Марта гребла и гребла, но мысленно она все еще была в хижине, у изголовья постели, на которой Мартика боролась со смертью. Перед ее глазами стоял Франсиско в тот момент, когда он входит в их опустевший дом, ей казалось, что она слышит свой оправдывающийся голос:
«Франсиско, я не хотела этого. Пришла Николаса. Сердце у меня разрывалось. Я думала о тебе. Думала о тебе больше, чем о себе самой, больше, чем об умирающей Мартике. Но я ничего не могла поделать. Проклятый шарик все поднимался и поднимался. Николаса сказала, что, может быть, в Гаване ее могли бы спасти. Но подумай сам в Гаване! Я так хотела, чтобы она дождалась твоего возвращения, но у меня ничего не вышло».
Справа по берегу тянулось болото, которое перерезала то ломаная линия мангров, то полоса пустынной, выжженной земли. Лодка продвигалась вперед, но Марте все еще чудилось, что она далеко отсюда, в своей хижине. Пустой бочонок катался по дну лодки, и она машинально отталкивала его ногой. Она была уже напротив бухты, почти у самого источника, когда вдруг увидела на берегу человека.
Заключенный!
Это слово болью отозвалось у нее в груди. Синяя фигурка тотчас же нырнула в заросли и исчезла из виду, но Марта успела ее разглядеть. Эту одежду достаточно было увидеть всего раз, чтобы запомнить на всю жизнь. Продолжая грести, Марта не отрывала глаз от берега и через некоторое время снова увидела беглеца: он осторожно пробирался сквозь красные заросли.
«Бедняга! Худо ему придется, если за ним охотится полиция. Если бы через мангровые заросли он вышел к ручью, он мог бы еще спрятаться в какой-нибудь пещере. Спрятался же Хорек в пещере, и полиция его не нашла. Хоть бы и этот догадался».
Бухта осталась позади. Несколькими шагами ниже по берегу протекал ручей. Бочонок снова сдвинулся с места, больно придавив ей ногу.
«Франсиско говорил, что, когда он выйдет, Мартика будет уже взрослой. И это кажется ему таким странным! Не знаю, что я ему скажу. Хоть бы он догадался пройти через мангровый лес к пещерам. А что, если шарик остановится, как говорила Николаса? Что, если он набухнет, как зерно, и лопнет? Нет, не хочу и думать об этом что зря надеяться! Николаса просто хотела утешить меня».
Берег приближался, и она положила правое весло, продолжая грести левым. Лодка скрипнула, коснувшись днищем земли. Марта уже взялась за бочонок и собиралась спрыгнуть на берег, как вдруг увидела жандармов.
Эй, ты никого здесь не видела? крикнул один из них. Мы ищем беглого каторжника.
Марта уже хотела ответить, когда откуда-то издали до нее донесся голос Николасы: «Вон Сервандо. Ему повезло За то, что он наткнулся в лесу на беглого каторжника, ему дали столько денег, сколько он за всю свою жизнь не видел».
Ты что, оглохла?
А. Да, да, слышу Что вы сказали?
Не видела ли ты заключенного? Удрал тут у нас один
А голос Николасы все твердил и твердил: «Ему повезло. За то, что он наткнулся в лесу» И вдруг между Мартой и жандармами возникло лицо Франсиско. Ей казалось, что это он стоит там, на скале, в такой же синей одежде, какая была на беглеце, притаившемся сейчас в болотной грязи. «Я хочу выйти отсюда, чтобы увидеть Мартику. Когда кончится срок, она будет уже взрослой. Это так странно. Я только об этом и думаю». Жандарм ждал, поправляя ремни. «За то, что он наткнулся в лесу на беглого каторжника, Сервандо получил столько денег, сколько он за всю свою жизнь не видел». Как из другого мира до нее донесся голос Николасы: «Если бы ты отвезла ее в Гавану, тогда» А шарик все поднимается и поднимается, и Франсиско никогда не поймет Марта бросила весла и подняла бочонок, готовясь спрыгнуть на болотистый берег. Жандарм ждал. Перед глазами Марты прошли, сменяя друг друга, беглец, затаившийся в болотной грязи, и Мартика, разметавшаяся на грязном топчане. И снова до нее донесся голос Николасы: «Если бы ты отвезла ее в Гавану, тогда» Марта медленно подняла глаза к скале, на которой стоял жандарм. «Сервандо получил тогда столько денег, сколько он за всю свою жизнь не видел. Франсиско никогда не сможет понять»
А это правда, что тому, кто скажет, вы даете деньги?
Равнодушный голос полицейского упал на нее сверху, как холодный дождь:
Правда. Мы действительно выплачиваем вознаграждение. Если тебе что-нибудь известно, ты должна нам все рассказать.
Марта вдруг почувствовала себя так же, как на крестинах Мартики, когда она выпила четыре стакана мускателя. Из глубины желудка поднялись к горлу холод и тошнота. Жандарм ждал. Он выглядел так странно там, на вершине скалы. Марта поставила бочонок на землю.
Идите по берегу, а как дойдете до бухты, поверните. Он там, в мангровых зарослях.
Когда она возвращалась домой, весла казались ей такими тяжелыми, как будто на концах их висели камни. У ее ног покачивался полный до краев бочонок, в котором отражались первые звезды.
«Сейчас они ищут его в зарослях. Он, конечно, попытается забраться поглубже и затаиться, но у него ничего не выйдет. Раз они знают, что он там, они его окружат. Она ничего не скажет Франсиско. Не нужно, чтобы он знал. Когда же они дадут деньги? Солдат сказал, что сразу же. Прежде чем ехать в Гавану, нужно сшить Мартике платье. Пожалуй, я сошью его из перкали, которую дала мне Севера. И отделаю прошивкой от моего длинного платья. Получится очень нарядно. Интересно, хватит ли мне денег, чтобы свезти Мартику в тюрьму, когда она поправится? Нужно экономить, чтобы хватило. Франсиско с ума сойдет от радости. Найдут ли они его? Уже темно, так что он может и улизнуть. Да нет, лесок маленький, и его, конечно, уже окружили. И мне дадут денег. Бедняга! Хоть бы он сдался, хоть бы они его не убили!»
Весла были так тяжелы, как будто к ним привязали по камню. Марта подплывала к берегу. Между двумя деревьями уже показалась крыша ее хижины. Интересно, спит Мартика или нет. В это мгновение тишину разорвал сухой треск трех выстрелов. Руки Марты похолодели на веслах.
Она давала Мартике целебный отвар, когда на тропинке послышался стук копыт. Ночью на болоте все звуки кажутся странными, как будто приходят из другого мира. Но Марта знала, что это жандармы. Взяв керосиновую лампу, она вышла им посветить. Отбрасывая позади себя длинные колеблющиеся тени, всадники казались неправдоподобно огромными. Потом она заметила, что у третьего солдата поперек седла лежал человек. Тот же голос, что говорил с ней у ручья, произнес:
Все-таки попался. Он спрятался было в мангровых зарослях, но мы его окружили. Тогда он выскочил и попытался бежать. Пришлось его пристрелить. Уже поздно. Мы здесь переночуем.
Двое полицейских сняли труп с лошади и взвалили себе на плечи. Когда они вошли в круг света, отбрасываемый керосиновой лампой, Марта увидела мертвое лицо Франсиско. Застывшие скорбные глаза были открыты, грязный рот мучительно искривлен. Из глубины комнаты, с топчана донесся тихий плач Мартики.
Перевела С. Бушуева.
Дора АлонсоРИС
Тяжелые редкие капли начали падать из чрева большой тучи, затянувшей луну ущербную луну, которая еще недавно освещала пустынные тропы на неровной, каменистой земле. Духота все увеличивалась, сжимая в кулак темные окрестности, заросли кустарника, ровные участки рисовых посевов щедрое изобилие колосьев, теснившихся в ночном мраке. В высоком небе нервно мелькали молнии, выхватывая из плотной массы бесконечного рисового поля сухопарую настороженную фигуру старого Сильвестре.
Дождь усиливался: вялый, унылый, он прямыми струями поливал жадно набухавшую землю, разнося пряные запахи, исходившие из глубины этой ночи. Грабитель перевел дух и широким шагом двинулся в обратный путь, через спелые колосья, которые раздвигались гневно и испуганно, задевая его ноги. Он долго петлял по полю, пока наконец не отыскал лошадь, спрятанную в канаве среди густой травы, взвалил ей на спину тяжелый мешок с добычей, и, вонзив босые пятки в ее худые бока, поехал назад сквозь сеть бессонной воды.
Копыта лошади часто скользили по грязи, уже покрывшей дорогу; скользили, выбирались на твердую почву и продолжали безостановочно шагать вперед. Человек сидел на лошадином хребте ссутулясь, не обращая внимания на ливень и на неровный шаг животного. Он придерживал бесформенный мешок с награбленным и время от времени недоверчиво и боязливо озирался по сторонам, стараясь разглядеть что-нибудь сквозь пелену дождя и мрака.
Внезапно лошадь заупрямилась; запрядав ушами, она подалась вбок. Старик успел вовремя уцепиться за гриву и глухо и злобно пробормотал:
Ах ты проклятая, сучья дочь!
Но потом соскочил на землю и, пригнувшись, осторожно вошел в густую спутанную траву, высматривая своего заклятого врага, который вполне мог прятаться поблизости и смеяться над его просчетом, держа в руках ружье и щуря свои и без того узкие глаза. Нащупав нож, старик провел пальцем по его острому лезвию и, проворно обойдя лошадь, двинулся вперед. Вдруг что-то с шумом вылетело у него из-под ног. Сова, неторопливо махая крыльями, полетела прочь, белесым пятном выделяясь на фоне затянутого дождем неба. Облегченно вздохнув, старик вернулся к лошади, мирно щипавшей траву, и прошептал:
Еще неизвестно, Первый, кто кого раньше выследит.
И Сильвестре Каньисо снова двинулся в путь.
Утром голос Первого, словно бич, стегнул пеонов, которые работали под жаркими лучами золотого солнца, на бескрайнем поле, желтоватым ковром убегавшем за горизонт:
Сегодня ночью опять воры. Каждую ночь воры. Никто не знает, а?
Ответом было молчание. Китаец-надсмотрщик медленно обвел глазами пеонов, и старик почувствовал, как пронзительный взгляд китайца на миг задержался на его затылке. Затем послышались неторопливые твердые шаги, промелькнули короткие потрескавшиеся краги и проплыла пожелтевшая соломенная шляпа, прикрывавшая голову маленького властелина плантаций в Сан-Антонио-де-ла-Анегада. Старик посмотрел ему вслед, содрогнувшись от страха и гордости:
Ходи, ходи, китайская лиса, ходи, каплун, все равно не пронюхаешь, кто обчищает твой улей.
Креолам была ненавистна тирания этого азиатского карлика, которого поставил над ними дон Рамон, хозяин рисовых плантаций. Двадцать с лишним лет, проведенных на Кубе, изменили его восточную натуру, придав ей некий оттенок добродушия, соответствовавший духу антильской земли. Теперь у него не осталось даже китайского имени. Все звали его Первый. Это странное прозвище брало начало от обычая в бригадах, работавших когда-то на плантациях сахарного тростника; китайцы держались вместе, и остальные пеоны кубинцы, гаитяне, ямайцы называли их по номерам, будучи не в силах запомнить настоящие имена молчаливых желтокожих товарищей; а китайцы тянулись к земле, словно на всю жизнь были соединены с ней живыми корнями или словно земля была единственным, что помогало им дышать под чужим небом и сносить все тяготы изгнания.
Со временем Первый, усердный и пронырливый, с вечно угодливой и заискивающей улыбкой на лице, стал человеком какой-то смешанной национальности и настроил свой ум на новый лад. Наконец, окончательно отколовшись от своих многочисленных земляков, поселившихся на острове, он встал на ноги и даже смог выделиться из своей среды, получив должность надсмотрщика.
Его счастливая звезда взошла несколько лет назад, когда гуахиро открыли для себя благословенное белое зерно, так хорошо прижившееся в тропиках. Это открытие превратилось для них в знамя надежды, затрепетавшее на ветру. Новое дело увлекло жителей маленького ранчо, и с той же страстью, с какой прежде они выращивали тростник, они принялись за культуру, приносившую более твердый доход.
В то время китаец занимался мелкой торговлей. Нагрузив на спину костлявой неторопливой лошадки короба, набитые хлебом, сластями, дешевой глиняной посудой, он сам усаживался рядом с товарами и на рассвете, в лучах восходящего солнца, отправлялся по горным тропкам, маленький, невидный, с неизменной улыбкой на губах.
И вот этот малозаметный торговец, привычный, как пение петуха, стал человеком, к которому потянулись за советом гуахиро, побуждаемые надеждой и общим энтузиазмом. Первый очень старался скрыть, что его собственные знания не превосходят знаний крестьян, обращавшихся к нему за помощью. Он предпочитал хитрить и наживаться на наивности гуахиро, которые приписывали китайцу впитанное с молоком матери умение выращивать рис, знание особых методов, верных способов для получения богатого урожая, привезенных с его далекой родины.
Проконсультировавшись у опытного земляка, китаец уверенно взялся за непривычное дело. С неутомимой энергией он прорывал каналы для орошения, придумывал неведомые таинственные средства, якобы необходимые для произрастания злака. Он выхаживал рис, преданный горячему сердцу земли, как выхаживают новорожденного сына, принесшего в дом удачу, и в результате завоевал в округе славу знатока, настоящего специалиста. Поэтому когда новый земледельческий опыт соблазнил дона Рамона, состоятельного бискайца, Первый был взят надсмотрщиком над местными работниками.
Но они, ранее неизменно следовавшие указаниям китайца как самым авторитетным, теперь взбунтовались против его власти, претившей их расовым предрассудкам. Сильвестре был особенно недоволен, его возмущала необходимость подчиняться приказам, исходившим от Первого.
Только этого не хватало! Какой-то гнездоед будет мной командовать!
При этом он презрительно сплевывал и в сердцах растирал плевок ногой.
Каждый день надсмотрщик спокойно оглядывал поле, концом мачете делая отметки, следил за ходом работ, наблюдал, как сначала рождаются зеленые волоски, умножаясь день ото дня; сперва редкие, они пробивались кое-где едва заметными точками на красноватой почве; затем, становясь все гуще, они превращались в густой мягкий ковер, они колыхались, как волосы русалок на волнах, обещая богатый урожай.
Он стерег рис зорко, но не из добросовестности. Китаец просто боялся за место. Он охранял спелое рисовое поле, как свое собственное, и всякий раз, когда обнаруживал потраву, чувствовал, что его власть шатается.
После каждого нового набега он приходил в ярость и отправлялся к надутому густобровому бискайцу, чтобы развернуть перед ним свои планы.
Положись на меня, капитан. Дай ружье. Птичка попадется, увидишь
Китайцу дали ружье. Теперь Сильвестре видел, как в сумерках он всегда кружил вокруг посевов, иногда пешком, иногда на кроткой лошадке, которая бежала веселой рысцой, а китаец подпрыгивал в седле в смешной и неудобной позе, вытянув вперед широко расставленные ноги.
Порой, когда старик прикидывал дальность боя этой двустволки, ему становилось не по себе; страх, тягучий и клейкий, как слюна от плохого табака, связывал ему рот. Но слишком могущественной была рука, посылавшая его срезать тяжелые колосья, чтобы потом, под надежной защитой своей хижины частыми осторожными движениями толочь на колоде твердые зерна.
Может, это не колдовство, но каким-то зельем ты, уж точно, меня опоила, говорил он, похлопывая Лилу по широким рыхлым бедрам, а довольная Лила смеялась, показывая неровные зубы и непристойно изгибаясь.
Те, кто знал старика раньше всегда угрюмого, одинокого, до старости прожившего без своей женщины, тоже не переставали удивляться:
Ясное дело, ведьма. Впилась тебе в душу, как ядовитая колючка.
Он сердито обрывал их:
Занимайтесь своими делами. В шестьдесят лет нужны деньги, а не советы.
Лила вошла в его жизнь, когда дни его начали клониться книзу, как шипы старого кактуса. Он почувствовал себя мужчиной, но тело уже не всегда могло отзываться как должно на призыв любви. Все это пробудило в нем решимость, которой он старался восполнить этот недостаток, унижавший его до глубины души. Неторопливый, немного ленивый крестьянин, привыкший быть честным, он встал на плохой путь, чтобы показать себя храбрецом и удовлетворять бесчисленные капризы женщины, с которой он столкнулся как-то вечером в деревне, выходя с представления бродячего цирка, и которая, как хищная птица, вцепилась в его сердце.
Пойдем в мой дом, если хочешь, однажды сказал он ей.
И она пошла, устав от постоянного голода, отупев от порока, одержимая желанием спать одной и иметь над головой свою крышу.
В беспросветном существовании Сильвестре Каньисо забрезжила розовая заря.
Однажды, месяцев через шесть-восемь после их встречи, она зажгла в нем новую надежду, сказав, что ожидает ребенка.
Но, Лила, ты уверена?
Почти Привелось же рожать здесь, в твоей конюшне, на старости лет!
Он не находил слов, мысль об отцовстве ошеломила, оглушила его, и он стоял растерянный, дрожащий, точно ветка, которую тронуло пламя.