Ирина Васильевна болезненно переживала все это: она внезапно как-то вся обмякла, ее гордую властность сменила робкая угодливость, в острых насмешливых глазах появилась слезливая жалость. Словно глаза просили и умоляли: «Ну простите же ее. Мало ли что в жизни случается. Зачем же вы так жестоки».
В один из вечеров, когда Наденька, свободная от работы, сидела запершись в своей комнате, а мы с Ириной Васильевной перебирали крыжовник на варенье, вошел Около. Подпирая головой притолоку двери, он остановился на пороге, пригладил ладонью волосы и, уставясь на запыленные носки сапог, буркнул:
Здрасьте
Ирина Васильевна ничего не ответила и, схватив из решета горсть крыжовника, стала торопливо бросать ягоду за ягодой в плоское эмалированное блюдо. Лицо Околомрачное, усталое, с черным пятном мазута у вискаболезненно перекосилось.
А Надежда Михайловна дома? спросил Около и переступил с ноги на ногу.
Рука у Ирины Васильевны задрожала, крыжовник посыпался на пол.
Извините, коли так. Около тяжко вздохнул, нахлобучил до ушей кепку и толкнул дверь.
Ирина Васильевна вскочила:
Да куда же ты?.. Погоди экий нетерпеливый. Она беспомощно оглянулась на меня и потянула Около за рукав. Дома она, дома
Около прошел боком мимо Ирины Васильевны в комнату Наденьки. Старушка плотно закрыла за ним дверь, нагнулась ко мне и прошептала:
А ты иди к себе в мезонин. И я уйду. Пусть они поговорят. Их дело. Бог даст, и уладят. Иди, иди в мезонин-то.
Корявая, медноликая луна тускло и холодно освещала мою тесную каморку. Я подвинул стул к окну и, опершись подбородком на подоконник, прижался к стеклу лбом. На улице царствовала чуткая тишина. Только циркал сверчок да нудно верещала в объятиях паука муха. Донесся гулкий отрывистый выхлоп движка, на секунду движок смолк, потом сухо закашлял и, откашлявшись, ворчливо зарокотал и застукал.
Хлопнула калитка, под окнами зашаркали грузные шаги Около. На меня напало странное забытье. Мне урывками снились то Наденька, то Около, то Ирина Васильевна, то все вместе; и тут же стоял Алексей Федорович, улыбался ласково, снисходительно, как будто жалел всех и понимал больше всех, что все это досадные, глупые мелочи, которые постоянно раздражают нас и мешают жить. Когда я очнулся, то понял, что не спал, а думал долго, упорно и беспорядочно об этих людях.
Рассветало. Над землей висело ясное, чистое небо, и над болотом одиноко, как свеча, догорала Венера. Внизу лежала густая ночная тень. И на нее из окна Наденькиной комнаты падало желтое плоское пятно света.
В полдень почтальон принес газеты и открытку из районного комитета комсомола. Ирина Васильевна долго вертела в руках открытку, близоруко рассматривала и бормотала:
Вызывают. Зачем же это ее вызывают? Стало быть, надо, коль вызывают, и сунула. открытку под картонку отрывного календаря.
Через день поздно вечером ко мне в мезонин постучалась Наденька. Вошла она решительно, без тени смущения:
У меня к вам просьба. Дайте слово, что выполните.
Не знаю.
Она вам по плечу. Даете слово?
Бери.
Подготовьте и прочтите лекцию в клубе центральной усадьбы колхоза на тему Она на минуту замялась и быстро договорила:О любви и дружбе.
Что?! воскликнул я.
О любви и дружбе, повторила она. А что вас смущает?
Не выдержав ее острого, пристального взгляда, я отвернулся.
Значит, договорились?
Что делать, вздохнул я.
Бай-бай, она насмешливо помахала мне рукой и вышла.
«Да, здорово тебя там, голубушка, накачали», подумал я.
К лекции я готовился добросовестно. И в то же время меня не покидала тревога за исход ее. Слишком свежи еще были в памяти недавние апалёвские события.
На лекцию пришла не только молодежь, но и пожилые, и даже старухи. Столь необычно повышенный интерес к рядовой лекции был не случаен. Все они явились открыто судить Наденьку. В зале клуба находился муж ее подруги, Леонтий Романыч Рябов. От одного присутствия этого прямого до тупости и непогрешимого до глупости человека веяло холодом. Он больше всех был возмущен поступком Наденьки и поклялся огнем выжечь в колхозе распутство.
Скучным, чужим голосом Наденька изложила причины, вызвавшие лекцию.
Так, так, правильно. Давно пора, сказал кто-то в зале, и посыпались ехидные смешки. Наденька гордо вскинула голову, переждала смех, спокойно сошла с трибуны и села на подоконник, скрестив на груди руки.
Лекция кончилась, никто не встал и не вышел. Все продолжали сидеть и чего-то ждать. Тишина стояла гнетущая, только пощелкивали семечки.
Позвольте мне сказать пару слов. Леонтий встал, одернул пиджак. Можно?
Леонтий, не надо, схватила его за рукав Зина. Слышишь, не надо
Леонтий отмахнулся от жены, как от мухи, и стал пробираться между рядами. У Наденьки презрительно сузились глаза.
Леонтий поднялся на сцену, но на трибуну не взошел, а встал рядом. Поджарый, темноволосый, с бугристым лбом и волевым подбородком, Леонтий слыл в колхозе как беспощадный говорун. Под любой случай он умел подвести «принципиальный» тезис. Его боялись все: и председатель, и секретарь парторганизации. Он усиленно лез в начальство. Колхозники его терпеть не могли и злорадно говорили: «Бодливой корове бог рог не дает».
Леонтий взъерошил волосы и выкинул руку:
Товарищи, поблагодарим докладчика за теплый, идейный, содержательный доклад. Он повернулся ко мне, поклонился и накрыл ладонью ладонь.
Громко и сухо захлопали в зале.
Признавая глубокую эрудицию уважаемого нами товарища, продолжал Леонтий, нельзя не отметить и существенный пробел в докладе. Сделав упор на слове «пробел», Леонтий широко развел руки. Доклад сделан вообще, в отрыве от жизни, не увязан с событиями последних дней, с людьми той аудитории, для которой он предназначен. Я не упрекаю докладчика, Леонтий, широко улыбаясь, еще раз поклонился мне, я только попытаюсь восполнить этот пробел.
Леонтий круто повернулся, взошел на трибуну, вынул из кармана пачку листков и положил перед собой.
Долго и утомительно читал, он их. В зале щелкали семечки, хихикали. Около, зажав в кулак папиросу, курил, выпуская в рукав дым. Наденька смотрела в окно. Высокая, тонкая, как спица, труба колхозной водокачки охапками выбрасывала черный дым. Дым расползался по небу, мутнел, лохматился и таял, и вместе с ним мутнел и таял голос Леонтия.
Гулко, как камень, упали в зал слова «Надежда Кольцова». Леонтий выждал и мягким, вкрадчивым голосом продолжал:
Кольцованаша старейшая комсомолка, активная, в партию готовится вступить. А как она своим личным примером воспитывает молодежь? Он опять выждал и резко ответил на свой вопрос:Аморально разлагающе.
Кольцову не задевай, грубо перебил его Около.
Леонтий поморщился:
Товарищ Околошеев, не беспокойтесь. О вас я тоже скажу.
А я не беспокоюсь. Только Кольцову не трожь. Слышишь, Рябов, не трожь. А то плохо будет, с угрозой повторил Около.
Лицо у Леонтия окаменело. Он надменно поднял голову и выставил резко очерченный подбородок.
Вы думаете, что говорите, Околошеев?
Раньше не думал, а теперь решил ответил Около и, сильно ссутулясь, пошел к сцене.
Наденька вспыхнула, вскочила с подоконника, хотела что-то сказать и не смогла: горло перехватили слезы, и она, закрыв руками лицо, опять села на подоконник.
Около встал напротив трибуны и, сумрачно глядя в надменное лицо Леонтия, спросил:
Ты думаешь, что в том сарае со мной была Кольцова? Ошибаешься, не она. А знаешь кто? Нагнись, я пошепчу на ушко, Около поманил пальцем.
Леонтий невольно нагнулся, но тотчас же гордо выпрямился и процедил сквозь зубы:
Хватит комедию ломать. Здесь не цирк.
Около повернулся лицом к народу и, указывая пальцем через плечо на Леонтия, насмешливо сказал:
А был я в сарае с женой этого оратора.
Все онемели от удивления. Первым опомнился Аркадий Молотков:
Вот так дуля! Нокаут, Леонтий! Считаю до десяти.
Ложь! завопил Леонтий, поднял кулаки и с грохотом опустил их на трибуну. Ложь!
И в тот же миг вскочила Зина, крича и ругаясь, замахала руками:
Остолоп переученный, пень большеротый! Как я тебя просила не выступать! Что же ты наделал, граммофон бездушный! Она зарыдала, упала на стул и забилась, как подбитая птица.
Зал грохнул от хохота. Леонтий все еще стоял на трибуне, перебирая листки, мял их и машинально прятал в карман. Наденька сидела какая-то обмякшая, но глаза у нее лучились, и трудно было понять от чего: от слез или радости.
Незаметно легла на землю мягкая северная ночь. Было темно, когда мы возвращались домой. Наденька всю дорогу сокрушалась:
Зачем он сказал! Зачем он сказал
Мне это надоело, и я прикрикнул на нее:
Не ной! Правильно сделал, что сказал.
Наденька заступила мне дорогу, схватила за лацканы пиджака и принялась трясти:
«Правильно», «правильно» Да что вы понимаете? Он же разбил семью.
Помирятся.
Думаешь, помирятся?
А почему бы им не помириться?
Если б они помирились!
Любятпомирятся.
Никого Зинка не любит и не любила.
Зачем же она за него вышла?
Годы. За кого-то выходить надо, со вздохом ответила Наденька и поправила волосы. А какую свадьбу мы справили им! Сколько я сил потратила! Зато свадьба была так свадьба, такой в жизни не видели в Апалёве. Наденька опять вцепилась в мои лацканы. А вдруг они не помирятся? Это же позор, удар по комсомольской организации, по мне. Я же больше всех старалась.
Да помирятся они. Все в жизни проходит, Наденька.
Она засмеялась.
Вы как бабушка: «Все проходит, внученька. Три ближе к носу, и все пройдет».
В лицо дохнуло сыростью. Мы подходили к Итомле. Вода в реке стояла неподвижно, как в болоте. На той стороне реки лежало черное пустынное поле. Наденька опустилась на сухую, жесткую траву.
Наверное, будет дождь.
Вряд ли. Небо чистое.
Зато росы нет. Наденька туго натянула на колени юбку и поежилась. А почему бы им не помириться? Ведь ничего у них не было.
Как не было?
Смешного много, серьезногони на грош.
Ну, а что же было? спросил я.
Она засмеялась и махнула рукой:
Ладно, расскажу Зинка, хоть мне и подруга, а до того неумная дура, что поискать. Она давно на Около пялила свои белобрысые зенки. Ну вот и допялилась. Проучил ее Около что надо, с перцем. И Наденька громко захохотала. А получилось так. Я в тот вечер опаздывала на картину в малинниковскую бригаду. По дороге до Малинников километров пять. А напрямик через Итомлю и трех не будет. Выскочила я из дому инапрямик по полю. Бегу мимо сарая и слышу: кто-то храпит и взвизгивает, словно его душат. Меня так всю и затрясло. Страшно, но все-таки решилась. Подкралась к сараю, глянула в щель и обалдела. Около перекинул Зинку через колено, одной рукой зажал рот, а другой нахлестывает по одному месту и приговаривает: «Не жадничаймуж есть, не жадничаймуж есть».
Я настежь распахнула дверь и говорю: «Что вы тут делаете?»
Около выпустил Зинку, повернулся ко мне и ухмыляется во весь рот: «Замужнюю молодежь воспитываю».
А Зинка, подлая, одернула подол и на менякак кошка лезет в волосы. Едва ее оттащил Около. Уж как она меня только не поносила. Выскочила я из сарая и до самых Малинников бежала без передышки. Вот как она меня отчитала. А потом умоляла никому не рассказывать.
Я усмехнулся и покачал головой:
И эту чужую грязь ты решилась носить?
Ну и что?.. Грязь не сало, потрясотстало. Наденька вскочила, потянулась, хрустя суставами, и мечтательно проговорила:Все проходит! Лишь бы они помирились
Серым, печальным утром я покинул Апалёво. Ночью прошел дождь, и дорога была сплошь усыпана мелкими мутными лужами. Около вел машину. Мы с Наденькой тряслись в кузове. В лицо дул прохладный липкий ветер. По сторонам ползли раскисшие поля бурой зяби, зеленой озими и молодого клевера. Наденька зябко ежилась под холодным резиновым плащом. Я настойчиво упрашивал ее пересесть в кабину, но она робко улыбалась из-под капюшона, отрицательно качала головой.
Машина покатила по обочине низкого заболоченного луга. Он весь был изрыт ямами, завален черными торфяными кучками. Экскаватор, вытянув длинную тонкую шею, выхлебывал из ям жидкий торф. Он то с лязгом опускал изжеванные стальные челюсти, то поднимал их, и тогда из огромного белозубого рта вываливалась непрожеванная черная каша, а по губам, как у неопрятного старика, стекала маслянистая жижа.
Желтым пятном проглянуло солнце. Серый занавес тумана закачался, натянулся, как резина, не выдержав, лопнул, разлетелся на куски и, клубясь, пополз от солнца в разные стороны. Наденька сбросила на спину капюшон и протянула навстречу солнцу руки:
Смотрите, красиво-то, как весной!
Терпеть не могу людей, вслух восхищающихся красотами природы и требующих этого восхищения от других. «Какая березка, что за прелесть, вы только полюбуйтесь! восклицает разомлевшая дачница. Да не та же, а вот эта!» А березка обычная, рядом с нейдесятки березок, и ничуть не хуже. Сколько в этом восклицании наигранности, саморисования и фальши. Я же просто не могу без этой березки жить. Поле, лесмой родной дом. И глупо у себя дома восхищаться тем, что десятки лет неизменно перед твоими глазами.
Но возглас Наденьки меня не покоробил. В этом солнечном после дождя сентябрьском утре улавливались трепетные отголоски весны.
Минуту назад все серое, унылое, печальное сейчас сияло, звенело, искрилось и радовалось. Омытые листья берез, осин, еще не желтые, но уже слегка побледневшие, просвечивались насквозь и казались по-весеннему светло-зелеными и липкими. В облаках проталинами синело ясное, ласковое небо. И неожиданно, как весной, где-то в болоте на брусничной кочке заболмотал тетерев.
Рыхлое облако заслонило солнце, и сразу же все померкло, по-осеннему пригорюнилось. Один лишь зачарованный тетерев продолжал забвенно болмотать, перепутав времена года.
Машина, буксуя, вскарабкалась на глинистый пригорок и стала осторожно спускаться на мост через узкую, ленивую, с зеленой водой речушку. И в тот момент, когда под нами загромыхал деревянный настил, заднее колесо, свистя, зашипело, и машина, осев на левый борт, съехала с моста и остановилась на обочине дороги. Около выскочил из кабины и, взглянув на смятую покрышку, безнадежно свистнул и зашагал к мосту. Мы пошли за ним. Около молча пошевелил ногой перевернутую байдачную доску и показал острый шестидюймовый гвоздь.
Ясно. Придется вам пешочком дотопать. Здесь чепухакилометра три.
Я снял с машины саквояж:
До свидания, Около.
Он осторожно пожал мне руку и кашлянул в кулак:
Хочу вам пару слов сказать. Можете обижаться, ваше дело. А мое делосказать. Могу и не говорить, как хотите.
Ради бога, говорите. Даже очень рад, пробормотал я и почувствовал, как вспыхнули уши; чему радовался, мне и самому было непонятно.
Около сошел с дороги и сел на край канавы. Я опустился рядом. Подошла и Наденька, но не села, а остановившись напротив, с удивлением посматривала то на меня, то на Около. Он пожевал сухой стебель василька, сплюнул и нервно потер лоб.
Зачем вы так Около замялся, взглянул на Наденьку и, уставясь на рыжие носки сапог, с трудом выдавил:Так неубедительно пишете?
Он, видимо, ждал возражений и не отрывал глаз от сапог.
Я не так выразился. Не смог подобрать нужное слово.
Да уж ладно, как можешь, сухо ответил я.
И тут Около прорвало. Он заговорил смело и уверенно. И я понял, что к этому разговору он давно был подготовлен и только ждал случая.
Я слушал в клубе ваш рассказ. Он мне не понравился. Он никому не понравился. Вы это сами поняли. Плохо вы вообще разбираетесь в жизни. У вас молодая девушка этакой феей-лебедушкой приходит на свиноферму в поисках славы. Неужели вы не знаете, что на свиноферме грязный, тяжелый труд? Хорошо знаете! Вас Надежда Михайловна таскала по фермам Любая колхозница понимает, что нелегко ходить за свиньями, но она понимает и другоечто кому-то эту работу нужно делать. И не о славе она думает
Около умолк и опять уставился на свои сапоги. Наденька, подняв голову, следила за белесыми облаками, которые, как сало, затягивали бледно-синее небо. Я взглянул на часы. Около пошевелился, оторвал глаза от сапог: