ВОЙЧЕХ ЭНГЕЛЬКИНГ
ПАТ
1.
Первое воспоминание, которое имеется у Ника про его отца, поначалу медлительное, а потом ускоренное, словно бы кто-то притормаживал, а потом проматывал кассету на видеомагнитофоне. Он помнит, что тем вечером зимы 1908 года в кафе "Под Колокольней" в Варшаве было тепло, и тучи табачного дыма то исчезали, то появлялись, когда врывались в круг света от масляного светильника, стоявшего на узком столике. Кроме светильника на столике находилась шахматная доска. Отец сидел по правой ее стороне, играя за белых. На нем был пиджак, а под ним сорочку, которая в ритме тяжелого дыхания прилегала к его телу. Над воротником сорочки: шея и лицо тридцатипятилетнего Хаима Равахола, очень костистое, узкие губы и желобок, соединявший их с носом, глаза: глаза отца тем вечером вращались, словно два маленьких глобуса, изображавших континент с огромным внутренним морем. Ник, которого тогда звали Николаем Хаимовичем Равахолом, сидел у ножек стола и видел, как попеременно показываются нижняя и верхняя часть глазного яблока, в то время, как все стоящие за отцом пялились на столик. Тогда он еще не уел играть в шахматы, но был горд тем, что эти люди ожидают хода его отца; тогда он первый и единственный раз пришел с ним в кафе и старался вести себя так, словно его здесь и не было.
Это мама уговорила отца, чтобы тот взял его в это место, куда ходил каждый вечер. Отец согласилсянеохотнои когда сказал: "Хорошо", Ник прекрасно это помнит, он почувствовал себя таким счастливым, как никогда в жизни. Еще он помнит, насколько почувствовал себя разочарованным, когда уже сидел у ножек стола. Ему было уже восемь лет, и он ожидал от "Колокольни" чего-то необычного, настоящего дворца: а попал в кафе напротив церкви бернардинцев на Краковском Предместье, где в сильно натопленной комнате папиросный дым был настолько застоявшимся, что у мальчика от него слезились глаза. Курил противник отца, на котором не было костюма, но доходящий до самого пола белый долгополый сюртук - лапсердак, а голову венчала не копна каштановых волос, а ермолка. Отец поднял руку.
А затем, словно пораженный электрическим зарядом, схватил и передвинул коня.
В этом моменте воспоминание Ника ускоряется, поскольку собравшиеся в кафе зрители зашевелились. Теперь он знает, что большинство из них были евреями; тогда же он видел лишь подвыпивших белого арака мужчин, которые открывали рты, но ничего не говорили, приклеивали раскрытые ладони к щекам или вздымали их над головой, и с каждым их движением стена дыма расходилась. Один только противник отца был спокоен; словно бы ничего не случилось, он заасил папиросу в пепельнице и перевернул одну из фигур. Ник помнит стук дерева о дерево, и помнит, что тогда еще не знал правил этой игры, но здесь, "Под Колокольней", понял, что партия закончилась, и что отец ее выиграл.
Отецтем временемвстал, взял со стола сверток банкнот и, не говоря ни слова, направился к выходу. Казалось, будто бы он не помнил, что в это кафе пришел с Ником, который тут же схватился на ноги и побежал за ним. Когда, положив себе на плечо отцовскую руку, он выходил на заснеженное Краковское Предместье, раздался голос мужчины в сюртуке:
- Такие как вы, господин Равахол, позорят весь наш народ.
Ник помнит, что воцарилась тишина; помнит, что даже начал бояться, а отец медленно повернулся к бородачу, закурившему очередную папиросу, и сказал:
- Я, уважаемый, не принадлежу ни к вашему народу, ни к какому-либо другому.
- Вы не можете, - рыкнул мужчина в лапсердакевот просто так не принадлежать!
- Могу, - спокойно сказал отец и вышел. Ник же поспешил за ним. На дворе было очень холодно; мальчик чувствовал, как маленькие опилки мороза цепляются ему в щеки. Отец шел быстро, исчезая в снежной метели. Ник не помнит, кричал ли он ему вослед: "Папа!". Помнит лишь то, что ноги скользили, что пару раз падал, а отец ни разу не повернулся в его сторону. Он шел дальше, в белизну, что с морозного неба валила на Варшаву. И в них расплывается первое воспоминание, что имелось у него о собственном отце: в морозе и белизне.
Теперь тоже бело, потому что стены ванной апартамента в гостинице "Борг" в Рейкьявике покрыты белой, блестящей плиткой. Белые здесь потолок и огромная ванна, и покрывающая воду в ванне пена, и лодыжка Ника, что из воды высовывается. Ее покрывают седые волосы, но нужно хорошенько приглядеться, чтобы заметить их на фоне кожи. Опираясь на края ванны, Ник поднимается. Голым идет в комнату, а поверхность зеркала отражает его одрябшее, семидесятилетнее тело. Надевает брюки, рубашку, завязывает красный итальянский галстук.
Хотя его костюм сшит из толстой фланели, на июль в Рейкьявике это самая подходящая одежда. Когда он выходит из гостиницы "Борг", его щеки овевает прохладный утренний воздух. Перед отелем стоит ряд черных "бентли". Ник какое-то мгновение раздумывает, а не подъехать ли на каком-нибудь из них, но отказывается. Трость с серебряной ручкой стучит по тротуару. Город состоит из низких, разноцветных домиков, и место, куда направляется Ник, выстроенный из графитового бетона стадион "Лаугардалсхёлл" по сравнению с ними кажется кораблем, покинутым космическими пришельцами. Уже издали он видит, что перед входом клубится приличных размеров толпа; но хватило, чтобы он взмахнул своим VIP-билетом, чтобы к нему подбежала черноволосая девушка и направила вовнутрь, в зрительный зал. Она проводит Ника уважительно, с каким водят стариков.
Место Ника в пятом ряду. Отсюда прекрасно видно сцену, на которой находятся два кресла и стол, а на столе шахматная досканетронутая, словно чистый лист бумаги.
- Фишер будет слева, Спасскийсправа, - сообщает исландка и уходит.
Зал постепенно заполняется. Ник вспоминает, что он прочитал о Фишере: что в шахматы научился играть сам, по инструкции, которую нашел в коробке с кукурузными хлопьями.
Он сам научился играть в шахматы от отца. Псле того вечера "Под Колокольней" он неоднократно порывался на смелостьвсе это стоило ему по несколько дней нервовпопросить Хаима Равахола, чтобы тот вновь взял его с собой, чтобы научил правилам перемещения фигур. Только отец вечно отказывал и закрывался в своей комнате, в которую нельзя было входить. Покидал он ее лишь вечером, чтобы выйти в кафе; и тогда он забирал ключ от комнаты с собой. Ник помнит, что чувствовал: за этой закрытой дверью находится его жизнь, а вход в неечугунный, с тремя бородкамилежит в отцовском кармане.
Он жилпомнит, что тогда так ему казалосьчужой жизнью. Ходил с мамой в синагогу, где она становилась в правой стороне зала, а онслева, среди мужчин, из которых ни один не был Хаимом Равахолом. Еще он помнил, что их одежда выделяла неприятные, кислые запахи, от которых мальчика тянуло на рвоту.
И внезапно все это изменилось. Ник должен был идти с мамой в синагогу: уже надевал башмаки, как вдруг из комнаты за закрытой дверью донесся крик отца: "Ники!", а сам он направил на маму перепуганный взгляд.
- Иди к нему, - доброжелательно посоветовала та.Ну, давай, иди!
Еще раньше пару раз Ник заглядывал в отцовскую комнатку: и с изумлением открывал тогда, что та практически пуста, во всем помещении с побеленными стенами имеется лишь стол, два стула и шахматная доска. В то день кроме настоящей шахматной доски, Ник увидел на столе множество напечатанных шахматных досок; то были вырезанные из "Варшавского Курьера" задачи Жабиньского. Только решение задач пришло позднее; поначалу одиннадцатилетний Николай Равахол должен был узнать основы.
- Пешку вперед, - говорил отец. Ник шепотом повторял его слова.На одну, на две клетки. О, здесь на две нельзя!... Это называется "взятие на проходе". Эта фигура ходит буквой L. Некоторые называют его конем, но ты говори "скакун", потому что он скачет. Точно так же "гонец", он гоняет туда-сюда. Эта вот фигура, которую называют "королевой". Только никакая это не королева, а ферзь, понимаешь? А вот этотут, словно кто-то махнул волшебной палочкой, в руках отца появилась закрытая шахматная доска, внутри которой шелестели деревянные фигуркидля тебя. Это чтобы ты тренировался по вечерам, когда меня не будет, ну.
Неделей позднее Ник должен был идти с мамой в синагогу. Когда он уже надевал куртку, в коридоре появился отец и заявил, что Ники может, конечно же, идти, но
- Но тогда с шахматами конец, понял это?
Тем днем он не пошел в синагогу, и как Ники Равахол не пошел в нее уже никогда в жизни; играл в шахматы. Играл он в комнате, стенку которой впоследствии украсила вырезанная из газеты фотография. Отец сказал, что на ней изображен Александр Алехин, величайший в мире шахматист. Ники быстро усвоил знания о движениях и ранге фигур, только все время недостаточно хорошо, чтобы удовлетворить отца.
- Банально. Все можно предвидеть, - язвительно замечал Хаим Равахол.Ты играешь, словно заводная игрушка. Словно спрятанный под столом турецкий карлик. В твоих ходах нет "бигеля". А вот этого вот скакуна. Что? Что я его собью? Да, зато это открывает дорогу и мат! На шахматной доске можно сделать все, пока нет мата. Пока нет мата, возможно все.
Поначалу он обожал эти уроки; когда перестал? Тут он не уверен. Быть может, тогда, когда через день после тренировки, в ходе которой отец научил его ставить под удар одновременно короля и ферзя, он выполнил этот маневр, а Хаим Равахол холодно поглядел на него и спросил, когда тот, в конце концов, придумает что-то сам. А может тогда, когда услышал, как мальчишки в школе болтают, что этот его отец, наверное, какой-то сумасшедший, и Ники подумал, что они могут быть правы? Никогда раньше ничего подобного он не подумал бы, но вот тогдаподумал. А может то случилось несколькими годами позднее, когда он вышел с отцом из лавки мясника на плавящихся от жары Налевках, а тот, ни с того, ни с сего, спросил его: "Ты кто такой?".
- Твой сынпромямлил он тогда.
- Сын!у отца заблестели глаза.Вот это новость. Не припоминаю я, чтобы у меня был сын, пацан. Беги, а то, небось, родители тебя потеряли.
И пошел. Ник побежал за ним; отец остановился и схватил за плечо проходившего еврея.
- Это не твой ребенок? Потому что не мой, - бросил он весело. Еврей стряхнул его руку со своего сюртука. Ник стоял посреди воняющих грязью Налевок и чувствовал, как в желудке разрастается громадная, черная дыра, что сейчас он заплачет, что
- Вы на кого ставите?
Об этом его спрашивает мужчина, который уселся на соседнем кресле. Ник поглядывает на него. Тому точно лет пятьдесят, рыжие волосы и пожелтевшие от курения усы.
- На Фишера.
- Он хорош, но высокомерен, - сразу же замечает рыжий.Слишком самонадеян. Вы слышали, что ему должен был звонить Киссинджер, чтобы он здесь появился?
Ник не отвечает. Думает о прошлогоднем банкете "Левенштейн Банка", на котором Киссинджер был почетным гостем. И в этот момент двери по левой и правой сторонам сцены открываются, из правой выходит Спасский. Черные волосы старательно уложены, под Элвиса; на нем костюм-тройка и черный галстук. Из левой двери появляется Фишер. Он тоже носит костюм: малиновый, с широкими лацканами, крайне безвкусный. Ник впервые видит его вживую, и Фишер кажется ему более худым, чем на фотографиях. Этот костюм ему явно велик; но, может быть, на столь худые тела костюмов не шьют?
Этого он не знает, сам себе костюмы шьет на заказ; но знает, что его отец тоже был худым. Очень худым и очень высоким. Он помнит, как в тот жаркий полдень на Налевках отец начал смеяться, а его смех вплавлялся в раскаленный воздух: помнит его огромный силуэт, похожий на мачту затопленного корабля. Помнит, как сам стоял на улице и плакал. Через день стало известно, что все это событие видели несколько мальчишек из школы, и Ник страстно возжелал иметь отца, какой был у них, лавочника или аптекаря, который бы не запрещал ходить на футбол и в синагогу, поскольку следовало тренироваться в шахматах.
Начинается игра. Спасский выходит пешкой на d4, на что Фишер отвечает ему скакуном. Пешка. Скакун. Гонец. Гонец. Черный гонец Фишера сбивает пешку на h2.
- Что он делает?Ник слышит изумленный голос сидящего рядом усача.
Удивлен не один только усач; в зрительном зале раздается отзвук давно сдерживаемых вздохов. Тем временем сосед сбитой пешки выходит на g2, закрывая гонцу дорогу бегства. Ход. Сбито. Фишер потерял своего гонца.
- Похоже, что вы плохо поставили, - говорит рыжий, но Ник не реагирует.Интересно, что Фишер сделает теперь. Даю голову на отсечение, что будет пытаться довести до пата.
Усач произносит это слово, будто название стыдной болезни, а Ник знаетпочему.
С ним пат случился всего раз, через пять лет после того, как отец начал учить его играть в шахматы. С того времени Хаим Равахол изменился: он начал делать Нику и маме больше таких, как тогда, на Налевках, шуточек, пересыпать соль в сахарницу, подворовывать у сына школьные тетради и прятать их на кухне, а после всего этого смеяться смехом, от которого лопались барабанные перепонки в ушах. А громче всего смеялся тогда, когда выигрывал у Ника в шахматыа выигрывал всегда. В такие моменты Ник желал ему сказать, что ему наплевать на игру, и что он охотно бы с ней покончил, хотя тренировался и сам, каждый вечер, а еще хотел сказать кое-что еще: что он знает, что сам отец теперь выигрывает только лишь у него.
Северный квартал люби на всех своих языках сплетничать о Хаиме Равахоле, который жил с женой и сыном над проданной аптекой, и который играл в шахматы на деньги и не ходил в синагогу. Как-то раз она наполнилась слухами, которые подтверждали то, что Ник уже заметил: отец все чаще возвращается домой не с рулоном выигранных рублей, но и без тех нескольких банкнот, которые брал, чтобы вступить в игру. Как-то раз он услышал, как отец разговаривает с мамой. Та говорила, что ему следует идти на какую-нибудь работу, на что отец парировал, что об этом не может быть и речи. А через пару недель это она начала работать продавщицей в книжном магазине Абрама Кахана.
Это было в 1913 году. В тот же самый год, в одной из партий, отец был близок к мату; ходить должен был Ник. Он поднял короля и увидел, что каждая из ближайших клеток находилась под шахом. Он глянул на отца, лицо которого выглядело так, словно бы из него выкачали весь воздух.
- Пат - буркнул он и начал пояснять: - Тебе нужно делать ход, но твой король не может никуда двинуться, потому что каждое поле означает для него смерть.
- Это получается, - начинало доходить до Ника, - что ничего невозможно сделать?Отец кивнул, все такой же помрачневший.Но ведь ты говорил, что пока нет мата, сделать можно все!
В тот день за завтраком отец презентовал свою новейшую шуточку: он делал вид, будто бы не знает, кем являются его жена и сын. И делал это до того момента, когда мама расплакалась.
Услышав это, Ник, не говоря ни слова, встал из-за шахматной доски. Через пять минут он уже был снаружи, а в июньском воздухе вздымался вопль Хаима Равахола: - Вернись! Парень шатался п Северному Кварталу до вечера. Домой вернулся, когда уже все спали, и забрал из-под кровати приготовленный рюкзак. Он испытывал какую-то громадную легкость, которая, казалось, направляла всеми его движениями. Шахматную доску, которую получил пять лет назад, он оставил в кухне.
Той ночью в июне 1913 года тринадцатилетний Николай Равахол сбежал из дома и решил, что уже никогда в жизни не сыграет в шахматы.
- Ну, - отзывается рыжий, - похоже, что это уже конец, не правда ли?
2.
Рыжий был прав. Ник это знает. Когда король Спасского вступает на d6, Фишер кладет своего. Он поднимается с места и исчезает за занавесом аквамаринового цвета. Неподвижный Спасский все еще сидит за шахматной доской; в зрительном зале царит тишина, но тут же раздается стук кресел. Ник глядит на свой "ролекс": уже пятый час. Не прощаясь с рыжим, он поднимается и направляется к выходу.
В "Борг" он возвращается пешком. Небо синее, а тяжелые тучи бредут по нему так же медленно, как движется Ник, постукивая тростью по тротуару. Он чувствует, что ужасно устал; когда добирается до отеля, сразу же бросается на кровать и засыпает: в костюме, в сорочке и галстуке.
Когда он просыпается, снаружи светло. Поначалу он думает, будто бы проспал всю ночь, но потом вспоминает, что в июле в Рейкьявике для неба чего-то такого, как ночь, не существует. Он встает, в голове мелькает мысль, а не сменить ли костюм, но нет. На лифте съезжает на первый этаж, в пустой бар, заказывает "джонни уокер" и садится за столик, от которого расстилается вид на вымершую улицу. Из динамиков сочится Дюк Эллингтон.
Он уже на половине своей порции, когда в бар входит второй посетитель. Это тот самый усач, что сидел рядом с ним в зрительном зале. Когда он замечает его, губы выгибаются в улыбку. У Ника нет желания быть в компании, только рыжий уже присаживается за столик.