Как служащий префектуры Огюст Мавзолео должен был нести там усиленную службу, так что домой он возвращался лишь в конце недели. Андре к этому приспособилась. Соседство с Гольдмарками Огюсту не очень-то нравилось, однако он не придавал этому чрезмерного значения. В его глазах это было соседство частного порядка. В префектуре он научился никогда не вмешиваться в деятельность других отделов, и поскольку департамент по надзору за иностранцами в его компетенцию не входил, с началом оккупации для него в этом отношении ничего не изменилось. Если бы его перевели в штурмовой отряд, он выполнял бы приказания командиров, но этого почему-то не произошло.
* * *
Комендатура, управлявшая юго-восточной зоной «Большого Парижа», помещалась в части больничных помещений Шарантона. Бывшие палаты для умалишенных и старинные столовые превратились в кабинеты, чья беспристрастность вопияла о множестве историй со смирительными рубашками, делириями, амнезией, избиениями и рыданиями. При этом эсэсовцы и гестаповцы проводили свои кровавые заседания в другом местев столичных особняках 16го округа.
В Шарантоне лейтенант Хуго Дегенкамп, служивший писарем в одном из кабинетов, открывал ящик своего стола, где хранил очерки Вальтера Беньямина и другие тексты, осужденные властями, и, грызя карандаш, строил планы дезертирства, которые, как он сильно опасался, обречены были так и остаться иллюзорными. Это был северный немец, худощавый, астеничный и молчаливый, в котором горела пылкая страстьненависть к нацизму. Его мобилизовали, подобно множеству других, и, благодаря знанию французского, пусть вычурного, чопорного и старомодного, прикомандировали к юго-восточному отделу «Большого Парижа». По воле судьбы ему выпало управление особым сектором на кладбище Иври, отведенном для казненных немецких дезертиров и солдат вермахта, кончивших жизнь самоубийством. Их оказалось больше, чем можно было ожидать, и порою Хуго Дегенкамп задавался вопросом, не пополнит ли и он сам когда-нибудь их ряды.
* * *
Жан Бертен дорожил «Селеной», хотя она почти не приносила дохода. В колоннах ее портика и в самшитовой террасе ему виделся идеальный венец долгих усилий, и, опасаясь реквизиции, он сближался с оккупантами, подсовывая то бутылку, то целый ящик «Эсмеральдины» по итогам точной оценки ситуации. Бертен знал, что, хотя нередко рука руку моет, часто выходит так, что правая не ведает, что творит левая. Он приглашал к себе офицеров и сам отвечал на их приглашения, покупая за кофе и ликер свободу «Селены». На других окрестных виллах уже помещались клуб, столовая и жилье, выделенное офицерам. В одной из этих квартир Хуго Дегенкамп тайком принимал свою французскую любовницу Антуанетту.
Линии не всегда были параллельными: случались двусмысленные пересечения, но только не в том, что касалось приверженности нацизму или его неприятия.
Кое-кто утверждал, что война закончится «черте как», допуская даже долгосрочное рабство. На улицах без конца тянулись очереди за хлебом, бечевками, иголками. «Это все фрицы! Все фрицы!»слышалось, когда бутылки оставались пустыми, а кошелкиосиротевшими.
* * *
И ты предлагаешь мне это так спокойно?.. Разве так говорят?
Да, именно так. Совершенно спокойно.
Ты хорошо подумала?
А ты?
Да что ж это такое!.. Ты хоть знаешь, что будет, если нас поймают? Знаешь, что это означаетпрятать немецкого дезертира?.. В глазах нацистов а, впрочем, и французов?
Она знала.
* * *
Зима 4142 годов выдалась страшной, топлива не хватало. Темное сердце «Селены» в котельной молчало, по венам ее труб больше не циркулировало тепло, вилла оставалась холодной, точно покойница. Все дрожали в ознобе, а некоторыеот страха.
Как-то утром черная-пречерная Марна проступила между простынями свежего снега, который уже на следующий день стал коричневатым, а вскоре и серымпохоронная партитура, размеченная скачущими нотами ворон. Затем появился лед, под которым угадывалось движение воды. То был не суровый мужской мороз, а мягкий, коварно молчаливый женский холодкресло для долгой агонии перед смертью. Он нападал медленнее. То был словно шутливый и хихикающий исподтишка холодсмертельный насмешник. То был особый холод, что проникал в мысли, сжимал в тисках душу, покрывал глаза синими стеклами, впускал в сердце лебединое безразличие. Единственная мысль: «Еда!» Горячая еда. Хотелось, чтобы грубые ласки жратвы согревали нутро, хотелось чувствовать на коже теплую воду, хотелось теплого воздуха
В январе, когда союзники сбросили бомбы на позиции оккупационной армии, нацисты расстреляли заложников. Контрмеры и санкции.
* * *
Наряду со внезапными катастрофами случались и нежданные чудеса. По необычайному стечению обстоятельств Гольдмарки прошли сквозь ячейки сетки, натянутой с начала оккупации, но, похоже, старательно сплетенной еще раньше. Возможно, их данные затерялись в какой-то административной неразберихе. Они избежали расправ Молодой гвардии, «повесток» в мае 1941 года и даже, по слухам, приказа от 1 июня 1942 года, предписывавшего ношение желтой звезды. Никто не знал, как они пережили голод, возможно, питаясь подобранными объедками, хотя отбросы встречались редко. Порой они также находили скудные харчи, оставленные кем-то безымянным перед дверью подвала, открывавшейся прямо внутрь.
Андре много думала, стегая на машинке, а Ависага все реже и реже приходила на террасу. «Эта женщина,думала Андре,эта женщина берет ее на руки, говорит с ней на своем языке, эта женщина» Она приучала себя к мысли, что, если родители Ависаги каким-нибудь образом исчезнут, с детьми ничего не случится. Наоборот, они будут надежно защищены но от всякого посягательства, от всякого дурного семейного влияния, надежно помещены в какое-нибудь превосходное учреждение, где их как следует воспитают. Да, именно так следовало думать, да, следовало это себе повторять, и Андре повторяла, причем с таким же упорством, с каким вытирают трудно выводимое пятно. Хотя ее мысленные картины мутнели под жирной пленкой сомнений, она все же взяла перо и бумагу. Ей было невдомек, что yet each man kills the thing he loves.
* * *
В четверг, 16 июля 1942 года, над Иль-де-Франс висела чудовищная жара. После обеда перед «Селеной» остановился грузовик французской полиции. Застыв в оконном проеме второго этажа, Андре немного спустя увидела, как вышли Гольдмарки. Старуха-мать опиралась о палку и несла узелок. Лея, с младенцем на руках, подавала руку мальчуганупервому в шеренге из трех детишек. Мориц в черной шляпе и до блеска потертом костюме нес чемодан и вел Ависагу, туго закутанную в шерстяную одежду на случай больших холодов, которая тащила связанный бечевкой сверток. Андре видела, как все они сели в грузовик, который увез их к тридцати тысячам других мужчин, женщин и детей, размещенных в «Вель д'Ив» перед отправкой в лагеря смерти.
* * *
Проплыв по черным водам Марны и затем выбравшись из них, она рискнула выйти на лужайку и осмотрительно остановилась на террасе. Устремив взор красивых карих глаз к «Селене», она очень быстро нашла вход в подземелье и немного помедлила, поднеся к носу изящную розовую лапу. Подвал был безлюден, лишь издалека доносилось дребезжание швейной машинки. Тогда она быстрыми шажками, невзирая на растянутый беременностью живот, вошла на кухню, порылась и отыскала груду старых газет. Она принялась их кромсать, складывать из маленьких клочков гнездо, удобное ложе, надежно спрятанное в шкафу под раковиной. Там-то, присев на корточки, она и произвела на свет шестерых гладких розовых крысятоснову той плодовитой династии, что некоторое время станет делить «Селену» с семьей Мавзолео. Мягкая рыжевато-серая шерстка, черные жемчужины глаз, резвый бег, лапки цвета утренней зари, извивающиеся хвосты, нередко изрезанные открытыми ранамиведь зубы так безжалостны. По ночам крысы охотились на берегах, обшаривали мусорные ящики и пожирали тех, кто слабее. Драки, крики, похожие на скрип ногтя по стеклу, погони и глухие падения с последующими странными хрипами. Это варварское житье затхло отдавало тухлятиной и кровью.
* * *
В аттике, снятом на ее имя, Антуанетта не раз видела что-то черное, неясное, но очень зловещее. Нечто вроде сумочки, внутри которой угадывалась какая-то скверна. Хуго тоже ее замечал, но угроза была уже налицос самой первой минуты его дезертирства, когда, сбросив ненавистную форму, он унес с собой в кармане пиджака только револьвер.
Он принял решение давно, хотя ему доводилось лишь чинить карандаши да перебирать бумажный хлам, звонить на кладбище, чтобы доложить о вновь прибывшем, имя которого только что сообщили, да изредка совершать разведывательные прогулки. Теперь в его фальшивых документах значилось имя Дмитрия Осиповапереплетчика, родившегося в 1902 году в Смоленске. «Сколько еще придется носить это имя?»думал он с горечью, смешанной с нелепым удовольствием от игры. Он надеялся на приход союзников, ждал его с нетерпением, прислушиваясь к грохоту бомб, сыпавшихся дождем на пригород, особенно на сортировочные станции, к примеру, Нуази-ле-Сек. Было почти невозможно вступить в подпольную организацию сопротивления, если ты не был ни французским националистом, ни коммунистом, а пришел вместе с оккупационными войсками. Приходилось оставаться начеку, ведь это был великий фестиваль стукачества: как выяснилось позднее, в то время орудовало целых пять миллионов доносчиков.
Полевая жандармерия получила ориентировку и разыскивала его, потому Хуго почти не высовывался за пределы «Селены», однако проявлял опасную дерзость, ведя дневниксвою отдушину. К тому же для него как писателя это было физической необходимостью.
«Зачем скрывать это от себя? У меня душа леденеет от страха при мысли, что Антуанетта тоже рискует жизнью. Ведь если нас схватят, ее ждут пытки и смерть Имел ли я право связывать ее судьбу со своейтакой смертельно опасной?»писал в тот вечер Хуго Дегенкамп.
Как прежде Шапиро, оба жили на скудную выручку за работу по заказуремни из плетеной шелковой тесьмы для фирмы с улицы Сент-Оноре. Что касается питания, оно сводилось к пайкам, которые Антуанетта получала по своим талонам. Их терзал голод. Чтобы не думать о хлебе, они разговаривали о чем-нибудь другом. Он описывал свое детство, прогулки в коляске, во время которых слушал сказки братьев Гримм, рассказываемые мамой, а затем свою жизнь в Берлине, говорил о друзьях, так же, как он, ненавидевших этот режим, и о том, что некоторые из них уже пропали без вести. А она говорила о ранних своих годах, о долгих верховых прогулках по безлюдным в ту пору дюнам, о своей матери, которую так мало знала. О своем отце, которого боготворила,человеке образованном, космополите, всегда в хорошем настроении, готовом прощать людские слабости, пусть даже эта снисходительность порою его ослепляла. «Это он меня воспитал, я выросла при нем в дыму виргинского табака, среди произведений Кондильяка, Гольбаха, Гельвеция и Ламетри. Он заставлял меня упражняться в латыни по письмам Рабле. Но я на него не похожа. Часто бываю нетерпимой, требовательной. А ты,весело добавляла она,ты тоже немного мой отец, ну, что-то вроде отца»
Он был на двадцать два года старше. Оба говорили об окончательном союзе в неопределенном будущемвесьма неопределенном.
Но эта пара, там внизу Я боюсь полицейского, и его жена мне тоже не нравится, Хуго А больше всего меня пугает фантом той черной штуковины
Слушая эту взрослую девушку с чернейшими волосами, белоснежной кожей и длиннющими ресницами, он поражался, что, воспитанная в духе материализма, она была чувствительна к такого рода вещам.
И все же это так. Хоть я отвергаю всякую веру, мне нравится думать о языческих мифахони так прекрасны. Я люблю сирен, лесных нимф, даже гарпий Когда я злая, то могу стать настоящей гарпией
Знаешь, милая Гарпия, у тебя глаза цвета итальянских оливоксамых свежих, самых лучших, что можно отыскать на рынке. А еще они цвета Рейна,говорил Хуго, обнимая ее.
Супруги Мавзолео по-прежнему вели свою пошлую, унылую жизнь, слушали речи Петена и песни Шарля Трене. Огюст раздобыл пластинку «Самые красивые аккордеонные мелодии», у Андре было много работы от клиенток, приносивших по два старых платья, чтобы сшить из них одно новое, и покрывала, которые необходимо было превратить в пальто. Все это мешало ей слишком много думать о соседях с аттика, которых она раз и навсегда объявила чокнутыми. Это было тягучее время, вязкое, как застывший жир: прогорклые месяцы. Тем не менее Мавзолео прекрасно выкручивались по части довольствия, в гостях недостатка не было, Андре все еще могла наслаждаться описанием собственных родов и ставила фразой «Вот так» заключительную точку после десерта.
Бертены тоже неплохо выкручивались и не нуждались ни в чем, поскольку «Эсмеральдина» служила разменной монетой, лицензией, льготой. Однако брак, который до сих пор демонстрировал изящество искусно загримированного трупа, внезапно разрушился, после того как Жан Бертен нечаянно сел на одного из пьеро, одновременно поломав ему ноги и расплющив голову. Стряпня и так никогда вкусной не была, так что обида Мадам проявилась в других видах небрежности. Между пробором костного цвета и насыщенной кислородом стерней появились заросли черного кустарника, а в толстой коже лица провели свои борозды угрюмые скобки от крыльев носа до углов губ. В постели супруги поворачивались друг к другу спиной, и даже «Эсмеральдина», которую Жан смаковал после кофе с черного рынка, ему опостылела. В ссорах они утешения не находили.
Считая, что за ними следят, Хуго и Антуанетта покинули «Селену» в мае 1944 года и укрылись в невзрачной гостинице «Отель звезды» в Иври. Окно их номера выходило на развалины фабрики, поля крапивы, пустыри с захиревшей сиренью. Они как никогда остро почувствовали шаткость своего положения, узнав, что хозяйка гостиницы симпатизирует оккупантам, и обнаружив, что в одну из редких отлучек кто-то рылся в их вещах. Тогда началось бегство из одного убежища в другоеодиссея, подстегиваемая возросшим страхом, что их схватят по глупости, тогда как после высадки союзников в Нормандии надежда стала уже осязаемой. Когда в августе 1944 года освободили Париж, Хуго явился к союзникам, а затем, перевезенный в Великобританию, работал до конца войны немецкоязычным пропагандистом на Би-Би-Си. На Антуанетту к тому времени донесли, ее арестовали и отправили в Дранси, где она стала очевидицей чудовищных сцен, разыгранных французами, да и сама лишь чудом не пала их жертвой.
Иначе я бы свела счеты с жизнью,говорила она позднее.
* * *
Жан Бертен был слишком подавлен, ничего не предпринимал и не искал для аттика новых жильцов. Как раз в это время он узнал, что стал рогоносцемположение, которое он постарался принять с подобающим стоицизмом, лишь случайно заметив улучшение в прическе Мадам. Кроме того, поставки ароматических растений становились все более редкими, от этого страдало производство ликера, и предприятию угрожал крах. Жана Бертена тревожило приближение союзников, и его тревога переросла в ужас, с тех пор как он обнаружил в своем почтовом ящике гробик из черной бумаги. Он решил уехать из парижского региона и за неделю до вступления союзников складировал в подвале «Селены» значительный запас «Эсмеральдины Бертен»благоразумный резерв с расчетом на будущее возвращение, «на черный день», если можно так выразиться. После чего, погрузив неверную супругу и прочий скарб в свою «пежо», он отправился в Пуату, оставив всех пьеро в особнячке в Сен-Манде и доверив фабрику, отданную во власть ржавчины и пауков, прокуристу, который тоже вскорости смотал удочки.
До «Селены» едва доползали слухи об Освобождении. Мавзолео нисколько не беспокоились: Огюст продолжал выполнять свои обязанности в Префектуре, где некоторые его коллеги арестовывали теперь коллаборационистов или же предполагаемых коллаборационистов, как прежде арестовывали евреев. Вилла была безмолвна, лужайка заросла высоким овсюгом, и, словно сквозь джунгли, крысы пробирались по нему зигзагами к безустанной реке, где разбивали черную гладь своими нырками. Теперь грызуны уже расплодились и не исчезли бы так же, как некогда улитки.
* * *
Осенью, под предлогом заботы об отоплении, о том, чтобы трубы оставались в хорошем состоянии, и учитывая, что Мавзолео топлива хватало, Жером Лабиль прочно обосновался в бывшей кухне. Там было очень тесно, ведь, не считая ниши для отопительного котла и наполненного под завязку угольного погреба, весь подвал занимал запас «Эсмеральдины». Незаконным, разумеется, образом и без ведома Жана Бертена Лабиль взял на себя роль сторожа, найдя в недрах «Селены» приятное тепло, которого не мог предложить ему ледяной гараж.