Костя! обрадовался я, откуда ты звонишь?
Рабочий, рабочий. Можешь не записывать. Знаешь, давай сразу. Я как раз проездом в Екатеринбурге, давай пересечемся?
Да, давай, отлично. Ближе к вечеру. Ты вообще как?
Ну хорошо, я наберу, где и что. Давай.
Не может быть! Как я был рад услышать его голос. Костя Викторовмой давний друг, хоть и не друг на самом деле. Диман познакомил меня с ним, когда тот приезжал с концертом в Москву. Они же общались в интернете до этого. К сожалению, я быстро напился, и жена увезла меня домой, но после концерта Костя добавил меня в друзья в ВК, и мы стали обмениваться музыкой. Он делал что-то странное. Смесь эмбиента, даба и полевой записи. Довольно ритмично, психоделично, иногда вообще ничего не понятно, но в это хочется вслушиваться. Видимо, он подписался на меня в Инсте, и это проскочило как-то мимо. Очень хорошо, что Костя объявился, очень. Всегда есть шанс умереть от скуки и пролежать овощем в кровати остаток своих дней, пялясь в потолок. А таквот, пойдем выпить пива вечером.
Открыл карту. Чтобы выйти к Вокзальной улице, надо сначала дойти до улицы Челюскинцев. Навигатор предложил мне пойти длинными путем, через парк, прямо к музею Эрнста Неизвестного. Оттуда по улице Добролюбова, вдоль уродливой пластиковой многоэтажки и представительства не то президента, не то какой-то республики. Перешел реку Исеть по мосту около памятнику Малышеву. Все казалось древним и незнакомым. Дома вокруг будто впали в вечный сон, а вместе с ними и люди. Архитектура говорила со мной, рассказывала, как раньше город шел впереди планеты всей, но сейчас он и его жители устали и ничего делать с этим не хотят. Несколько волн, героиновая и мефедроновая, скосили молодежь и не оставили надежд хоть на какое-то будущее. У реки гуляли пары, укрывая капюшонами лица. Я оглядывался по сторонам. Здесь по какой-то причине никто не обращал на меня внимание. В Москве не принято пялиться друг на друга, я знаю, потому и многие, например, в метро или рынках, специально высматривают людей как что-то запрещенное. Здесь же всем все равно друг на друга, и неважно, что они видят в других, им важнее, что у себя внутри. По крайней мере, мне так казалось, не исключено, что это излишние раздумывания. Дети кидались снежками около берега реки, собаки плавали в снегу, и сквозь серые тучи прорезалось солнце.
На плотине я каким-то чудесным образом, руководствуясь внутренним кретинизмом, свернул не в ту сторону. Дошел до Ельцин-центра. На фотографиях он всегда выглядел круче. Рядом с ним, покрывшись стеклом и пылью, стоял Свердловский академический театр. Люди шли, но ничего не двигалось, кроме машин. Да я, уверен, стоял на месте, тонул в бетоне и жалости к самому себе. Мои ощущения как крэкбол энтузиаста, подборка примеров знаменитой диалектики Гегеля (вот что вспомнил, офигеть, пять лет его не слышал и не вспоминал). Вещи, противоположные друг другу, во вражде, борющиеся за исключение одним другого, проявили смекалку и скооперировались для уничтожения меня. Ладно, может, не уничтожения, а для создания атмосферы неопределенности. Либо мир бежит, и я стою, либо я бегу ужаленный, а мир стоит и смотрит. По скоростям мы явно не сходимся.
Закурил у набережной. Люди в шубах переходили реку, и мне захотелось попробовать. Сначала я боялся, ведь зима была не самая холодная, и вряд ли кто стал бы меня спасать и рисковать своей жизнью. Говорят, смерть во льдах прекрасна, блаженство. Такой случай зафиксировали много лет назад. Человек во время научной экспедиции, неважно как, но провалился под лед. Когда его вытаскивали, он изо всех сил сопротивлялся и остатками голосовых связок умолял вернуть его в воду. Представляю оранжевого слизняк на льдине с замерзшими ресницами, сморщенными членом и синей кожей, умоляющего о пощаде. Потом, спустя несколько месяцев, он давал интервью и сказал, что «я никогда не чувствовал себя лучше, это как вечное спасение, только лучше». Из-за спины выскочил школьник в спортивной куртке и огромных сапогах. Когда он с разбегу прыгнул на лед и побежал по нему на другой берег, я решился перейти реку. Я спустился по вытоптанной горке. Должно быть, ее сделали дети, рядом стояли снежные куличи. Отклоняться от курса из следов я не стал. Снег был крепок, но по сторонам, где следы давно покрылись снегом, виднелись проруби. Увидев это, я сглотнул слюну, закурил и, закрыв глаза, пошел вперед. Чувствую себя ребенком, таким же бессмертным.
В отличии от Лизы, конечно. Как же чувствует себя человек, узнав о раке? Понять, надеюсь, не смогу. Страдает, представляет, как в палате лежать будет. Готовится руки на себя наложить, ведь известно, что наша страна списанным не помогает. Неужели ее распутство так посмеялось над ней? Я имею в виду, что вот она во имя любви обрекает себя на терпение и одиночество, в то же время обманывая Женю, себя и вселенную (какую-то сущность, что все видит), употребляет, пьет, но все равно продолжает любить, и тутбамкто там? это я, рак. Не первый год она задается вопросом: живет ли она ради него, обрекая себя на судьбу жены офицера, либо стоит бросить его и начать жить в свое удовольствие. Второй вариант развития событий представляется для нее ничем иным, как предательством. Почему я вспомнил о ней? Все простобелый снег, желтый снег, ветер, офицеры повсюду, бедный вид некогда великого времениона рассказывала про что-то подобное. Тогда она хорошо выразилась, и я не могу до сих пор забыть: «Мое будущееэто надеяться, что он разрешит мне курить в нашей будущей квартире, потому что сошлют нас в Воркуту, а там хрен на улицу выйдешь в мороз. Скорчишься, сляжешь, поганый москвич. Он обрекает меня на муки, пять лет я сидеть буду и ждать, а потом что? Тур длинною в жизнь по необъятной, с видами только из окна военного самолета. Любовь того стоит?»
Мужская солидарностьштука сильная, его аргумент мне понятен. «Я делаю это ради тебя, нашего будущего, говорил он, мне рассказывала Лиза. Продаю себя в офицеры, только чтобы мы могли потом хорошо жить, с деньгами по социальной лестнице поднялись». Это очень сильный довод, но он разбивается об одно смазливое лицо и потекшую тушь: «А что насчет сейчас?». По ее историям я понял, что Женя парень-то неплохой, просто яростный эгоист и лицемер. С такими качествами он мог себя реализовать много где, это точно, но не с такой ношей, как Лиза. Я сильно сомневаюсь, что Женя выжил бы сейчас без нее в армии. История следующая: один из старших офицеров решил поднять денег и как старший офицер запряг для этого нижестоящих чуханов. Только способ он выбрал извращенный. Одному из контрактниковкак раз Женеподбросили наркотики и потребовали заплатить за то, чтобы другие офицеры не узнали. Заодно и командный дух воспитали, заставив весь взвод вложиться. Кошмарная ситуация, отвратительная. Российская армия в ореховой скорлупе. Боюсь представить, как на него смотрели сослуживцы. «Мы по-человечески-то понимаем, но ты, сука, крайний; тебе же подбросили». По крайней мере, в их условиях жизни я бы подумал именно так. Интересно, правда ли у Лизы рак, или ей просто нужны были деньги для Жени?
Моя жена со своеобразным женским, но пониманием, относится к сложившейся ситуации. Ей неприятно, что личные проблемы Лизы мельком становятся и нашими. Однако воспитанные люди открыто близких в беде не оставляют. Только по-английски. У человека беда, что еще делать? Как-то не так давно я сделал доставку по адресу Лизы, ибо так было дешевле, и случайно угодил на семейный вечер. Мне было очень неловко, ибо никого из ее родни я не знал. Там была мать, вечно укуренная, существующая в реальности, далекой от нашей, где нет Лизы, нет ее сестры. Только ее отчим, высококлассный секс и вкусная еда. Дети собирались в магазин, и я решил составить им компанию, донести сумки. Сестра Лизы, по ее словам, остается на второй год в четвертом классе и радуется этому. Я сначала не поверил, но когда та начала при мне материться, сомнения исчезли. Гиперактивная девочка. Побежала вдоль полок в Пятерочке, бросая все на пол и хватая сладости и чипсы.
Лиза! Давай купим сбитые! кричала она (она намеренно говорила «сбитые»).
У нас нет денег, Маш. Вообще нет, сказала Лиза.
Тогда давай украдем. Лиза, блять, я хочу сбитые сливки.
А что нам тогда есть? Тут и так ровно на сосиски, даже овощей не хватит.
Я предложил дать Лизе еще денег, но та наотрез отказалась. Когда я подсунул деньги ей в карман джинс, она бросила их в сторону со словами «ты же дал мне денег, я ими и распоряжаюсь». Купюра не успела долететь до пола, как ее схватила Маша, держа подмышкой взбитые сливки. Почему она живет в нищете в Жулебино, пока ее семья шикует в центре? Почему ее бабушка-миллионерша, вышедшая недавно замуж за криминального авторитета, не помогает ей? Не знаю, а знать, на самом деле, очень хочет. Вспоминая прошлое, быстро пролетело и настоящее. В себя меня привели цыгане.
Я на московском автоматизме стрельнул одной сигарету. Она, цыганка-колобок, старая, с раскрытым беззубым ртом и гноящимися глазами, стала требовать большего. И денег, и руки, и посмотреть на нее внимательней. Увидев, как в нашу сторону ползут еще три такие, я перепрыгнул через забор и быстрым шагом зашагал в сторону вокзала, пытаясь не врезаться в хмурых приезжих с небритыми лицами и людей в черном. На вокзале воняло. Несколько бомжей скромно спрятались около часовни и источали настолько сильную вонь, что я мог увидеть, как темнеет воздух вокруг. Начальника вокзала на месте не оказалось, был лишь (на самом деле, к счастью) его заместитель Егор Олегович Радожник. Молодой, хорошо смотрелся в форме. К счастью, наша встреча не заняла много времени. Я показал ему документы касательно того, что поезд, который успели трижды обыскать полицейские, стоит и мерзнет, а должен уже как вчера быть в Китае, оформлен официально, и самое время отправить его в дальний путь. Как и положено ответственному лицу, Егор Олегович помялся, вместе со мной посмотрел поезд, проверил, он ли это, позвонил начальнику вокзала, по его поручению снова посмотрел поезд, проверил документы и заявил мне, что надо дождаться подписи документов, и только после этого поезд сможет отправиться. Я стал угрожать ему судом и другой юридической расправой, ведь, наверное, по правилам мне необходимо общаться с начальником станции, а он обязан присутствовать на вокзале, и никак отпуска и больничные от этой участи спасти не могут. Только тогда он понял, что гораздо разумнее поезд отпустить. На этом моя командировка официально закончилась. Мы пожали друг другу руки. Слабое, вялое. Мне неприятно было к нему прикасаться. Напоследок, не вслух, я пожелал ему попасть под рельсы. Я передал машинисту все необходимые документы.
Я всегда любил ходить по шпалам, между железными гигантами. Поезд загудел, механизмы стартовали. Колеса зашевелились, и через несколько минут он уже исчез из моего вида. Уползла змея зимой, уползла зима зимой. Помахал рукой и ушел.
4.
Мы встретились с Костей вечером около отеля. Вышло это случайно. Я курил у входа и ждал его звонка. Бросаю бычок в снег, и из-за угла, из снежного ветра, появляется он. Без шапки, нараспашку, руки в карманах, сгорбился от мороза.
А ты такой осенний, сказал я Косте вместо приветствия.
Здарова, здарова. Да нормально, я-то привык. Погнали. Как день провел?
Нормально, закурили, ходил на вокзал, сбежал от цыган. Подписал бумажки и поезд в даль отправил. А ты как?
Да нормально.
Куда пойдем?
По пути надумаю.
У вас в городе проходят, может, какие концерты? поинтересовался я.
Не знаю.
В смысле не знаешь? Ты же музыкант, следишь за местными, должно быть.
Да нет, безразлично ответил Костя. Раньше когда-то да, а теперь не вижу смысла.
Как же это без смысла-то
О, оборвал меня Костя. Сюда зайдем, тут нормально.
Меня поразил его акцент. Это был обыкновенный русский язык, знакомый и неизменный, но в произношении слышалась некая простота и не-обязанность, будто он разговаривает со мной, не желая этого, из надобности. Вместе со словом происходит и выдох, настроение «так и быть». Мне это не очень понравилось, учитывая тот факт, что он же меня и позвал выпить.
Бар оказался на вид обыкновенной московской бургерной, с подносами из дерева и пейджерами заказов. Ассортимент пива был не хуже, чем в Москве, только дешевле. Я взял с бара пустую бутылку и прочитал этикетку.
Это все местное, Мамлеев, сказал Костя. Он стоял ко мне спиной, и я не мог понять, как он узнал, что я искал на этикетке, еще и дешевле. Ты какой хочешь? Это? Привет, Костя обратился к бармену, а есть что-нибудь нормальное?
Все нормально, холодно ответил бармен.
Но все я не выпью, сказал Костя, но ладно. Мне лагер вон тот.
А вам? обратился ко мне бармен.
Саур. И мы картошки возьмем еще.
Прикладывайте.
Я глотнул пива, и меня чуть не вывернуло наизнанку. Посмотрелсаур, по запахусаур, на вкуссаур, но не мой. Вязкий, как йогурт или компот. Остатки кеги мне отлили.
Эй, обратился я к бармену, мужчина, ты мне не то пробил.
А, ну прости.
В смысле прости? Дай мне то пиво, что я заказывал, а за это верни деньги.
К сожалению, я не могу. Это последнее.
Тогда оформляйте возврат. Или давай другое, блять. Что это за сервис? Серьезно, ты бы стал это пить? Попробуй, ты поймешь, о чем я.
Ты, конечно, на ноже, Костя отвел меня от стойки. Бармен, дай в стекле саур ему. Прости его, с железнодорожниками сегодня общался, не выдержал.
Я огляделся вокруг. Несколько мужчин и женщин не отводили от меня взгляд. На их лицах удивление и негодование. Так до меня дошло, я перегнул палку.
Громко, Игорь, Костя дал мне бутылку. За приезд. Ты надолго?
На неделю, может, меньше. Обратного билета нет еще. Ты прости меня, пожалуйста, за такое поведение. Я не знаю, что на меня нахлынуло. Последнее время дни тяжелые, нервничаю. Меня даже сюда сослали из-за этого, в надежде, что я хоть немного расслаблюсь. В итоге срываюсь. По делу, но сверх меры.
А почему ты нервничаешь? спросил Костя; он наклонился в мою сторону, интерес моргнул в глазах.
Мне кажется, что проблема в том, что Что я не знаю, что делать дальше. Мучает одна штука. Не знаю верна ли она или нет. Вроде бы и работа моя задолбала, а, с другой стороны, может, я устал и теперь ухожу в крайности. Надеюсь отпустит, иначе трезво смотреть вообще не могу. У друзей проблемы, с женой вот только все хорошо.
Зачем волноваться за чужие проблемы? Ты еще скажи, что, когда ты волнуешься за них, тебе становится легче.
Именно так, да!
Я знаю. А с работой ты боишься облажаться, потому что денег не будет, да? Ха-ха.
Не только денег. В принципе заняться чем.
Куда без этого, да. Так у тебя же жена есть вот. Ты вроде муууузыкой занимаешься.
На что-то жить надо, Костя. Не питаться же волнами. Ты вот тоже музыкой занимаешься. Тебе это помогает.
Что ты делать с этим собираешься? Самый важный вопрос.
Не знаю. Вот сейчас отдохну, а потом, надеюсь, мне полегчает, и я смогу вернуться к обычному веселому «хэй-хэй-хэй, привет, как дела».
Будешь пить пиво, смотреть на дома, в снег падатьэто твои действия?
А ты бы что предложил?
Я бы предложил тебе сходить к одному врачу местному. Мне он очень помогает и многим другим тоже. Он такой, камерный тип, принимает только по рекомендациям, так что левые типы о нем не знают. И денег берет немного.
Кто он? спросил я. Какой-то начинающий практикант?
Нет-нет-нет. Кто-то его гением называет, а, по мне так, он как есть знает. Мы с ним давно знакомы, и он мне сказал, что практикует лечебное общение. Во злобу оно, выпускает наружу. Заставляет разболтаться, если правильно вести себя. Взгляд добрый, начинаешь разбалтываться, и он проходит по пунктикам. Помню я так разозлился, общаясь с ним, что мы чуть было не подрались. Чуть ли не на коленях извинялся. Хотел, кстати, позвать его с нами прогнать по пиву, но он с детьми сегодня.
Педагог?
Типа того.
Я не понимаю, почему ты так беспокоишься за меня. Если готов даже поручиться к какому-то врачу скрытному. Звучит это стремно. С таким же успехом я могу к московскому психотерапевту записаться.
Московский тебя и по-московскому лечить будет, смех Кости испугал меня. Одна часовая встреча, другая, потом третья, а потом, когда ты ему надоешь, он тебя отдаст на лечение таблеткам. Московский будет смотреть на твое лечение и на тебя как на москвича и от твоих невзгод не избавит. Знаешь, почему? Потому что ему это не надо. Ни врачу, ни Москве. Пойдем покурим? Да не ссы, оставляй вещи, тут ты будто кому-то сдался.