А уж как вы робко трогаете наши недостатки, осторожно пальчиком. Он пошевелил мизинцем. Ну вот все, что я хотел сказать. Около поднялся, в широкой улыбке растянул губастый рот и подал мне руку. А так вы вообще пишете ничего. Есть, которые пишут хуже
До станции оказалось не три километра, а добрых пять. И всю дорогу мы молчали. Я был подавлен откровениями Около. Это, видимо, понимала и Наденька. Она шла позади, далеко отстав от меня. Показались серые станционные постройки, водонапорная башня; пронзительно, как коза, заверещала дрезина. Наденька рысцой догнала меня, взяла под руку:
Простите Около, он не хотел вас обидеть. Такой уж он непокладистый. Всегда правду напрямик ляпает.
«Вот так утешила», подумал я.
Конечно, неприятно, когда правду прямо в глаза, торопливо говорила Наденька. Но Околопорядочный парень. Прошлой зимой бригадир подбил его махнуть налево машину дров. Продали они дрова. Бригадир в магазин за пол-литром, а Около его за воротник: «Стоп, погоди, сначала деньги в правление сдадим». Приволок бригадира к председателю и говорит: «Вот, привел вора тепленького» Поэтому-то его все в колхозе уважают
Поезд по каким-то неизвестным причинам запаздывал. Наденька побежала в город, пообещав скоро вернуться. В большом неуютном вокзале с высоким гулким потолком и белыми скучными стенами было тихо и пусто. Пассажиры, а их было десятка полтора, дремали по углам.
Я сел на громоздкий деревянный диван и попытался вздремнуть. Нет ничего тоскливее ожидать поезда в пустом вокзале, да еще не зная, когда он придет: минуты тянутся часами, а часывечностью.
Две женщины за высокой спинкой дивана вели бесконечно длинный разговор на семейные темы. Сначала одна многословно и бестолково рассказывала о проделках мучителя-зятя. Другая, слушая ее, поминутно вскрикивала: «Ахти мне, ирод!» Потом они поменялись ролями. Вторая принялась охаивать молодую сноху, а первая вскрикивать: «Ба-а-а! Ой, лихо мне!» А когда репродуктор местного радиоузла зашипел, защелкал, пассажиры встрепенулись: хриплый окающий голос дежурного по станции объявил о прибытии поезда.
Началась посадка, а Наденьки все еще не было. Вышел дежурный, ударил в колокол. Протяжно загудел паровоз. На перрон вбежала Наденька и со всех ног бросилась ко мне. Я подхватил ее и крепко обнял, она чмокнула меня в щеку и сунула за пазуху пачку газет. Я вскочил на подножку.
До свидания! закричала Наденька и побежала рядом с вагоном. Вагон обогнал ее, Наденька остановилась, закачалась, схватилась за грудь. Поезд набирал скорость, а Наденька, прижимая руки к груди, смотрела ему вслед и кивала головой.
Я прошел в вагон, сел и стал просматривать газеты. В районном двухполосном листке прочитал о себе похвальную статейку. Автор не пожелал открыть себя и поставил под ней две буквы: «Н. К.». «Н. К., Н. К., повторил я и грустно улыбнулся. И здесь ты, Наденька, осталась верной себе: сделать человеку что-то доброе, хорошее и отойти в сторонку. Сколько ты людям приносила добра и всегда оставалась незамеченной. Желала другим счастья, старалась им помочь, найти и сохранить его и искренне радовалась чужому счастью, а когда ж ты будешь радоваться своему? Неужели так будет до конца? Это же страшно несправедливо. И я не верю этому и горячо протестую. Наденька будет счастлива! Может быть, не скоро, но обязательно будет. Это неписаный закон жизни. Вероятно, моя философия слишком старомодна и по-детски наивна. Но если кто насмеется над ней, он также насмеется и над Наденькой».
Я вынул из саквояжа объемистый сверток. И чего только в нем не было: и яйца, и пшеничные, теплые еще пышки, пирожки, масло, кусок домашнего окорока, банка варенья и даже соленые огурцы.
«Боже мой, Ирина Васильевна! мысленно воскликнул я. На неделю хватит. А ехать-то мне всего каких-то семь часов».
Прощаясь со мной, Ирина Васильевна пообещала еще пожить года два-три
Старушка не сдержала своего слова. Ирина Васильевна умерла той же осенью, и, как мне рассказывала Наденька, внезапно и без хлопот. «Истопила бабушка печь, прибралась в доме, прилегла на кровать. Полежала немножко, зовет меня. Я подошла. Лежит она строгая-строгая и говорит мне: Я сейчас помру. А чтоб тебе не было страшно, сбегай за соседкой. Пока я бегала, бабушка отошла»
Около сам строгал гроб, копал могилу и поставил на кладбище синюю оградку с кустом сирени и голубой скамейкой.
И все по-новому пошло в доме Кольцовых. Мой приезд их не огорчил, да и не обрадовал, он был просто ни к чему.
Когда я подходил к дому, Около скатывал с прицепа сосновые бревна. Увидев меня, он кивнул, словно мы накануне виделись, и позвал Наденьку. Она выскочила на крыльцо, обвязанная полосатым фартуком. Наденька вытерла о фартук мокрые руки и, смущенно улыбаясь, протянула:
Надо же! Вот не гадала!.. А мы строиться надумали. Дом-то совсем трухлявый. Того гляди развалится, озабоченно сказала она и поджала губы, и тут же спохватилась:Ой, что же я лясы точу, а там картошка горит. Хоть разорвись с этим хозяйством.
Она бросилась в дом и сразу вернулась.
Что же вы стоите? Заходите. Завтракать будем. Около, кончай возиться. Слышишь, что я говорю! прикрикнула Наденька.
Слышу, не глухой, сквозь зубы процедил Около и сильным толчком лома спустил на землю бревно.
Подумаешь, не глухой, запальчиво проговорила Наденька и прищурилась:А почему ты так со мной разговариваешь? Кто я тебе, а?
Хватит дурачиться Иду, проворчал Около. Бросил лом и пошел умываться.
Наденька, доказав мне, что Около у нее покорный муж, а она хозяйка ужасно строгая, притворно вздохнула и пожаловалась:
Грубый он еще у меня. Учу-учу, а все без толку.
Сразу было видно, что в доме командуют молодые, и командуют по-своему. Стол на кухне был заставлен чугунами, мисками, завален картофельной шелухой. В уголке у зеркала сидел Алексей Федорович. Он не изменился: щеки по-прежнему румянились, и глаза по-детски улыбались. В «чистой половине» избы был полный развал, словно хозяева куда-то поспешно собираются уезжать. Посредине комнаты стоял раскрытый чемодан, ящики комода все были выдвинуты, на диване лежала куча белья, а поверх ее, вытянувшись, спала кошка. На столе, на стульях, на окнахвезде валялись книги и патефонные пластинки.
Вошел с мокрым лицом Около, стал искать полотенце и, не найдя, вытерся наволочкой.
Около, очисти стол, приказала Наденька.
Около перетаскал к печке чугуны с мисками, протер мочалкой клеенку, и мы сели завтракать.
Молодая хозяйка с лихвой доказала, что влюблена по уши. Суп был пересолен, картошка пережарена, а молоко кислое.
Корову сдали в колхоз. Кому с ней возиться? А молоко берем с фермы. И вот каждый раз скисает. Отчегоне пойму? оправдывалась Наденька.
Бидон надо чисто мыть и прожаривать, веско заметил Около.
А ты сиди, лопай и не суйся в бабьи дела. А то вот порсну ложкой по лысине. Наденька перегнулась через стол, легонько стукнула мужа по лбу, а потом с удовольствием облизала ложку.
Да, все здесь было по-другому; от повадок Ирины Васильевны не осталось и следа. Словно ворвался ураган, перевернул все, взбудоражил и выдул из старого кольцовского дома тихий, убаюкивающий покой. Молодые жили безалаберно, но весело, ели что попадет под руку, зато с аппетитом, часто ссорились, но тут же мирились.
Ну, а как же теперь с общественной работой, Наденька? спросил я.
Около безнадежно махнул рукой:
По-прежнему носится как угорелая. Зато видели, какой в доме порядочек
Наденька вспыхнула, вскочила, смахнула с ресниц слезу и обиженно прошептала:
Бессовестный, ну какой же ты бессовестный! Сам же знаешь: у меня стирка!
Что-то она больно затянулась. Как в колхозе посевная.
Неправда, неправда. Позавчера только начала. А ты черствый, бездушный и и
Думать, подбирать слова ей страшно мешала бурная радость; она старалась быть грозной, а была смешной и трогательной, она хотела казаться несчастной, а сама вся сияла, залитая мягким, теплым светом, тем светом, который раньше лишь изредка на минуту вспыхивал на ее некрасивом лице. Она была безмерно счастлива Чего же еще надо!
1961
Последняя весна
Анастас колотил палкой по ставням и кричал:
Эй, Стеха! Чего закупорилась? Не вишьутро? Ставни открой!
Удары раскатывались по селу, а старый пустой дом гудел и ухал, как огромный чугунный котел.
Потом Анастас поднялся на крыльцо и обалдело уставился на новый тяжелый замок, висевший в кованых пробоях двери.
Откуда такой замок взялся? Кажись, у меня такого и не было. Разве что Стеха купила.
Анастас принялся искать ключ. Он обшарил щели и дырки в дверях, перещупал пазы бревен, перевернул полусгнившие ступени крыльца. Когда все было ощупано, обшарено, перевернуто вплоть до кирпичей под окнами, Анастаса взяла оторопь.
Куда же она его запрятала? Разве что в собачьей будке посмотреть. И он пошел в сад.
В былые времена, когда он был молод и когда еще был жив беззлобный и брехливый «дворянин» Полкан, будка служила надежным семейным тайником для ключа. Но пес давно издох, будка давно сгнила и Анастас давно состарился.
Старик бродил по саду меж одичавших кустов смородины и крыжовника. Он забыл про ключ: теперь его одолевали другие мысли. Он негодовал на жену Стеху, на сына с невесткой за то, что они своей беспечностью и бесхозяйственностью погубили дивный сад. Пышную бесплодную яблоню и полузасохшую грушу он скверно выругал, грозился начисто вырубить буйный вишенник. Но злость и обида скоро прошли, их сменила тупая усталость. Дойдя до колодца, он присел на источенный червями трухлявый сруб.
На старика снизошло небытие. Последнее время оно все чаще и подолгу одолевало Анастаса. Сердце еще качало кровь, но уже не способно было чувствовать. Он неподвижно сидел на срубе и широко раскрытыми глазами смотрел на мир. Видел ли он что-нибудьтрудно сказать.
Стояло бабье лето, ясное, безмолвное и грустное, по утрам знобкое, днем жаркое, а ночью холодное. Прозрачная паутина, словно сети, опутала длинный забор. На дуплистой липе с блекло-зеленого листка плавно спускался паук. Дружная семья коренастых одуванчиков расцветала вторым цветом, и он был ярко-желтый, как само солнце.
Голоногая, с хитрыми зелеными глазами девчонка пролезла сквозь тын, подпрыгивая, подбежала к колодцу:
Дедушка Анастас, айда завтракать!
Старик не пошевелился и продолжал смотреть в одну точку. Девочка пососала палец, потопала босыми, красными от холодной росы ногами, потом присела на корточки и заглянула в глаза Анастаса. Они были круглые, оловянные и смотрели не мигая, как у слепого. Девочке стало страшно. Она вскочила и со всех ног бросилась от колодца. Но, добежав до забора, остановилась и, постояв немного, вернулась назад. Старик сидел в прежней позе. Девочка, замирая от страха, с какой-то отчаянной решимостью дернула Анастаса за рукав рубахи:
Дедка, пойдем домой!
Анастас вздрогнул и удивленно посмотрел на девчонку:
А? Чего ты говоришь-то?
Девочка подпрыгнула и засмеялась:
Зову, зову, а ты как глухой. Пора завтракать. Картошка стынет, и мамка ругается, радостно, без передышки сыпала она и тянула Анастаса за руку. Он едва поспевал за ней и широко, бессмысленно улыбался.
Они вышли из сада, обогнули дом с наглухо заколоченными окнами, и тут Анастас решительно заупрямился:
Куда ты меня, пострел, тянешь? Вот ведь дом-то мой.
Девочка всплеснула руками:
Ой, какой же ты смешной, дедушка!
Анастас повернул назад, к крыльцу своего дома. Девочка догнала старика, вцепилась в подол рубахи и заревела.
Анастас остановился:
Ну, ну, не плачь, глупая. Экая глупая.
Зачем ты меня пугаешь? глотая слезы, сказала она. Небось и картошка остыла, и мамка ругается.
Ну коли так, идем же скорее, охотно согласился Анастас и опять направился к своему дому.
Да не туда! закричала девчонка и сердито топнула ногой. У, какой упрямый, как бык!
Как не туда? удивился старик. Вот ведь мой дом.
А вот и нет. Теперь ты у нас живешь.
У когоу вас?
У нас. У папки моего, Ивана Лукова.
Старик махнул рукой:
Эва что придумает. В чужом доме жить, а свой на что?
Там теперь никто не живет
Как «никто»? А я А баба моя Сын мой, Андрей Анастасьич. Эка ты глупая девка-то. Старик привлек к себе девочку и подолом рубахи вытер ей мокрый нос. Она прижалась к Анастасу. Он гладил ее всклокоченные волосы и как мог успокаивал.
И совсем не глупая. И совсем не глупая, всхлипывая, говорила девочка. Ты сам все забыл. Все, все на свете, и бабушка твоя померла.
Кто«померла»? переспросил старик.
Твоя бабушка Степанида. Совсем недавно ее похоронили.
Похоронили Стешу? Вона что Анастас поднял вверх голову и перекрестился.
Пойдем, дедушка Анастас.
Она тихо потянула старика за руку, и он покорно поплелся за ней
Анастас Захарович Засухин страдал провалом памяти. Болезнь то внезапно наваливалась на Анастаса, то так же внезапно оставляла его. Первый раз она посетила Анастаса пятнадцать лет назад, после того как он сжег колхозную ригу со льном. По этому случаю Засухина вызвали в прокуратуру к следователю. Перепуганный насмерть Анастас, до этого не имевший никакого понятия ни о судьях, ни о прокурорах, внезапно все забыл и на вопрос следователя: «Расскажите, как было дело?»ответил вопросом: «Какое еще дело?»
Следователь улыбнулся:
Ты мне не строй злоумышленника. Рассказывай, как спалил ригу.
Анастас обалдело уставился на следователя:
Какую еще ригу?
Обыкновенную ригу, колхозную, со льном, пояснил следователь.
Да нешто я ее спалил? удивленно протянул Анастас.
Точно, спалил, и головешек не осталось.
Вона что А я-то что-то и не припомню.
«Не припомню» Забавный тип ты, Засухин. Прямо по Чехову жаришь, засмеялся следователь и, резко оборвав смех, принял строгий вид. Вот что, дорогой мой, о том, что ты спалил ригу, всем известно, и доказательств не требуется. Понятно?
Так-так, подтвердил Анастас.
Следователь откинулся на спинку стула. Высоко вскинул брови и показал Анастасу палец.
Мне важно знать, был ли умысел или простая небрежность. Следователь описал пальцем крут и продолжал:Умысел бывает косвенный и прямой. Понимаешь, Засухин?
Так-так, заулыбался Анастас, следя, как тонкий палец следователя мелькает перед его носом.
Улыбку Анастаса следователь почему-то принял за насмешку. Он густо покраснел и резко сменил добродушный тон на грубый:
Ты мне не прикидывайся. А говори прямо. Нарочно спалил ригу или так, по халатности?
Чего ты мне говоришь-то? Кто кого спалил? наивно переспросил Анастас и окончательно восстановил против себя следователя, который в сущности-то, и не желал старику зла.
Следователь вел порученное ему уголовное дело. Он был молодой, горячий, в своей работе превыше всего ставил объективность и беспристрастность. Дело о поджоге он относил к делам бесспорным и пустячным, отлично видел, что обвиняемыйне преступник: просто недоразвитый колхозник; знал, что и ригу он сжег без умысла: уснул и сам чуть не сгорел вместе с ней; и был уверен, что наказание ему будет условное. Следователь и сам бы мог внести в протокол нужные ему показания, и, конечно, обвиняемый, не читая, подписался бы под ними. Но где тогда объективность? И ради этой объективности он добивался от Анастаса одного только слова «уснул». Ему очень хотелось подсказать это слово Анастасу. Но не мог: мешала беспристрастность. И он продолжал допрашивать Анастаса. Доведенный до бешенства его ответами: «Какое дело?..» и «Да нешто это я?..»следователь арестовал старика и, провожая его в камеру, сказал:
Подумаешь сутки-другиекак миленький заговоришь.
Прошли сутки, другие, третьиЗасухин не заговорил «как надо». Его направили на судебно-психиатрическую экспертизу.
В больнице к Анастасу внезапно вернулась память, и он сказал то заветное слово, которого так упорно добивался молодой следователь. А в суде опять забыл.
Суд не был так щепетильно объективен, как следователь, и чтобы поскорее развязаться с затянувшимся делом, приговорил Анастаса к условному наказанию. В колхозе условное осуждение расценили как чистое оправдание. «Придуривался, придуривался и вылез сухим. Вот уж придурок так придурок», долго судачил народ. Кличку «придурок» он носил лет пять, пока колхозники не убедились, что у Засухина и в самом деле не все дома. На общем собрании, когда решался вопрос о распашке залежных земель, Анастас Засухин неожиданно для всех заявил, что давно пора заняться «черным переделом».