим ожиданием, всё и теплится, обнадёживается, живётся

Пока я курил и вертел в голове свои мрачные мысли, поблизости, на маленькой пешеходной улочке, примыкающей к набережной, играла музыка. Хриплый, протяжный, волнующий, словно грусть приятных воспоминаний, саксофон. В том месте частенько играли уличные музыканты, но саксофона не было на моей памяти никогда. Немыслимая экзотика.

«Когда ты ещё услышишь вживую саксофон, олух?»  усмехнулся я про себя и пошёл туда. Ну, просто повлекло и всё.

Музыкант, игравший на саксофоне, меня удивил ещё сильнее. Это был темнокожий парень лет двадцати пяти. Господи, темнокожий Трудно нам, русским дремучим провинциалам, понимать эти политкорректности. Ну, блекло это всё звучит, недосказанно, мутно. Другое дело  негр. Ясное слово  крепкое и живое, как этот живой саксофон в исполнении живого негра на улице гиблого российского городка. Настоящая невидаль!

Его обступила толпа любопытствующих. Жадно пожирала глазами. А он как бы не замечал этого  самозабвенно хрипел саксофонной грустью и раскачивался ей в такт, будто бы танцевал с женщиной. Или занимался с ней любовью. Так, как это умеют делать только они  негры. Я забылся и вдруг представил себе всё это: его пенис  твёрдый, как кость, с диким чёрным блеском, с крупными и тугими венами, его движения  хищные, напористые, почти звериные, и его дышащую страстью партнёршу  непременно белую, так отчего-то всё сильнее, ярче и безумнее. В самый раз для его музыки  опьяняющей и магической.

Он резко затих, и толпа взорвалась аплодисментами. Я встряхнулся и тоже захлопал.

А потом подошёл к нему. Спросил:

 Извините, можно я вас сфотографирую?

И тут же подумал: он меня понимает хоть? Как ему сказать? Я ведь ни пса не говорю по-английски.

Оказалось, отлично понимает.

 Конечно, нет проблем,  улыбнулся он белыми зубами. Отчего вот у них у всех такие белые зубы? Да знаю  отчего: белое на чёрном, иллюзия, великая сила контраста. Но всё равно удивительно.

Я быстро расчехлил свой «Nikon» и сделал пару кадров.

 Удивительно встретить в нашем городе такого человека, как вы. Спасибо за прекрасную музыку!

Он кивнул, продолжая улыбаться.

 Я путешествую. Решил немного заработать себе на ужин и ночлег. Буду рад, если вы оцените мой труд какой-нибудь банкнотой.