Бульвар - Анатолий Жуков 5 стр.

Где тут птичьи песни, а где детские голосауже не разберешь: единое, нераздельное что-товели­кий Божий хор, который поет хвалу жизни.

А ещеокеан синего неба, айсберг красного сол­нца. А под нимиместо для всех, не обозначенное никакими границами и запретами.

Они, эти большие вольные творцыптицы и детиживут сегодня: в этот час, в эту минуту. Ни­какое светлое завтра их не привлекает. «Завтра», «светлое»что это такое? Разве может быть нечто большее, чем сегодня? Сегодня распирает грудь от радости и доброты, от нестерпимого желания успеть все осуществить. Сегодня! И только огорчает то, что нужно будет идти спатьведь ночь впереди. Но в душе, как вулкан, полыхает желание: быстрей бы она прошла, ненавистная, чтобы опять проснуться сегодня.

Мне захотелось вплести свой голос в эту непри­думанную, никем не срежиссированную суету, в это гениальное безумство. Пробужденное духом того да­лекого, давно минувшего, которое свое гнездышко в сердце никогда не покидает до последней искорки сознания, даже засаднило мнезасвистеть, закри­чать, закукарекать, залаять, заквакать... Поспорить с кем-нибудь, доказывая что-то важное и обязательное, как, например: этот камень не камень, а большой грузовой автомобиль, который может перевезти целый дом; а этот кусок доскибоевой вертолет, который как хочешь летает и везде садится... и про все, про все забыть, без остатка, занавесив сознание своей серой зрелости вечно озабоченного мудака обратным полетом в розовое время...

И вот уже серьезный и озабоченный своей взрос­лой серостью мудакдалекий маленький мальчик: счастливый, радостный, легкий; рядом с ним молодые мать и отец, такие же, как он, маленькие, хоть и немного старше, два брата и сестра. И бесконеч­ность неба и солнца, воздуха и воды...

Но вот еще немного мгновенийи уже снова мудак, снова серьезный и озабоченный, с ощущением всех жизненных реальностей.

Смотрю в окно. Думаю. Понимаю. Усмехаюсь. Слушаю. Всю эту птичье-детскую песню, эту поэзию и музыку, пока земля и все живое на ней не превра­тится в пыль и туман, год за годом будут слушать другие миры. Будут удивляться и завидовать, де­лать попытки понять и перенять для себя, чтобы на­дышаться запахом и ароматом такого же счастливо­го безумства. Уверен: таким калейдоскопом красок, звуков, запахов не владеет ни одна планета Вселен­ной. Мы одни такие. Одни! И нам это не страшно, потому что нас не покидает весна. Она все равно приходит, даже после самой холодной зимы. И зеле­неют, шумят деревья, своими кронами раскачивая и раскрашивая облака; цветут цветы, украсив новый день миллионами разноцветных знаков открытия и чистоты; журавлиным криком оглашаются леса и луга, озера и реки, острова и земляничные поляны; в трепетном сиянии расправляют бабочки свои тон­кие нежные крылья; и всей этой весенней новизне придают смысл трудяги-пчелы, медным гулом наполняя разомлевшее под солнцем вольное царство Широкого пространства.

***

Какой-то шум заполняет мою голову, и я все чаще, нервно и жадно, оглядываюсь по сторонам: на ули­це, в транспорте, в магазине. Даже в церкви. А куда здесь денешься? Если только глаза повыкалывать? Тогда начну руками трогать воздух вокруг... А если их отсечьто буду звать, выть... И не я виноват в том первобытном животном дикарстве. Я, может, самый пристойный из всего человеческого рода.

Я люблю музыку и дождь, тонкие тропинки сре­ди ржаного поля и наглые в своей красоте василь­ки, величавую грусть дубов на зеленых лугах и в дремучих лесах, раскаты грома, красочное телеви­зионное шоу и народные гуляния в далеких глухих деревнях. Я люблю вкусно поесть и поспать, а еще, без учета времени, работатьи терять, работатьи находить. Мне нравится крутить колесокалей­доскоп времени с одержимостью холода, ливня, урагана. И не могу, не желаю вытравить, кастриро­вать, забить, заплевать свое необузданное желание дикой природы, своехочу!уродливой пристой­ностью педанта, проеденного молью плешивого ин­теллигента или импотента, который прячет свою немощность под знаком воспитанности.

Сотворил же Бог Ее и Его. И наказал Бог, чтобы не пропал род человеческий. И наделил он это жела­ние такой сладостью! Так что, онпровокатор или сознательный враг своему, почти наилучшему ше­девру на Земле?!

Если так, то веником ему под зад!

Не пожелает мать своему сыну зла. Горькими му­чениями не будет испытывать его на верность и преданность ей. Сама, родив его в муках, она будет его просто любить, радоваться тому, что он ест, что говорит слово «мама» и что нуждается в ней. И только где-то там, в глубине души, чуть-чуть таить самую корыстную из всей материнской корыстности надежду: что и он ее любит. Требовать чего-то большегоуже не материнское чувство, оно будет больше похоже на сделку: ты мнея тебе.

А Бог рожал не в муках. Он взял и родил. От скуки. От нечего делать. И чтобы как-то коротать времяа, как известно, время у Бога бесконечно,глядя со своих высот на бессмысленную суету человеческого рода, как это делаем мы, просматривая остросюжет­ный художественный фильм. Бог создал себе игрушку. И пусть. И спасибо ему за это. Спасибо, что из мил­лиарда пылинок мира он создал нас, людей, и наделил логическим мышлением. И что научил нас рисовать и строить дома, петь и играть музыку, сочинять стихи и писать сказки. А еще... любить. Все это выросло из одного, Богом данного нам понятия: я хочу!

И я хочу. Я не могу не хотеть. Япосуда, переполненная спермой. Она заливает мои мозги. Одурманивается ясность, зажигается нервная жадность в глазах, кровавым бычьим отливом. И дрожью пронзает тело. Каждая мышца в нем требует освобождения...

Настоящее пекло эта весна! Не с кого умный пример взять. Все с глазами солнечных идиотов.

С бездумной легкостью полупьяного выкидываю себя из квартиры в уличный бражный хмель...

«Офис»так называли гримерку номер шесть сами актеры, которые там сидели, гудел гулом не­большого ядерного реактора. Немного постояв под дверью, постучал.

Свои все дома,услышал ответ, но понимать это нужно было так: двери не закрыты, чего дуреть.

Вошел. Встретили по-разному, но без неприяз­ни. Шулейко, чей голос я услышал еще за дверью, с красным лицом, впрочем, как и у всех (их было шес­теро), сразу съязвил:

Ну конечно, с таким нюхом пройти мимотак потом всю ночь спать не будешь, что пропала халява.

Я отреагировал без обиды:

Не думал, что в это время кого-нибудь найду. Ноги имеюиду в магазин.

Было около пятнадцати часов. Дневная репети­ция закончилась, спектакля вечером не было. Рабо­та опять начиналась в восемнадцать часов. И толь­ко для тех, кто был задействован в репетиции. Как я понял, «задействованных» здесь не было: все были свободны.

Я пошел, только дайте какую-нибудь сумку,попросил я.

Не торопись, пока не горит,унял мой пыл Ветров.Амур, налей рюмку.

Амур подал мне небольшую пластмассовую кру­жечку, наполовину наполненную водкой. Салевич сунул в руки бутерброд с килькой. Я заметил, что закуска в этот раз была просто отменная: рыба, сыр, колбаса и даже порезанный на мелкие дольки по­мидор. Обычно удовлетворялись «антрекотом», «ку­рицей», «грилем». Тем не менее называли их всегда с уважением, жевали, будто настоящее мясо, иног­да даже причмокивая. И никто никогда не нару­шал правила игры. Вот только пьянели по-настоя­щему.

3а что пьем, кроме нас? Есть что-то конкретное?спросил я, поднимая свою кружечку.

Есть. За Юлика... За его память. Сорок дней се­годня,пояснил Ветров.

Я почувствовал неприятный холодок на сердце, будто его на минуту засунули в морозилку. Черт! Ну пусть не друзья, а коллеги. Почти двадцать лет в од­ной гримерке спина к спине. И вот так забыть... Да не нужно никаких слез и горя, показной скорби на лицепросто вспомнить...

Ахя! Ахзасранец! Ахпоносная дрянь! Ахжмурик в памперсах! Примитивный болтун!

Молча выпили.

Про что говорили парни до меня, я не знал. На­чинать опять вспоминать Юлика было бы с моей стороны не лучшим действием. Был уверен: ребята говорили, вспоминали. Я ждал продолжения их разговора, чтобы непринужденно вплестись в него своими мыслями. Забытый мной день Юликовых сороковин отбил все желание что-то говорить. Было мгновение, когда я подумал: может, уйти, сославшись, например, на срочную запись на радио. Мне показалось, что я не вписываюсь в круг поминаю­щих. Но потом все-таки остался, только засуетился немного.

Так я в магазин. Десять минут, и буду,предложил я.

Не нужно. У нас еще целая батарея,успокоил меня Салевич.

Вот это допьем, а потом смекнем,блеснув влажными глазами, срифмовал Амур.

Поэ-э-эт,немного издеваясь, сказал Салевич, и его круглое лицо со светлыми негустыми усами и такой же бородой расплылось в улыбке.

Салевич сам писал стихи, довольно неплохие, и этим своим хобби часто доставал меня, требуя вни­мания. Я слушалчаще хвалил. А когда находил, как мне казалось, нечто далекое от поэзииогорчал замечаниями. Салевич не обижался, а мой искренний анализ понимал как приглашение почитать новые стихи, тем и пользовался. А я не мог отказать, слу­шал, делал замечания, потому что понимал: поэту нужен хоть один, профессиональныйтаким я себя считалслушатель, который может подсказать что-то основательное, похвалить или покритиковать.

Поэ-э-эт,еще раз повторил Салевич.

Амурчикне трубадурчик,подзадоренный Салевичем, забавлялся Амур, выдавая новый экс­промт.

Другой раз, играя в шахматыцелые баталии происходили здесь, с руганью и обидамиАмур выдавал такие стихотворные забавы (по-другому не назовешь), что если бы хотелнарочно не придума­ешь. Вот например: Амурчик слоником на Борьку, а Борька коником лепсь с горки. Или вот забаванескладуха: гымы, шымы, шигыгы, хочешь я, а хо­чешьты... Как-нибудь комментировать эти шут­ки, наверное, излишне. При встрече со знакомыми женщинами он каждой поцелует ручку, скажет что-нибудь приятное, что ласкает им слух. И как резуль­татпрозвище Амур. Ему самому оно нравилось. Сам себя любил называть этим прозвищем: «Амур­чик все знает», «Амурчик быстро вернется», «Амур­чик не злится». Балдел от своего прозвища. А по пас­порту был Адась Викентьев.

Налей ему еще,имея в виду меня, распоря­дился Ветров.Мы уже в хорошем забегепусть догоняет нас.

Парни, не гоните коней, я свое возьму, не очень-то активно отпирался я.

Догоняй, догоняй. Иначе Юлик на том свете обидится. За его память. Он любил тут посидеть, по­говорить, выпить рюмку. Давай, давай,сунул мне в руку кружечку с водкой.

За Юлика... Светлая ему память,я выпил.

Салевич подал мне бутерброд. На этот раз с кол­басой и долькой помидора.

О, заработала, морда покраснела,глядя на меня, скалился Шулейко. Еще полкружечки емуи на равных.

Нет-нет,теперь уже активно замахал я рука­ми.Успеется. Дайте осесть выпитому.

Осядет. Амур, полкружечки ему!сказал Шу­лейко.И про нас всех тоже не забудь.

Глаза Шулейко, как серо-зеленые маслины, выпи­рали из глазниц, отсвечивая мутным елейным блес­ком.

Голову, с полным лицом и приплюснутым бок­серским носомхотя к боксу никакого отношения он не имелс коротким безвольным подбородком, под которым свисал другой, похожий на зоб, он де­ржал немного откинув назад, глядя на всех как бы на расстоянии. Владея прекрасным чувством юмора и острым словом в компании или просто в обычной жизни, он никогда не проявлял этой своей способ­ности на каких-нибудь «жизненных» для театра соб­раниях или сборах труппы. Сидел тише, чем мышь под веником. Никогда не поставит подпись в пись­ме в высшую инстанцию, которое имеет намерение кого-нибудь защитить из обиженных коллег от узур­паторства местных чиновников или, наоборот, что­бы освободить от занимаемой должности того или иного узурпатора, который не справляется со свои­ми обязанностями. А это обычно или директор, или главный режиссер, ниже в своей деятельной органи­зованности актеры не опускаются. От их выпендре­жа часто отдает примитивным диктаторством, а еще чащеэлементарным неумением работать. И акте­ры защищаются: выступают на собраниях, пишут письма в министерство культуры, в разные комис­сии при президенте. Бывает, что и статьи в газету пишут: это уже чуть ли не последняя инстанция, где можно добиться справедливости. И вот тогда, когда большая половина актерских подписей утверждала положительность такого письмапотому как, что ни говори, а письма для интеллигентов, как камень у пролетариата: их оружиеставил свою подпись Шулейко. Он заболел мыслью получить звание. И натолкнули его на эту мысль друзья-актеры, как-то на собрании «от балды» предложив включить его в список.

Шутки на этот счетжестокие шутки. Здесь нет у актеров трезвой, реальной самооценки. Полностью отсутствует. Не дал им ее Боги все! Не дал!!!

А болезнь разъедает самолюбие, заливает плав­леным воском слух реальности, куриной слепотой туманит глаза, представляя в мысляхмечтах та­кой желанный медальный блеск.

Помянем,поднял рюмку Шулейко.Свет­лая память Юлику. Пока живыбудем помнить.

Все встали, тихо выпили.

После этой кружечки я почувствовал, что мед­ленно начинаю набирать разбег, который вот-вот поднимет меня на крыльях... Земная тяжесть поти­хоньку отступала, я обретал легкость. Ребята вспо­минали. Каждый пытался рассказать свое, не слу­шая другого. Каждому казалось, что его история самая интересная.

Мы в Могилеве тогда работали, говорил Угорчик.После репетиции решили отдохнуть немного, про все забыть. Выскребли все до копей­ки как раз две бутылки вина. Юлик чего-то за­держался, а мы с Легиным рванули в магазин. Он был недалеко, но нужно было пройти через неболь­шой парк.

Я знаю этот парк,подхватил Салевич.Мы там на гастролях после спектакля, я тогда в Гродно работал, с Сергеем Коленко сняли чувих...

Подожди, дай доскажу,махнул рукой на с левича Угорчик.Чуть не бегом через парк, так как через пять минут магазин закрывался на обед. А тут у нас на дороге человек семь аборигенов встали. «Стоп, мужики! За проход в нашем парке платить надо,требуют.Это наша территория».

Первые ласточки приватизации,заметил Семенник, который до этого все время молчал с придурковатой улыбкой на лице.

Парни, говорю,продолжил Угорчик,сами чуть на две бутылки наскребли. Признаюсь честно, так как знаю, что все равно карманы перетрясут. Все-таки семь человек. Один из них, видно, главарь, рассудил: «Тогда по-братски поделим: одна вам, другаянам». Е-мое, думаю, последнее грабят! Какие-то слезы в карманеи те отдай. Нет, говорю, так не пойдет. Наше пусть у нас останется, а на ваше мы не заримся. Да к тому же у нас еще третий естьвот-вот подойдет. Это я сказал, чтобы хоть немного уравновесить силы. Но это они пропустили мимо ушей. «Ха!»засмеялся абориген. «На наше они не зарятся. Попробовали бы только! Не хотите по-доброму делитьсятак ничего иметь не будете. Братва, на уши их!»и всей толпой на нас. Начали драться. Мне саданули, Легину фингал под глаз. Но пока на ногах стоим, защищаем свои кровные копейки. Да все-таки силы не равные. И в какой-то момент, честное слово, подумал: а черт с ним, пусть забирают эту мелочь. Фейс разукрасят под цвет радугикак тогда на сцену выходить? И тут появляется Юлик. В руках у него был зонт с длинной ручкой, на которую он при ходьбе опирался, как на палку. Схватив его как шпагу, он, не раздумывая, бросился в драку. Одному звезданул, другому, и вдруг абориген-заводатор как закричит: «Стой, братва!». Все остановились от неожиданности. Он посмотрел на Юлика. «А я тебя знаю, ты артист! Играешь в спектаклях «За все хорошеесмерть», «Орфей спускается в ад». «Правильно»,говорит Юлик. «А они тоже артисты?»спрашивает заводатор, показывая на нас. «Артисты»,подтвердил Юлик, «Стоп, братва!командует заводатор войску.Ошибочка получи­лась».уже обращаясь к нам.«Своих не трясем. Просим прощения».

Мы с Юликом в Смолливуде...попробовал перехватить инициативу Салевич, но его остановил Ветров.

Подожди со Смолливудом. Амур, наливай. Хо­рошего человека нужно помянуть по-хорошему.

На кончике носа у Ветрова повисли очки, и он смотрел поверх их. Осторожный, раздумчивый во всех жизненных вопросах и вечных театральных конфликтах, тактичный и внимательный к коллегам по театру и просто знакомым, он полностью менялся, когда брал рюмку: делался агрессивным, занудливым прилипалой, которому раз плюнуть на­хамить любому и любого оскорбить. Прилипал, как банный лист, и тянул из собеседника жилы, доста­вал занудством и оскорблением, при этом нередко выставляя свои заслуги и звания.

У Довлатова есть повесть «Заповедник», в кото­рой один герой высказывает следующую мысль про другого: трезвый и он же пьяныйнастолько раз­ные, что безошибочно можно сказать: они не знако­мы друг с другом. И если перенести это на Ветро­ваточнее не придумаешь.