Оденься, оденься прилично, Антонио. Тебе кажется, что ты по-прежнему в Гаване, а ведь у нас совсем другое дело.
Все произошло так неожиданно, так быстро! Никто не знает, как быстро проходит жизнь, как и куда развиваются события. Она ждала его взволнованная, тревожная, спеша поведать свою тайну. В этот вечер врач сказал ей, что он уверен, да, теперь уже можно сказать мужу, и она оделась как на праздник, безумная от радости за него и за себя, на вершине счастья. Но счастья впереди не было. В этот день он приехал домой позже, чем обычно, уже к ночи, продрогший до костей после охоты. Сказал, что у него болит бок, что ему трудно дышать задыхается. А потом были бесконечные четыре дня и четыре ночи. Лучшие врачи, круглосуточные сиделки, уход.
А потом было огромное, огромное безмолвие, заполненное какими-то речами и запахом восковых свечей. Отец, похожий на памятник павшим героям, братья в парадной форме, увешанные медалями. И только мама рядом, действительно рядом, рядом с ней и этим страшным событием, навсегда лишившим ее возможности этого самого сладостного в жизни признания.
Антонио, Антонио, как длинна и одновременно коротка жизнь!
Коротка, как сон. Длинна, как проклятие. А иногда ни длинна, ни коротка. Впрочем, и то и другое. Надо жить! Жить ради смеха маленькой Марии Антонии и ради слез воспоминаний. Ведь несмотря на ребенка, несмотря ни на что, ей оставались только воспоминания. Уважаемая вдова Родригеса, тень его могущества. Прошло всего два года, но что это были за годы: невеста, жена, вдова, мать Два года! И в конце концов просто вдова, вдова навсегда, навеки, насовсем. Теперь нельзя впадать ни в уныние, ни в соблазн. Из дома в церковь, из церкви домой или куда-нибудь с визитом вежливости, а иногда, чтобы немного развлечься в хорошую погоду, вперед по шоссе, по следам прошлого, разговаривая во весь голос, не тихо, как шепчут молитвы, но громко, не до конца понимая смысл собственных слов, со взором, устремленным вперед и внутрь себя одновременно, взором, подобным шпаге, неуклонно входящей в глубокую рану.
Антонио, у нас должна была быть дочь, а я не смогла тебе этого сказать. Я осталась одна, с высохшими от горя губами. Ты был потный, задыхался, боролся со смертью. Тогда было не время. А когда я хотела тебе сообщить, я кричала, но ты уже не слышал. А теперь да, ты со мной, ты видишь, как она растет, быстро растет, становится женщиной. Она похожа на тебя, очень похожа смелая, спортивная, истинная уроженка Америки. Ходят всякие разговоры, но я даю ей развиваться самой, ты бы ведь тоже так делал. Самое здоровое воспитание это свобода, нужно развиваться самому, ко всему привыкать самому. И глаза у нее твои, совсем твои, и губы. Мне иногда страшно на нее смотреть. Сразу вспоминаю тебя. Она вылитая ты: одновременно страстная, сумасшедшая и какая-то спокойная, уверенная.
Но именно тогда, когда Каридад действительно оказывалась на самом дне своей жизни, раздавался клаксон и подкатывал автомобиль, медленно направлявшийся на поиски своей хозяйки. Словом, надо было таиться, возвращаться в привычное измерение обыденного мира.
Домой, Хулиан, домой, уже давно пора. За городом время летит так быстро!
И никто не узнал бы, да и не мог узнать ее, когда она сидела, приподнявшись на постели, с тронутыми сединой волосами, разбросанными по плечам, со смуглым, но бледным лицом, блуждающим взглядом и руками, сложенными в умоляющем жесте.
Но мама, что было бы с нами, если бы Колумб не открыл Америку? Вы бы с папой не познакомились, и меня не было бы на свете. Ты бы так и жила в Авилесе, осталась бы старой девой, ханжой, кругом поползли бы сплетни. Тебе все это не кажется ужасным? То, что мой муж и я значим для тебя меньше, чем родина, это, конечно же, ложь. В лучшем случае это для тебя одинаково. Если бы ты осталась там, ты бы думала о нас, грустила бы, что не можешь нас увидеть Донья Каридад улыбнулась, они обе засмеялись. Был август, и сквозь окно виднелись темные деревья, ожидающие ласкового ветерка.
Уснуть бы!
Мария Антония поменяла матери воду в грелке на ночном столике, приготовила таблетки от бессонницы, поцеловала. Оставшись одна, донья Каридад встала с постели, надела халат, вышла. Над нею стояло высокое небо, усыпанное холодными звездами, но она никак не могла успокоиться, задыхалась. Здесь, на Кубе, терраса служила ей тем же, чем раньше в Испании дорога по ней она уходила в мир своей тоски. А затем шаг, другой, тысяча шагов и прочь на простор, не глядя на улицу, не обращая внимания на людей, стоявших, обмахиваясь веерами, и болтавших в соседних кварталах, ни на прохожих, медленно, словно без определенной цели, бредущих по улице.
Он, это он был виноват во всем, что произошло. Он влюбил ее в себя, сделал ее беременной, а затем, с ружьем на плече и в охотничьих ботинках отправился, что называется, в мир иной. (Недоставало только, чтобы в Сан-Педро его облаяли собаки.) Ай, Антонио души моей, вот что такое жизнь бедной вдовы, без поддержки, без компаса, которой очень хочется делать все так же, как ее покойный супруг! А это трудно, ох, как трудно! Ведь претендент на руку и сердце Марии Антонии именно такой человек, каких называют хорошими парнями, и хороший адвокат, замечательный человек, но таких передовых идей, такой республиканец!
Священники, проходя мимо него, крестились, а порядочные люди просто боялись. Человек он, конечно, уважаемый, но, как все идеалисты, опасный. И конечно же, в случае материнского отказа все обернулось бы просто ужасно, ведь Мария Антония была дочерью своего отца и своей матери, как же может быть иначе? Настойчивая, горячая. Кроме того, она знала историю брака своих родителей, он был, безусловно, заключен по любви. А Мария Антония любила своего избранника, любила за то, что он был таким, каким он был, и за его идеи, которых она полностью не понимала, но которые пленяли ее и манили, как военный горн манит человека, прошедшего через горнило битв. Она была готова ко всему и в глубине души даже к тому, чтобы доказать всем, что Мария Антония Родригес Навальпераль не менее самостоятельна, чем ее родители.
Но только почему донья Каридад думала обо всем этом так много ночей подряд, почему не могла выбросить все это из головы? В конце концов дон Армандо, врач, был прав. Одни и те же мысли вращались в ее разгоряченном мозгу, неужели она сходит с ума? О, этот Авилес, этот очаровательный городок, спокойный, уютный, с тихими дождями, широкими колоннадами и скрытой от соседей жизнью каждого из его обитателей Церковь святого Франсиско, колокольный звон в день свадьбы, в одиннадцать утра. К вечеру все присоединяются к празднеству. Весь городок. Кто-то из почтения к знатности матери, кто-то из почтения к богатству отца. Со стороны жениха, со стороны невесты. Да, именно весь город! Поцелуи, объятия И только она со своим одиночеством, со своими воспоминаниями, воспоминаниями о муже, о прошедших годах. Виноват, виноват! Ты виноват, Антонио, только ты! Если бы это не выглядело бегством, она могла бы уехать куда-нибудь, забыться. Можно было бы чем-то заняться, но она вспоминала его смелость, его мужество, его презрение к городским обывателям «машинам для выжимания налогов и стрижки купонов». Они никогда не говорили о политике, но она была уверена, что теперь он стал бы республиканцем, как его зять, стремился бы разбудить народ от векового маразма и говорил бы о свободе Кубы точно так же, как Фернандес, его зять, говорил о свободе Испании.
Она хотела вернуться в постель, но остановилась. В комнате было жарко, невыносимо жарко, снаружи ветерок начинал играть со звенящими бубенчиками листвы. А там, за открытой дверью, соединявшей ее комнату с супружеской спальней, был едва заметен слабый красный свет она вспомнила, что это обычно означало. Сначала прерывистый смех, затем, без стеснения, поцелуи, наконец, вздохи. Нет, она не испытывала зависти, но все это напоминало ей утраченное ту близость, которая все же была более затаенной, более скрытой. Но жара, именно жара влекла за собой все это, всю эту нескромность, легкость, обнаженность, нужную им хотя бы для того, чтобы просто освежиться. Раздетые, наверняка раздетые, на постели, примитивно, как животные, занимающиеся любовью. Боже мой, сколько сюрпризов преподносит жизнь, эта горькая, необъятная жизнь!
И ты такой же, как они, такая же свинья. Ты думаешь, Антонио, я все забыла? Раньше я не понимала, и вот только теперь начинаю понимать. Тебе потому и мешали то рубашки, то одеяла. «Каким приятным был бы холодок, о, если бы нам остаться здесь и не возвращаться в спальню! Я так хочу увезти тебя на Кубу!» И ты смеялся ртом, полным поцелуев, глазами, в которых светились страстные воспоминания. Свинья, больше чем свинья!
Но именно поэтому, несмотря на все ужасные обстоятельства, она очень хотела поехать на Кубу, увидеть эту сладострастную страну, которая вспыхивала иногда перед глазами ее мужа. Это уж точно! Ведь именно там была сокрыта его тайна, та частица его, которой она все еще не понимала. Сокрытая, неизвестная частица этой странной смеси бравады и нежности, уважения к жене с животным обладанием ею. Он принадлежал ей целиком, полностью, кроме какой-то маленькой частицы, и эта частица оставалась на Кубе. Она думала, что, когда она увидит эту землю, людей, узнает, как они живут, как мыслят, он будет еще больше принадлежать ей. И только ей, и ни в мыслях, ни в сердце не останется ни одного потаенного уголка.
Зять должен был уехать, и дочь тоже, как нитка за иголкой. А она, хотя и не подвергалась опасности, но что ей делать одной в Авилесе, когда на Кубе могло исполниться одно из заветных ее желаний? Самолеты усиленно бомбардировали городок. Кругом слезы, страх, горе. Республиканские части отступали под напором механизированных частей каудильо. Надеяться было не на что. Ночью она задумала бежать, и уже на следующее утро сквозь туман, на рыболовном судне, которое вместо капитана вел профессор университета, плыла в сторону Франции. Прошло уже целых восемь лет, а как все это живо, как глубоко запало в душу Молчащие женщины, хмурые, со сжатыми кулаками мужчины. В устье реки, при впадении ее в море, перед глазами расплывались, дрожа, знакомые картины. Ай, Авилес, с его прекрасными сосновыми лесами, сладостными песнями, тихим горем! Как же все-таки тянет к себе родная земля! Нет, она не знала этого. Знала бы, так ни нездоровое любопытство, ни дети, ни политический крах ничто не могло бы оторвать Каридад от родины. От своего дома, поместья, старых друзей, этих мягких гор, окружавших городок и словно охранявших его от чужих. Если бы она умела плакать, если бы могла броситься в воду и плыть к берегу! Восемь лет, да, восемь лет. И что же? Ничто. Гавана, разгоряченная стремительным прогрессом, уже не принадлежала ее мужу. Но ведь город был того же цвета, что и при нем, и по нему ходили те же мулатки. Да, да, мулатки! Словно сок сахарного тростника, помнишь, бесстыдник? А ты был тогда молодой, стройный и при деньгах. В Авилесе он принадлежал ей, и в Астурии тоже он принадлежал ей, но там, в Гаване, эта милая тень, часами ее сопровождавшая, тень, с которой можно было беседовать, изливая ей душу, там эта тень исчезла, растворилась бог знает где, в каких похождениях. Другие люди не могли этого понять. Люди верят, что умершие, ушедшие от них, идут прямо на небеса, но она знала, что нет, ведь они скитаются по миру, по своему старому миру, преследуя нас в нашей жизни, наших странствиях. Может быть, их даже питают воспоминания живых, и все продолжается будет продолжаться до дня Страшного суда, когда зазвучат трубы и начнутся таинственные события. Вдова, еще более вдова, чем всегда! И почему-то вдруг, внезапно, неизвестно почему, она вновь почувствовала его рядом, позвала.
Антонио, Антонио, ты вернулся?
Покойник уверял ее, что он ходил к Фернандо, своему зятю, неведомыми для живых путями давая ему разные советы в деле управления табачной фабрикой, но Каридад решила, что это ложь. Фернандо не нужно было учить. Он был умен, хорошо подготовлен. Когда они приехали, он с готовностью принял дело в полуразваленном состоянии и твердой рукой выводил его на должный уровень, поднимая и престиж фирмы, и ее дивиденды. Платежный баланс был великолепен, они жили в Ведадо в прекрасном особняке, у них было несколько автомобилей. Без сомнения, донья Каридад могла быть счастлива, довольна, но ей не хватало его и родины, родины и его, и она не знала чего же все-таки больше.
Бесстыдник, предатель, прелюбодей, старый потаскун! Если бы испанские дела уладились за одну неделю, я дала бы тебе сока сахарного тростника! Ты бы лежал под простынями, одеялами, с грелкой, тихий-тихий. Ты слышишь меня? Видишь?
Какое-то странное и могучее горе сдавило ей грудь, сжало горло. Она почувствовала себя более измученной, усталой, больной, чем когда-либо. У нее потемнело в глазах, закружилась голова, нарушился контроль над собой. Она подняла глаза, посмотрела на небо. Звезд не было. Только вспышки света, всходившие и опускавшиеся, обжигавшие ей лицо и руки и заставлявшие ее отступить ближе к двери, узкой и высокой, словно дверь саркофага.
Помогите! Помогите!
Она не могла кричать. Она говорила это для себя самой, без надежды на спасение, и лишь странные барабаны били в ее ушах и голые, коренастые негры делали ей бесстыдные знаки среди горящих факелов. И никакого иного света, лишь высокие, дымные, пепельные факелы, освещавшие длинную дорогу, усыпанную зернами, впивавшимися в ступни Каридад. И где-то там, вдали, маленькое солнце, красное, словно лампа в комнате молодоженов, которое качалось на ветру справа налево, слева направо, один раз, тысячу раз, и с каждым разом все быстрее и все выше, и с каждым разом все больше «нет». Нет, нет Нет, никакого Антонио, нет, нет, никакой дочери, никакого Фернандо!
Помогите, помогите!
Никто никогда не узнал, что же все-таки произошло с ней в ту ночь. Ни дети, ни врач, ни она сама. Ее подняли с земли, с глазами навыкате, перекошенным ртом, скрюченными руками. Почти пять часов без сознания, в борьбе со смертью, время от времени ужасно крича, словно ее кололи кинжалом или бросали в бездну. Собрали врачебный консилиум, но врачи так и не пришли к согласию. Спорили, думали одно, другое. Наука может очень многое, но перед чем-то она неизбежно останавливается. Есть такие области души, такие ее движения, струны, изучение которых невозможно, и, когда они рвутся, душа срывается вниз, словно водопады, извергается, словно множество вулканов, раскаленной мощной лавой, и эта лава затопляет плоть, заставляя ее дрожать и извиваться в конвульсиях, это струны, о которых физиология не знает ничего. В течение почти двух недель Каридад не могла встать с постели. Она казалась опустошенной, неспособной двигаться и даже думать, не отдавала себе отчета в том, что происходит вокруг. Оставались лишь тонкая нить голоса и руки, ищущие ласки и заботы.
Мария Антония, Фернандо, не оставляйте вашу маму, мне очень плохо.
Понемногу она поправлялась, жизненные силы ее восстанавливались, она ходила по дому, затем стала совершать короткие автомобильные прогулки ради свежего воздуха и разнообразия пейзажей. Но что-то глубокое, принадлежавшее ей одной, порвалось внутри ее как бы под натиском чего-то неизбежного. Тень, милая тень теперь отсутствовала, ее не было рядом, и даже ощущение ее близости было утрачено.
Антонио, Антонио, куда ты делся, где ты? Почему ты не возвращаешься ко мне?
Она не могла возобновить эти беседы, сладостные беседы, и лишь с тоской искала милого ей общества, которое в течение долгих лет поддерживало ее, помогало достойно существовать. Теперь она была одна, совсем одна. Без мужа, без родины; да, конечно, дети внимательны, ласковы, но ведь они живут своей жизнью, своими радостями и заботами.
Как-то утром, умываясь, она услышала крик в соседнем доме. Она вышла полуодетой, дрожа от холода, но почему-то с какой-то новой уверенностью в движениях и внимательным, сосредоточенным взглядом.
Что случилось? Что за крики?
Дворецкий сообщил ей новость. Оказалось, соседка, старая дева, постоянно занимавшаяся благотворительностью, пережила коллапс и находится в тяжелейшем состоянии. Врач «Скорой помощи» уже ожидал Каридад. Она быстро собралась. Каридад никогда особенно не заботилась об этой сеньоре, но здесь был особый случай, просто вопрос человечности. Смерть. Смерть! Все имеет свой конец, все разрушается, все идет к исчезновению. Три дня и три ночи провела Каридад, ухаживая за соседкой, как за родной, то есть просто помогала ей умирать, а затем надевала на нее саван, готовила погребальную залу, отдавая распоряжения мужественно и уверенно, словно чувствовала себя дома, а не на Кубе. «Святая, воистину святая», в один голос говорили соседки. Каридад с большой ответственностью подошла к делу, вникала в малейшие детали, действовала энергично и отважно. Когда она вернулась домой, чтобы привести себя в порядок, переодеться и сделать другие необходимые дела, дочь начала ворчать на нее.
Мама, зачем ты все это делаешь? Ты совсем не обязана. Ты заболеешь.