- Быстро вы вчера сбежали!замечает он и прибавляет: - А знаете, целый день не мог отогнать от себя мысль, будто бы откуда вас знаю. Думал, что по шахматам, но - Рыжий сует руку за пазуху, вынимает свежий номер "Форбса" и показывает обложку.И вот, пожалуйста!
На обложке представлен Ник, подписанный как президент "Левенштейн Банка". Фотография не была сделана в его кабинете, а в съемной студии, нет охоты объяснять это рыжему, который еще паруу минут выкрикивает несколько лишенных значения восхищений Ником Левенштейном, но, в конце концов, уходит.
Левенштейн, именно так и зовется. Его зовут Ник Левенштейн, так он зарегистрировался в отеле "Борг", фамилией, которую унаследовал от кого-то, кто е был его отцом.
Мужчину, который не был его отцом, звали по имени Джейкобом, но все называли его Джек. Ник познакомился с ним через неделю псле того июньского дня 1913 года, когда он сбежал из дома. У него было немного денег, которые раньше подворовывал из ящика буфета: двадцать рублей. Когда их воровал, думал, что мог бы как-то помочь маме, но когда на Главном Вокзале покупал билет третьего класса до Гданьска, до него дошло, что мама сама виновата, раз хотела жить с таким человеком как Хаим Равахол, и ночами, когда в доме царила тишина, она прерывала ее, шепча отцу нежные слова, каждое из которых для Никак было словно удар обухом по голове.
Паспортный контроль ему удалось пересидеть в клозете. Когда поезд подъезжал к Гданьску, уже близился вечер. Ник понятия не имел, что теперь с собой делать. Ему хотелось увидеть море, то самое, о котором мама говорила, что им следует к нему поехать, а отец на это говорил, чтобы они ехли сами, он же останется; так что никогда они и не поехали, и Ники Равахол не увидел золотого песка и пенящихся на нем волн. Но и тогда, тоже нет. Вместо песка в порту он увидел ряд громадных судов. К одному из них, с надписью "Курск" на борту, вел длинный, пустой помост.
Только впоследствии до парнишки дошло, как ему повезло, что никто его не увиделдаже те бои, которые сносили сложенные один на другой кожаные чемоданы в трюм, где он сам спрятался. Здесь царили холод и темнота, а толстые стенки заглушили плеск волн, когда "Курск" отправлялся. Услышав этот глубокий, глухой звук, Ник понял, что именно сейчас покидает Европу, и это было все, о чем подумал, потому что внезапно почувствовал, как сжимается желудок. От голода.
В трюме он выдержал три дня; на четвертый выскользнул в коридор. Тот был узким, словно гортань, с белыми стенками с похожими на змей бра, пол покрывал пушистый ковер. На дверях золотыми цифрами были обозначены номер кают. Подумав, что терять нечего, Ник постучал в те, на которых цифры складывались в номер 243.
Потом он неоднократно расспрашивал Джека, почему тот, увидав стоявшего в коридоре первого класса мальчишку, впустил его в свою каюту.
- Не знаю, - лгал тогда Джек.Но разве это важно?
Он не говорил Джеку, что да. Не говорил, насколько поразила его каюта первого класса, какими вкусными были остатки ужина, которыми угостил его Джек. Он набросился на них и набивал рот, пока тот не был плотно забит едой, а потом жевал и жевал, и жевал, и чувствовал вкусы: соленый, кислый, сладкий, проникающие в его небо. Не говорил он и то, как часто вспоминает, что случилось, когда в двери постучала пара мужчин из обслуживающего персонала кораблся, а Джек пошел им открыть.
- Мы разыскиваем, - сказал по-русски наиболее высокий из мужчин, нацеливая свои глазки на сидящего в ало-золотом кресле Ника, - одного зайца.
- Мне о таком ничего не известно, - ответил, тоже по-русски, Джек.
- А - рискнул тот, что пониже, и движением подбородка указал на Ника.
- Мне не кажется, чтобы это должно было бы вас интересовать, - холодно известил их Джек.Но, раз уж вы спрашиваете, то это мой сын. А теперь не задерживаю.
Сын, он назвал меня сыном, подумал изумленный Ник, когда дверь в каюту закрылась.
Джейкобу Левенштейну, которого называли Джек, было сорок лет; последнюю пару из которых провел в Европе, но родом он был из Америки, из Нью-Йорка, то есть из того места, о котором в школе на улице Павей в Варшаве Ник узнал, что это совершенно другой мир. По словам учительницы там царили совершенно другие обычаи, и потому он совершенно не удивился, когда Джек сказпл:
- В общем, ты еврейский мальчишка, так? Тогда покажи, что там у тебя в трусах.
Ник не удивился, но покраснел, а потом расстегнул брюки и обнажил свой обрезанный тринадцатилетний член, который и обрезан-то был, потому что того хотела мама. Джек мельком глянул на него и сказал:
- Лет тринадцать, так? А, - спросил он, когда Ник подтвердил, - прошел ли ты бар мицву?
Конечно же, не прошел. Бар мицва, посещение синагоги, означало бы, что его отец уже не усил бы его играть в шахматы. Но Ник кивнул.
- Ну, и чего ты так стоишь? Еврейские мальчишки не стоят так, словно после бар мицвы.
Теперь, когда он пьет виски в баре отеля "Борг", очередные воспоминания о плавании на корабле "Курск" сливаются в одно. Например, то, когда он первый раз пошел с Джеком в ресторан и съел там все, чего ему хотелось, и вовсе не чувствовал себя не на месте, хотя несколько закутанных в тафту седоватых матрон критично поглядывало на него. Или то, когда впервые вышел с ним на палубу, и соленый ветер чуть не сбил его с ног, а он увидел, что корабль окружает исключительно море. Или же когда увидел вырастающий из горизонта рыжий силуэт, и Джек сообщил, что это Статуя Свободы.
- А теперь слушай, - прибавил он по-русски.На границе будет сложно. С охранниками не заговаривай, я пойду с тобой; скажешь, что потерял паспорт, так?
- То есть - выдавил из себя Ник, что вы, что ты желаешь взять меня? Меня?
- Не задавай глупых вопросов.
Потому он и не задавал их, равно как не задавал их и Джек. Он не расспрашивал, как Ники, который со временем стал Ником, очутился на корабле "Курск". Дурацкий вопросы задавал лишь таможенник в порту Нью-Йорка, но после получасового скандала выставил визу на имя: Ник Левенштейн. Имя отца: Джейкоб.
Таким образом стал он собой, который сейчас допивает виски и глядит на часы: четвертый час. Думает, что раз нужно будет подняться в девять, самое время улечься. Лифт поднимает его до апартаментов, где в окна вливается тусклый свет. Он раздевается и глядит на свое, отраженное в зеркале тело. Думает, так ли могло выглядеть тело отца, когда ему исполнилось семьдесят.
Его отец до семидесяти лет не дожил; равно как не дожил до этого возраста Джейкоб Левенштейн.
Ни в одном из языков, которые Ник знаетв английском, который он выучил после прибытия в Нью-Йорк; в русском или польском, которые уже давным-давно забылнет слова, которое бы описало его отношения с тем странным мужчиной с волнистыми волосами. Только лишьчерез какое-то время до него дошло, как сильно ему повезло, что постучал именно в дверь с номером 243. Он сделался не только законным сыном Джека, но и наследником длинной и богатой линии Левенштейнов из Нью-Йорка, владельцев инвестиционного банка, из которой Джейкоб Левенштейн был последним представителем. Теперь последним является он; и будет им.
Он не знает, кто унаследует после него дом на Семидесятой Улице, неподалеку от перекрестка с Парк Авеню. Ему известно лишь то, что когда вступил в него в самый первый раз, для него уже была приготовлена комната, стену которой украшал плакат с Фредом Александером, сжимающим в руках теннисную ракетку; и там же была настоящая теннисная ракетка; и шкафы, заполненные одеждой, котораяудивительным образомему подходила, красивыми рубашками и красивыми свитерами. И там же была куча мелочей, фотографий в золотых рамках, изображавших Джека с какой-то женщиной и каким-то мальчиком. В этом послднем Ник не был уверенкогда он впервые проснулся в Нью-Йорке, фотографии исчезли. Так что, похоже, их и не было.
Засыпая, он думает, что оба были прекрасными актерами, поскольку оба не притворялись, что играют. Старший его на двадцать пять лет Джек не делал вид, будто бы играет отца, который посылал Ника в школы на верхнем Манхеттене и на дополнительные занятия по математике, к которойсовершенно неожиданноНик проявил исключительный талант; который забирал его на каникулы в имение Левенштейнов во Флориде; который злился на него, когда Ник пару раз сбежал с занятий. Говорили ли они себе "сын" и dad? Нет, они называли друг друга "Ник" и "Джек". Вроде как, именно так и говорили. Он не уверен. Спит.
Во сне он уверен в том, что тот мир был простым, и только лишь потому он так быстро забыл о существовании Хаима Равахола. В нем не существовали неожиданные ходы конем; зато там существовал дом на Семидесятой Улице, в котором имелись слуги и кошерная еда, а еще в нем существовали школа, ханука и подарки; премьеры в "Метрополитен Опера", на которые он надевал сшитый по рекомендации Джека смокинг. В этом мире существовали приемы, на которых ему казалось, что трясущие бриллиантами еврейские матроны еще мгновение назад говорили о нема как только он входил в зал с любимцем общества, с Джеком, оставляли вонючий поцелуй у него на щеке. Существовала в нем синагога на Лексингтон Авеню. Эта синагога м снится ему этой ночью, только он не знает того, когда просыпается. Просыпается теперь. Просыпается.
Его будет стрекотание будильника у кровати. Краем глаза он видит, что часы на противоположной стене показывают десять часов. Ник резко поднимается, белое одеяло спадает и открывает морщинистое тело. Матч должен начаться в одиннадцать, принять ванну он не успеет. Выходит из-под душа, надевает второй из костюмов, что взял с собой в Рейкьявиксерыйи выбегает из номера. Каблуки туфель стучат по полу.
На первом этаже отеля "Борг" царит замешательство; Ник видит протискивающихся мужчин с огромными телекамерами, слышит какие-то восклицания, и понятия не имеет, в чем же дело.
- То есть как, вы не знаете?отвечает некто, кому он задал вопрос.Фишер заявил, что сегодня на матч не придет! Взял и сдал матч! А я поставил деньги!...
Ник испытывает прилив спокойствия. Зайдя в гостиничную столовую, он берет в руку фарфоровую тарелку, всыпает в нее желтые хлопья, заливает горячим молоком. Мужчина, поставивший на Фишера, все так же стоит в холле отеля "Борг", заломив руки.
Деньги. Во владение ими Ник вступил, когда умер Джек Левенштейн, скончавшийся в ноябре 1930 года в возрасте пятидесяти пяти лет, и к этой смерти, казалось, он был прекрасно подготовлен. Тогда Ник был после математики в Колумбии и писал диссертацию по экономике в Йейле, идя по пути, предварительно определенному Джеком. Как-то вечером, когда он сидел в библиотеке, получил телефон, что чартерный самолет ожидает его на ближайшем аэродроме. До Нью-Йорка он добрался через два часа; лимузин отвез его в больницу на Сорок Седьмой Улице; он вошел и увидел Джека, подключенного к путанице пластиковых трубок, выглядящих словно некие пробившие ему кожу странные кости.
Сейчас он прогуливается по прохладному, июльскому Рейкьявику. Трость стучит по тротуару.
Увидев его, Джек открыл рот, словно бы желал что-то сказать, но единственным звуком, заполнившим небольшую, холодную больничную палату было пиканье респиратора. Тут же прибежали врачи и попросили выйти в коридор, из которого он увидел, как кровать с Джеком Левенштейном уезжает в операционную. Чтобы хоть чем-то занять голову, он взял лежавшую на стуле газету, "Нью-Йорк Таймс" двухдневной давности.
Врач вышел из операционной через два часа. Сказал, что ему чрезвычайно жалко, но ничего сделать не удалось. Ник слушал его, но ничего не понимал, потому что единственное, что он тогда понимал, были слова, которые прочитал в коротенькой статейке.
"Новые сообщения с Шахматной Олимпиады в Гамбурге. Совершенно неожиданно первое место заняла команда представителей Польши под командованием Ксаверия Тартаковера. Но самую интересную игру, по мнению комментаторов, представил другой участник соревнований. Мистеру Хаиму Равахолу пятьдесят пять лет, и ранее он был известен как играющий по кафе".
Прогулка Ника утомляет, через пару часов он поворачивает в сторону гостиницы. В холле до сих пор клубится толпа, в которой он узнает мужчину с камерой, и тот, похоже, тоже его узнает, потому что кричит:
- Фишер согласился играть! Но как?! Без публики, вы понимаете? На сцене поставят телевизор, а сами будут играть за сценой. За сценой! За сценой!
Ник не отвечает. Он размышляет о похоронах Джека, о том дне, когда дул настолько сильный ветер, словно бы желающий сдвинуть высящуюся над киркутом на Стейтен Айленд гробницу.
- Bealemadiwerachirutech, - говорил он в пищащий микрофон.Wejamlich malchuteh bechajeichon uwejomeichon uwechajei dechol beit Jisrael baagala uwizman kariw. Weimru.
Он понятия не имел, о чем говорит. Вообще-то Ник ходил с Джеком в синагогу на Лексингтон Авеню, как этого от него ожидалино так никогда и не выучил иврит. Праздновал Рош ха-Шана, как требовалось, радовался, что nesgadolhajaszam, как того требовалино иврит так и не выучил. Как только он произнес: "weimru", ему показалось, что сильный ветер через мгновение сдует его; но ему ответили: "Амен".
После похорон он отправил водителя и до самого вечера, в странном трансе, шатался по городу. Ветер прогнал близящуюся ночь, и когда в восемь вечера он вошел в Сентрал Парк, было еще светло. Он очутился на гравиевой дорожке среди деревьев. У бордюра вырастал ряд столиков, на столешницах которых были нарисованы шахматные доски; на одном столике стояли фигуры, а у столика сидел одинокий мужчина. Ник спросил у него, не желает ли тот сыграть.
Играл тот хорошо, и Нику понадобилось сорок пять ходов, чтобы его разгромить. Когда он это сделал, над Нью-Йорком спускались сумерки. Тем вечером Ник Левенштейн играл в шахматы впервые за пятнадцать лет; а с тех пор играл в них ежедневно и знал, зачем это делает, но предпочитал самому себе в этом не признаваться.
3.
Он думает о том, что раз матч и так пройдет на телевизионном экране, то нет смысла и выходить. За непроницаемыми окнами апартаментов в отеле "Борг" сечет сорвавшийся ночью дождь; сейчас десять утра, и окружающие гостиницу улицы исчезли под лужами, в которых отражаются тучи цвета гравия, движущиеся над Рейкьявиком низко-низко, словно бомбардировщики.
Через пару дней после того вечера в Централ Парке он пришел на первое заедание правления банка Левенштейна; началось оно с минуты тишины в память Джека. Чем дольше та минута длилась, тем больше Ник чувствовал себя не в своей тарелке. Ему казалось, что он никак не соответствует мужчинам, сидящим за длинным деревянным столом в форме эллипса, каждый из которых был, как минимум, лет на двадцать старше его самого. Выглядели все они, будто бы их изготовили на одном конвейере: в графитового цвета костюмах от "Брукс Бразерз" они заполняли помещение с дубовыми панелями на стенах многозначительным молчанием. В конце концов раздался чей-то кашель, после чего звуки ягодиц, приземляющихся на обитом темно-коричневой кожей кресле, шелест расстегиваемых пиджаков, снова кашля, отзвуки заглатываемой воды. Ник тоже уселся.
- Не уверен, известно ли вам, как проходило наше сотрудничество с вашим отцом, - отозвался один из идентичных мужчин, слегка выдвигаясь вперед. Ник отрицательно покачал головой.Ну что же, выглядит оно как и сотрудничество некоторых из нас и наших предшественников с его отцом, а предшественников нашиз предшественников с отцом его отца. Официально каждый Левенштейн является президентом этого банка; но руководящие решения принимает совет директоров, а каждый Левенштейн
Он не мог подобрать подходящего слова. Воцарилась тишина.
- А каждый Левенштейн, - перебил говорящего Ник, - как я понимаю, ничего не решает.
Как только он это сказал, наступило легкое шевеление; идентичные мужчины начал наклоняться в свою сторону, словно бы глядели в зеркала. Ник знал, что нарушил правила данного собрания, вот только что-то вызывало, что у него не было ни малейшей охоты подчиняться им.
- Можно, конечно же, определить это таким образом. Тем не менее
- Тогда зачем мне было высшее образование по экономике?вошел ему в слово Ник.
- Это традиция, - ответил мужчина голосом, в котором вибрировало раздражение.Всякий Левенштейн получает его, затем
- чтобы потом ничего не решать.
Потребовалось какое-то время на то, чтобы мужчина кивнул. Тогда Ник сказал:
- В таком случае, давайте сменим эту традицию.
Воцарилась тишина, гораздо более длинная, чем вначале. Мужчиной, который ее нарушил, был не тот, который не мог найти подходящее слово, но похожий на древнего голубя старичок, сжимающий перед собой палку:
- Невозможно! Невозможно!воскликнул он писклявым голосом.Я всегда знал, что вы не такой, как его настоящий сын!...