Сейчас уже можно говорить о росте художественного мастерства этих писателей и даже о зрелости некоторые из них. Их творчество глубоко национально и патриотично по своему содержанию, оно стало боевым оружием Коммунистической партии Кубы в ее идеологической и пропагандистской деятельности.
Ю. Погосов
Мигель де КаррьонНЕВИННОСТЬ
Каждый раз при воспоминании о той наивной любви, о том, теперь уже столь давнем эпизоде моей жизни, меня охватывает внезапная нежность, и я чувствую, как мгновенно обновляется все мое существо. На душу словно веет струящееся откуда-то сверху освежающее дыхание счастья. Что тут сказать? Сердцу не прикажешь, у него свои необъяснимые законы. Я люблю этот чистый уголок моего прошлого и, когда начинаю цепенеть от холода жизни, ищу в нем прибежище.
Было мне двадцать два года, и я любил прелестное создание, которое тоже любило меня. Не значит ли это, что мне принадлежит весь мир? Трудно сказать, когда началась наша любовь; может быть, она и не отмечена каким-то особым моментом озарения; скорее всего мы просто встречались и мило болтали, сами не подозревая о том, что происходило в нас, пока однажды, прекрасным весенним днем, под ликующее пение влюбленных птиц вдруг в неосознанном порыве наши руки не переплелись. Я жил в изгнании. Что за беда! В двадцать лет легко обретаешь родину на любом клочке земли, по которой ступает твоя нога.
В ту пору моим любимым занятием была охота. Она скрашивала скуку мирно тянувшихся праздных дней. Я подолгу бродил безбрежными песками, густо поросшими сосной, составлявшей единственную красоту этого бедного уголка Флориды. Со мною была моя собака Азор величавое породистое животное, блистательно оправдывавшее славу своих предков. Пейзаж здесь однообразен и уныл, почти пустынен; бесконечными рядами тянутся стволы сосен, а ноги по самую щиколотку тонут в песке, который, кажется, умирает от жажды. По временам на широких вырубках возникают низкорослые, ровно подстриженные апельсиновые рощи, темно-зеленые листья которых, увенчанные гирляндами свежих цветов, на краткий миг радуют ваш взор. А потом та же самая картина простирается до самого горизонта: те же островерхие, застывшие сосны; та же бесплодная иссушенная равнина; тот же неумолчный гул ветра, от которого словно натянутые струны поют ветви и который, столько его наслушавшись, перестаешь слышать.
Я породнился с этой дикой природой. Целыми днями я бродил с ружьем в руках, всей душою впитывая в себя величие широких безлюдных пространств. Впереди бежал Азор, прыгая через репейники и крапиву, держа хвост по ветру и будто крыльями взмахивая ушами над головой. Застигнутая врасплох дичь выпархивала из своих тайных убежищ, и резкий звук выстрела на мгновение будил бор, убаюканный колыбельной песней ветра, далеко отзываясь в прозрачном воздухе, словно в огромном пустом шаре.
Однажды утром, когда я старался отыскать в этих безмолвных, необъятных просторах душу, такую же живую душу, какая пылала во мне, мы познакомились. Меня переполняло неясное, острое желание, неосознанная потребность разделить с кем-нибудь избыток бившей во мне ключом жизни. Я прилег на поляне, рассеянно погладывая хлебную корку, оставшуюся от немудреного завтрака, когда вдруг, повернув голову, увидел, что рядом со мной стоит девушка и чуть смущенно разглядывает меня. Ей едва ли исполнилось шестнадцать, но сложена она была хорошо и влекла к себе взор, словно аппетитный, налитый соками, зрелый плод. Ее отличавшееся почти живописной простотой платье не скрывало таившихся под ним пленительных сокровищ. Мы посмотрели друг на друга и, не сказав ни слова, улыбнулись. Мы уже были друзьями.
Целый день девушка и я провели вместе, смеясь и болтая, как два старинных, встретившихся после долгой разлуки товарища. Мое ружье умолкло, и Азор, лениво позевывая, бросал на меня нетерпеливые взгляды. Только поздним вечером мы вдруг спохватились, что у обоих с утра не было ни крошки во рту, и распрощались, даже не назвав своих имен.
До завтра, правда?
Да, до завтра.
На следующий день, еще затемно, я уже шел по дороге к лесу: мною владело какое-то странное, лихорадочное возбуждение, прогнавшее сон и поднявшее с постели. Помню, как я мучительно старался чем-нибудь заполнить время до нашей возможной встречи и как трудно мне это давалось. В конце концов я решил избрать самый дальний путь к тому месту, где мы встретились накануне. По дороге кролики выскакивали у меня из-под ног, и, казалось, убегая, они строили гримасы, смеясь над моим молчавшим ружьем. Помню также, что, еще издали узнав нашу вчерашнюю полянку, я устремился к ней, но моего милого друга не было!
Никогда не забуду того чувства отчаяния, в которое поверг меня этот простой факт. Я обвел окрестности безнадежным взором и впервые почувствовал, что в лесу чего-то не хватает, впервые мне стало в нем скучно. Потом я поспешно двинулся в направлении, куда она удалилась вчера вечером, когда мы расстались, упрямо обыскивая мелкие поросли кустарника и осматривая верхушки деревьев, словно какое-то смутное предчувствие шептало мне, что девушка здесь. Передо мной сквозь гигантскую колоннаду, образованную тысячью сосен, рассеянных по всей долине, открывался широкий горизонт. Вдруг за одним из стволов раздался звонкий, свежий смех и мне навстречу, вприпрыжку, будто деревенский дурачок, поспешила светлая фигурка. Это была она.
Щеки ее отливали румянцем, глаза сияли. Чтобы наказать ее за эту проделку, я, сделав вид, что никого не заметил, повернул обратно и пошел на ту самую поляну, где так долго и тщетно искал ее. Девушка молча последовала за мной. Мы остановились, и я стал жадно вглядываться в нее. Она тоже с наивным любопытством рассматривала меня.
Как тебя зовут? вдруг спросил я.
Хакоба. А тебя?
Меня Родольфо.
Вот так просто, без всяких церемоний, мы представились друг другу. Нам казалось, что мы уже были очень давно знакомы. Кто объяснит мне, в чем причина этих внезапно вспыхивающих влечений, которые неподвластны одному из самых жестоких законов, придуманных человеком, чтобы мучить себя, закону времени? Но мне тогда было не до размышлений, я ощутил, как меня захватило что-то неведомое, что увлекло за собою, и я без раздумий отдался мягким порывам пробуждающегося чувства.
Твое имя красивее моего, задумавшись, проронила Хакоба.
Да, да, красивее, но отныне и впредь, воскликнул я, озаренный внезапным вдохновением, ты будешь зваться не Хакоба, а Невинность. Понимаешь? Невинность вот твое новое имя. И если бы здесь была вода, я бы заново окрестил тебя!
Воды не было, но в моей фляге было вино, и мы весело выпили его в час обеда, который я разделил с моей новой подружкой. Потом, помню, меня удивило, что она с такой беззаботностью проводит целые дни на свободе, и я захотел узнать что-нибудь о ее семье. В ответ Хакоба весело рассмеялась. Она сказала, что живет рядом, и показала куда-то вправо, где над лесной поляной в спящий воздух поднимался прямой столбик дыма. Там лежал маленький хутор, скрытый от нас деревьями и густым кустарником. В их семье было пять человек: отец, мать, два младших братишки и она. Отец, старый кубинец-эмигрант, возделывал небольшой апельсиновый сад и продавал в городе дрова; мальчики и Хакоба с утра до ночи носились по сосновому бору, а мать занималась домом, где очень часто оставалась почти в полном одиночестве. Ее братишки редко гуляли вместе; они поделили лес, и каждый царил в своем королевстве. Я находился во владениях, принадлежавших ей.
С тех пор мы с Хакобой встречались постоянно. Это была нежная идиллия на свежем воздухе, которую, клянусь, не смущала даже тень какой-нибудь грешной мысли. Хакоба от души развлекалась, застигая меня врасплох, когда я, не найдя ее, мрачно, уставя глаза в землю, с ружьем на плече, проходил мимо, а она неожиданно выбегала мне навстречу, будто косуля выскакивая из своего тайника. Любые меры предосторожности, любые попытки предупредить ее, разгадав ее маленькие хитрости, оставались бесплодными: девочке гораздо лучше меня были известны самые потаенные уголки заселенных соснами безбрежных пространств, и, когда я меньше всего ждал этого, она внезапно появлялась у меня на пути. Хакоба была душой этих пустынных мест, той самой душой, которую я тщетно искал раньше, и, казалось, ее улыбка и грациозная живость движений несут в себе благоухание и гармонию самого бора.
Таилась ли во мне подсознательная мысль о ней как о женщине? Думала ли она о мужчине? Повторяю: я никогда в это не верил. Азор, Хакоба и я составляли чудесную троицу, и, может быть, как раз моя собака стала первым посредником нашего рождающегося союза. Ведь именно на прекрасной голове животного, когда мы вместе ласкали его, впервые встретились наши руки. А может быть, колдовские чары леса опутали нас и связали нерасторжимыми узами пробуждающиеся полудетские желания. Однажды, когда я пристально разглядывал девушку, мы вдруг в едином порыве потянулись друг к другу и слились в долгом поцелуе. Стояло ясное утро, теплый и сухой воздух источал аромат смол, вверху улыбалось небо, и среди редких кустиков травы, растущей у подножия деревьев, копошились и звенели насекомые.
С тех пор наши прогулки приобрели более интимный характер. Невинность стала серьезнее. Своими огромными голубыми глазами она пристально всматривалась в мои и надолго умолкала, погрузившись в таинственное внутреннее самосозерцание. Однажды, когда я, строя устрашающие гримасы, смеясь, твердя, что сейчас откушу у нее кусочек губы, хотел поцеловать ее, она резко, почти грубо, оттолкнула меня.
Нет, нет! воскликнула девушка. Не забывай, что мы уже не дети.
Я рассмеялся, а она рассердилась. Ей хотелось, чтобы ее любили по-настоящему. Почему я не люблю ее так, как ей хочется? Но когда я спрашивал, в чем же состоит ее желание, она не могла мне ответить: Хакоба сама этого не знала. Порой девочка разражалась горьким плачем, крепко обнимала меня за шею, и ее хрупкое, нежное тело сотрясали судорожные рыдания. Огромное неясное желание зрело у нее в груди и душило.
Нет, ты мало меня любишь Я не умею объяснить но чувствую, что ты недостаточно любишь меня.
Чарующее безмолвие бора поглощало сетования этой не завершившейся полной близостью любви. В подобные унылые, тоскливые минуты мы старались в усталости, вызываемой движением, найти забвение от страшного напряжения души и предпринимали долгие прогулки, истощавшие последние силы. Тщетно! Сколько раз, когда Невинность шла впереди меня и я смотрел, как ее стройная, худенькая фигурка ныряет под ветвями, мгновенная дрожь пробегала по моему телу.
Платье едва скрывало хрупкое тело, в котором во всей своей влекущей красоте уже расцветала зрелость. Лес стискивал нас крепким объятием. Глухое безмолвие этих пространств проникало в меня, било по нервам, давило, как что-то физически ощутимое, и часто, испытывая странное головокружение, я прикрывал глаза.
Вечерами, по возвращении в гостиницу, я бросался на постель, и мой мозг начинал пылать от ослепительных видений, и сердце переполнял огромный, доходящий до боли, восторг счастья.
Порою, когда гнет полуосознанных, мучительных желаний не давил на нас, мы резво бегали по лесу, веселились и были готовы смеяться с утра до ночи. Характер моей милой подружки оставался детски шаловливым. Именно в эти незабываемые дни ее нежная и страстная душа открылась мне во всей своей полноте, и я наслаждался очарованием ее расцветающей юности. К этому странному сочетанию застенчивости и дерзости, стыдливости и беспомощности, лукавства и беззаботности я испытывал такое влечение, которое, признаюсь вам, позже не пробуждала во мне никакая другая женщина. Восхитительное создание, выросшее и развившееся на воле, на лоне природы, было, как и природа, полно противоречий и чудесных чар. Невинность обладала неиссякаемой любознательностью и здоровой жестокостью и ничего не боялась. Не значит ли это, что ей были неведомы ухищрения кокетства, с которыми женщины столь ловко пользуются своей слабостью? Нет, в этой врожденной, естественной безмятежности и состояло ее главное очарование. Когда Азор приносил нам в зубах еще трепещущую добычу, девочка смотрела расширившимися от любопытства и удивления глазами на последние конвульсии животного и, обмакнув кончики тонких пальцев в кровь, бьющую из ран, вне себя от восторга, в котором я ни разу не заметил даже тени сострадания, разглядывала их.
Как красива кровь! Правда? сказала она мне однажды, показывая пурпурную капельку, которая, будто крошечный рубин, сверкала в лучах солнца на ее раскрытой ладони.
Прошло несколько дней, и одно маленькое происшествие позволило нам увидеть цвет крови, текущий в ее собственных венах. В то утро, обменявшись с Хакобой нашим обычным приветствием, я выстрелил в красивого серого кролика, перебив ему задние лапки, но не задев тельца, и теперь с увлечением следил, как Азор и Невинность мчатся наперегонки, оспаривая друг у друга бедного калеку, ползущего к своей норке. С изощренным коварством девочка криками старалась отвлечь собаку от добычи, но у Азора было явное преимущество, и он ушел далеко вперед. В восторге от этого зрелища я достал охотничий свисток, заставил упрямца бросить преследование и, к его великой досаде, усадил рядом с собой. Невинность, заметив, что поле боя осталось за нею, удвоила свой пыл: девочка побежала еще быстрее, и, пока Азор, которого я крепко держал за ошейник, громким лаем выражал свое негодование, она, не давая себе ни минуты передышки, продолжала охоту. Вдруг Невинность, вскрикнув, упала ничком в низкий кустарник, где скрылся раненый зверек. Я бросился ей на помощь, но она, прихрамывая, уже поднялась и, схватив пленника за длинные уши, победоносно размахивала им. На бедре у девочки, чуть повыше коленки, была видна царапина.
Нет, нет, это ничего, это правда ничего. Даже почти не больно, твердила Хакоба, протягивая мне раненого зверька, которого я тут же, размозжив ему голову рукояткой ножа, отправил в сумку.
Однако, несмотря на все уверения, она продолжала хромать, а когда прикоснулась рукой к раненому месту, на платье проступило красное пятно. Меня охватило глубокое волнение, и, наверно, я сильно побледнел, потому что, подняв глаза, Невинность рассмеялась мне прямо в лицо.
О, Невинность, дорогая моя, нельзя же так, умоляющим голосом произнес я. Дай мне хотя бы посмотреть, что у тебя. Потом смейся надо мною сколько хочешь, но, ради моего спокойствия, дай посмотреть, что у тебя. Дрожа всем телом, я хотел наклониться и приподнять подол ее платья.
Секунду она смущенно колебалась, а потом, снова рассмеявшись, села на траву и грациозным движением протянула мне ногу. У меня едва хватило сил обнажить рану
Это была всего лишь обычная, правда довольно глубокая, царапина, причиненная, вероятно, каким-то шипом, который прочертил красную линию длиною не более четырех сантиметров по белизне ее бедра.
Шип наверняка застрял там, попробуй вытащить его, сказала мне Невинность с невозмутимым спокойствием.
Я сел рядом с нею и, держа на коленях ее стройную пораненную ножку, принялся искать, но пальцы мне не повиновались и какое-то странное чувство дымкой застилало глаза. Кончилось тем, что Невинность рассердилась.
Трус! крикнула она, оттолкнув меня. Пусти, я сама, ты никуда не годишься!
Невинность твердой рукой решительно ощупала раненое место, нашла шип и, зацепив его кончиком ножа, вытащила, потом перевязала ранку моим носовым платком, легко вскочила, резким движением оправила подол платья и, крепко ударив меня по плечу, повторила:
Трус! Правильно сделал, что не пошел на войну! Тебя бы даже в Красный Крест не взяли!
Еще долгое время спустя она припоминала мне этот маленький случай, и издевкам ее не было конца. Что это? Неужели только тревога за нее и вид крови любимой девушки вызвали у меня такое странное, доходящее почти до потери сознания оцепенение? Не знаю. Психология никогда не принадлежала к числу моих любимых наук. Но неоднократно потом и даже сейчас, стоит лишь на миг прикрыть глаза, как перед внутренним взором предстает та лилейно-белая нагота и красное пятно.
Теперь все уже в прошлом: Невинность, безбрежные пески, сосны, сурово и неподвижно встающие под голубым небом, большая любовь, вдохнувшая жизнь в эту увядающую природу и расцветившая ее яркими красками. Время, а вернее приобретенный с ним жизненный опыт, губит в человеческом сердце столько благородных химер, уносит с собою столько возвышенных нелепостей!
Наступала осень. Я трепетал при мысли о долгих, холодных днях, о бесконечных ночах под серым печальным небом. Если бы не радости, которые дарил мне сосновый бор, жизнь в изгнании из-за ее бесконечного однообразия стала бы для меня нестерпимой, особенно после того, как я познакомился с Невинностью. Я думал о непогоде, которая помешает нам видеться и целые дни проводить в прогулках. Что готовит мне грядущее в чужой стране? Какие неожиданности, радости, горе? Вечерами, расставшись с Невинностью, я возвращался в гостиницу в мрачном расположении духа, терзаемый безотчетной тревогой; я закрывался в своей комнате, чтобы еще и еще раз до мельчайших подробностей пережить прошедший день.