Смена времен года всегда производит в моей нервной впечатлительной душе какой-то переворот, вызывает ощущения, которые я сам никогда не умел объяснить: может быть, мое сердце, мозг, все мое существо не более чем особо точный, особо хрупкий барометр.
Но осень всегда прекрасна. Похоже, что в эту переходную пору природа, которой приходится одеваться в полутона, особо заботится о том, чтобы отыскать самые прекрасные оттенки своих привычных красок. Листья умирают с изящным кокетством. В этом прощании, для которого они с улыбкой облачаются в праздничные наряды, есть что-то торжественное и чарующее, трогающее душу и сковывающее ее порывы. Окутанный царственной пышностью сумерек, наш нищенский уголок природы становился волшебной страной. Сорванные порывами ветра листья апельсиновых деревьев вились среди маленьких пылевых вихрей, смерчей мелкого, горячего, слепящего глаза песка.
Куда они летят? грустно спрашивала меня девочка.
Ее тоже переполняло нежное и скорбное чувство, безотчетная грусть, словно бы в этом мирном прощании природы она видела прообраз нашей будущей неизбежной разлуки. Невинность склоняла голову и целые часы проводила в глубоких раздумьях. Порою ею овладевали странные капризы, порожденные, как нетрудно было догадаться, какой-нибудь навязчивой идеей. Так, к примеру, ей захотелось провести со мной целую ночь в лесу.
Нам нельзя терять время, твердила она. Кто знает, что будет через месяц! Ты подожди меня здесь, я схожу домой, подожду, пока все заснут, потихоньку выйду и разыщу тебя. Увидишь, ночью здесь гораздо красивее, чем днем.
Но я, сам не знаю почему, находясь во власти тревоги и какого-то чувства, похожего на страх, откладывал осуществление ее прихоти.
Последним днем, когда я видел Невинность веселой, брызжущей той заразительной радостью, которой были отмечены первые порывы нашей любви, стало воскресенье в середине ноября. Исполнялось шесть месяцев со дня памятной встречи.
Стояло раннее утро, и только я успел наклониться, чтобы раздвинуть жерди в заборе, преграждающем мне путь, как неожиданно навстречу выбежала Хакоба. Она была не одна и держала за руку прелестную девушку приблизительно одних с нею лет. Обе они, как выяснилось потом, уже больше получаса ждали меня, спрятавшись за изгородью, тянувшейся по обе стороны от моей калитки. Странно, я никогда не ходил этой дорогой и в то утро лишь по чистой случайности свернул на нее.
Как ты узнала?.. начал я с таким удивлением в голосе, что они обе разразились громким хохотом.
Мы угадали! победоносно закричала Хакоба, даже не дав мне закончить фразу.
Она познакомила меня со своей подругой. Это была ее двоюродная сестра, которая приехала к ним погостить на неделю.
Правда, ты не ожидал такого сюрприза? Но ведь нельзя же было оставить девочку одну, вот я и взяла ее с собою.
Невинность ласково улыбалась мне, довольная своей новой выдумкой, и уверяла, что мы втроем чудесно проведем время.
Так разителен был контраст этих двух стыдливо, целомудренно и смущенно прижавшихся друг к другу девичьих фигурок, что я невольно остановился и засмотрелся на них. Невинность была блондинкой, ее сестра хорошенькой брюнеткой. Косые лучи солнца падали на две слившиеся головки, белокурые и темные локоны, смешавшись, рассыпались по двум личикам. Казалось, случай, сведший их вместе, решил предложить моему взору все самое прекрасное и грациозное, что только может быть в женщине. Но, несмотря на изящество черт и утонченное благородство другой девушки, Невинность влекла меня больше. Я снова и снова сравнивал ее стройное тело с одной из тех прекрасных антилоп, которыми столько любовался в зоологических музеях; желание, как отрава, разливалось во мне.
Ты знаешь, какой у нас план? Мы устроим пикник на пляже около маяка Это Габриэла придумала. Тебе нравится?
Бесцветное, невозмутимо гладкое море отвергало даже саму мысль о величии, но другого у нас не было. Повсюду, куда ни кинь взгляд, простиралась ровная, будто начертанная готовальней геометра, монотонная линия бесплодного берега. Песчаный пляж полого спускался к застывшей воде, постепенно переходя в морское дно. Необъятная серая равнина, похожая на стальную плиту, лежала до самого горизонта: тут и там над водой поднимались мели, а дальше все расплывалось, теряясь в туманной дымке. Взгляд скользил по однообразному, неподвижному простору, как по поверхности зеркала. Ни человека, ни лодки, ни рыбацкой хижины; это море, глубина которого едва достигала двух метров, казалось, не терпело ни малейшего проявления жизни в своем лоне и было так же бесплодно, как и окаймлявшая его земля. Постепенно страх перед этой безбрежной пустыней начинал прокрадываться в сердце. Постоянная слепящая белизна берега ранила глаз, а в застывшем, спящем воздухе бесшумно резвились такие же белые чайки.
Только маяк нарушал однообразие пейзажа, окружавшего дорогу, ведущую к тому месту, куда мы направлялись. Он стоял в миле от берега, и его маленький купол, выкрашенный в голубой цвет, был едва различим на пепельно-сером фоне океана. Там жил одинокий человек, никогда не показывавшийся на глаза. Не знаю, как кто, а я всякий раз, взглянув на это маленькое железное сооружение, заброшенное в море, испытывал глубокую тоску. И однако присутствие строения, воздвигнутого рукой человека, давало душе легкий отдых от унылых впечатлений пустыни. И снова сотни верст молчаливого, негостеприимного пляжа, развернувшегося белой однообразной полосой под палящими лучами солнца, бескрайний, сверкающий простор, без малейшего изгиба, без единой морщины, без какой-либо тени.
Мы расположились на узкой песчаной косе, которая, не доходя до маяка, погружалась в воду. Этот мыс во время прилива превращался в островок. Невинность радостно захлопала в ладоши: мелкий мягкий песок, который, словно пушистый ковер, ласкал ступню, изрешетили круглые дырочки, и целая туча маленьких крабов разбегалась у нас под ногами. Потом, наклонив голову, девушка стала напряженно прислушиваться, жестом попросив нас замолчать.
Колокол! вдруг, резко выпрямившись, воскликнула она и показала рукой вдаль.
Издалека доносились слабые удары, порой совсем умирающие, затухающие в пространстве. Звучал колокол, подвешенный на бакене, поставленном милях в семи от того места, где мы находились. Его звон долетал до нас благодаря царившей вокруг необыкновенной тишине и недвижности воздуха. В этом непрерывном набате, раздававшемся из глубины необъятного пустынного моря, было что-то настолько роковое, загадочное и унылое, что у меня сжалось сердце. Болезненный, навязчивый страх современного человека перед миром электричеством ударил по нервам. Невинность же, напротив, забавлялась, склонившись к самой кромке воды и вместе с низким накатом волн впитывала в себя далекие звуки. Она жила, словно чудесное дерево, черпая силы и гармонию в окружавшей ее среде, и всеми своими постоянно обостренными и настороженными чувствами воспринимала потоки оплодотворяющей энергии мира.
Когда она, раскрасневшись и вся светясь, повернулась ко мне, я едва смог сдержать возглас удивления. Это необыкновенное создание владело даром меняться внешне. Так в сумерках один оттенок цвета сменяет другой. Сейчас, казалось, все ее существо вобрало в себя испарения океана, волосы от соленой воды стали влажными, девушка пропиталась запахом водорослей, мокрых песков, моллюсков и была так же прекрасна, как и окружавшая ее суровая природа. Атлантический океан одарил Невинность новой красотой.
Я привлек ее к себе и хотел поцеловать. Она, смеясь, вырвалась и выразительно показала на Габриэлу, которая тихо сидела на песке, подобрав под себя юбку.
Нет, нет, сегодня ничего такого: мы должны быть серьезными.
Я бросился за нею, она, открыв сильные загорелые ноги, побежала к сестре, громко хохотавшей над нашей немудреной игрой. Но вдруг Габриэла протянула руку, и Невинность покатилась по белому, влажному песку. Я ринулся на свою добычу, которая громко протестовала, чуть не плача от обиды:
Пусти меня! Это нечестно! Мне песок в глаза попал. Пусти и давайте обедать.
Морской бриз пробудил нагл аппетит, и ее предложение было встречено с радостью. Азор, весело виляя хвостом, кружил вокруг нас. Я оставил девушек раскладывать на песке нехитрую провизию. Несмотря на тоскливую тревогу, которую вызывал окружавший нас пустынный пейзаж, я испытывал что-то похожее на внезапное обновление нашей любви и радость от раскрывавшихся перед нею новых горизонтов. Мне казалось, что их сияние осенила своим крылом тень наших родных сосен, которая пролетела по лежащим перед нами просторам. Здесь, у моря, среди распахнутых пространств росло и переливалось через край мое счастье.
Тут нет тени, сказала Габриэла.
Тем лучше, ответил я, зачем она нам?
Невинность, наклонив голову, резала ножом сыр, и сквозь выбившиеся из прически непокорные завитки волос просвечивала загорелая кожа затылка и шеи. Вдруг, указывая на берег, она воскликнула:
Нам теперь не уйти отсюда, нас окружает вода! За нами придется посылать лодку!
И действительно, прилив поднимался все выше, с каждой минутой перешеек косы, по которому мы добрались до ее конца, становился уже, отрезая нас от земли. Это еще больше развеселило девушек.
А ну! За еду! Мы теперь как Робинзон на необитаемом острове. Когда у нас кончатся сыр и мясо, нам придется съесть друг друга. С кого же мы начнем?
Мы принялись за обед с тем нервным весельем, которое сообщает человеку уверенность в том, что он далеко от остального мира и, забыв условности, вновь возвращается к детству. Видневшиеся вдали маленькие островки медленно стирала поднимавшаяся вода. Маяк мягко покачивался в такт едва заметно начавшемуся в глубине огромной серой равнины движению.
Невинность, Габриэла и я ели прямо руками, что только удваивало наш аппетит.
Робинзон был один, а мы можем заселить наш остров. Мы переженимся, и у нас будет много детей, совершенно серьезно заявил я, внося свою лепту в эту легкую комедию, а может быть, мысленно сожалея, что мы действительно не находимся в пятистах лигах от всего цивилизованного мира. Какой прекрасной была бы эта жизнь, пусть даже и среди суровой природы!
Вот, вот, мы поженимся! воскликнула Невинность, которую переполняла детская радость. Да, но нас всего трое За кого же выйдет замуж Габриэла?
Она притворилась, что серьезно думает над судьбой сестры. На ее узком выпуклом лобике появилась недобрая складка, а уголки губ коварно приподнялись. Наконец, как-то странно рассмеявшись, она воскликнула:
А, знаю! Габриэла выйдет замуж за Азора, так нас будет две пары! Азор, иди сюда! Имею честь представить тебе твою сеньору супругу!
Мы немного посмеялись, потом несколько минут прошли в молчании, каждый отдался во власть собственных чувств. Ясно звучал дальний набат колокола, затерянного в сверкающей дали и все сильнее раскачиваемого волнением прилива. Солнце припекало и начинало беспокоить. Нами овладело какое-то смутное томление, в котором, казалось, медленно растворяется воля. Чайки выписывали широкие круги над головой, и можно было подумать, что от их бесшумного полета еще больше застывало недвижное пространство. Некоторые чайки, срываясь с высоты за рыбешкой, пролетали в такой близости от нас, что мы различали серебряный отблеск их перьев.
Я обнимал Невинность за талию, прижимал ее к себе и мелкими поцелуями покрывал шею. Она уже не противилась: она уступала, отдаваясь мягкой настойчивости моих ласк. Сидящая по левую руку от меня Габриэла почувствовала явное смущение и нахмурила брови.
Мы смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Вдруг Невинность судорожно вздохнула и уронила голову мне на грудь. У нее уже недоставало сил сдержать хлынувшее чувство. Я отыскал ее губы и приник к ним долгим поцелуем. Он не походил на прежние: это был глубокий, как море, светлый и чистый, как небесный свод, поцелуй. Наши существа слились воедино, и девочка, опустив ресницы, впала в сладостное забытье.
Когда она пришла в себя, в ее зрачках еще сиял отблеск того счастья, которое она пережила за эти краткие минуты; словно испуганная им, Невинность приподнялась и посмотрела на сестру. Крупная слеза медленно катилась по щеке Габриэлы. Рядом с Габриэлой не было друга! Габриэла была одна! Невинность угадала силу этого невысказанного горя, и ей стало стыдно за свой эгоизм, за свое счастье: глубокое чувство сострадания проступило на ее разгоряченном лице.
Поцелуй ее тоже! Бедняжка! шепнула она, наклоняя мою голову к сестре. Но только один раз, слышишь? Всего один раз, не больше.
Впоследствии я узнал, что Невинности давно уже нет в живых.
Перевела Н. Булгакова.
Хесус КастельяносАГОНИЯ «СЕРОЙ ЦАПЛИ»
Вернувшись в свой любимый край, я спросил о друзьях. Мой любимый край это плоский каменистый берег, который дремлет, прихотливо изогнувшись вокруг глубокой впадины Карденасской бухты. Мои друзья это суровые и простые люди: Лусио, промышляющий ловом рыбы-парусника, старая мастерица Хосефа, плетущая сети, Вьюн мальчонка, помогающий ставить приманки, Пио углежог, Гаспар-бедняк
Пио?.. Гаспар?.. Разве вы не знаете, что с ними сталось? Даже в газетах писали об этом.
И в темном углу погребка за рюмкой водки мне поведали жуткую историю, от которой разит морской пеной «Во имя отца» Простите, но я перекрещусь.
Об этом рассказал морякам сам Пио, когда его разум, как испуганная птица, рвался вон из-под черепной коробки. У этого Пио не было никакой фамилии, и он, надо думать, не помнил ни матери, ни отца, как будто его породили зеленые заросли мангров. Судя по седым волосам, пробивавшимся в буйной бороде, был он уже в летах, но, когда расправлял широкие, крепкие плечи, казался моложе. Поселившись вдали от людей, один на один с северным ветром, который свирепо проносился над этой глухой и безлюдной землей, он жег уголь в ожидании погонщиков, время от времени рисковавших забираться в такую глушь. Совсем рядом, рукой подать, другой углежог, негр Гаспар, тоже складывал костры из сухих обрубков мангров, икако и тополя; на душе становилось легче, когда из лачуги Гаспара раздавался смех его жены и двух ребятишек, помогавших ему в работе. А дальше никого, и вокруг тишина. И над этим затерянным мирком, на фоне гор, прохладно синеющих вдали, медленно поднимались к небу две струйки дыма, такие робкие, такие кроткие, такие смиренные, как безвестная молитва бедняка.
Была тяжелая пора. На берегу под раскидистыми уверо не звенели колокольчики погонщиков. В дальних лавочках, куда Пио и Гаспар изредка возили уголь, шли разговоры о кризисе, о том, что засуха всех разорила. Может быть Они воспринимали это как нечто невероятное, ведь им казалось, что за покрытыми глазурью горами люди ухитрялись превращать в золото даже воздух. Прошло еще два месяца, и море начало реветь и покрываться белыми гребешками, предвещая осень. Ничего не поделаешь! Нужно было ехать в Карденас. Решили, что в город пойдет «Серая цапля» старый, потрепанный бурями бот Гаспара; он заберет всех, чтобы никому не пришлось сидеть дома, поджидая других Починили парус, смолой и паклей законопатили корпус. Негритята скалили зубы, белые, как кокосовое молоко.
Используя береговой ветер, который гнал посудину в открытое море, они подняли паруса навстречу солнцу, таявшему в пурпуре заката. На носу, рядом с мачтой, сложили тридцать мешков угля, а в середине примостились Пио и негритянка с ребятишками. Большая курчавая голова Гаспара, сидевшего сзади со шкотами на руках, темным пятном вырисовывалась на фоне янтарной береговой отмели. Вода в бухте была податливой и бесшумной, и «Серая цапля» с хорошо вычищенным килем легко танцевала на волнах, поскрипывая расшатанной в гнезде мачтой. Фок и кливер выделялись на светлом ковре неба, как крылья огромного пеликана.
Но у выхода из бухты, укрытой цепью мертвых, длинных, как крокодилы, отмелей, их ожидала белая полоса пены. Волны становились все выше и тяжелей, и «Серая цапля» вязла в них, как в кипящем клейстере, медленно продвигаясь вперед, словно предчувствуя опасность. Наконец им удалось войти в узкий фарватер между двумя захлестнутыми пеной островками, откуда с криком поднялась стая чаек. Соленый морской ветер яростно рванулся им навстречу, и бот затрещал, неуклюже кланяясь и зарываясь носом в воду. До самого горизонта гуляли огромные волны, увенчанные зыбким кружевом пены. Вдруг сделалось тихо, но ненадолго с северо-запада снова налетел влажный порывистый ветер. Все труднее становилось бороться с морем, пробиваясь на простор большого залива. Гаспар убавил паруса и начал лавировать возле берега.
В момент наивысшего напряжения их баркас окутала тьма. Вдали вровень с водой замигал огонь, усеяв золотыми искрами набегавшие волны. Это был маяк Кадисской бухты, стоящий по ту сторону синей черты горизонта. На мгновение свет маяка заслонил темный силуэт чайки.