Мастерская подделок - Габриэль Витткоп 6 стр.

Альфред Жарри

Остров Парадоксон

Обмазав подзорную трубу и секстан кобальтом, смешанным с клеем, и ощупав их сначала с лицевой стороны, а затем с изнанки, доктор Фаустролль взял курс на точку 36°08" с. ш., 53°12" в. д., в особенности рекомендованную благодаря частоте кораблекрушений. К несчастью, не успели мы прилежно пережить хотя бы одно из них, как пристали к острову, покрытому бескрайними лесами древесноопилочных деревьев. Едва мы ступили на сушу, к нам с улыбкой бросился туземец. Это был человек среднего роста, как и доктор Фаустролль, и с таким же, как у него, золотисто-желтым лицом, что соответствовало форме его головы, похожей на тыкву. Крошечное личико, расположенное строго по центру этого шара, почти целиком закрывали очки, за которыми блестели две бесконечно похотливые точки, а рот был растянут в смехе какаду. Туземец был исполнен достоинства, а ноги его были втиснуты в вязаные младенческие башмачки горчичного цвета. Наличие третьей руки позволяло этому интересному персонажу без конца размахивать всеми тремя.

Наш остров называется Парадоксон, и мы весьма рады вашему приезду, так что вам придется сразу же отсюда убраться. Страна славится своими чудищами

Тут доктор Фаустролль перебил его с изысканной твердостью:

К сожалению, у нас есть только Горбозад, который даже не заслуживает имени чудища

Ах, ах,сказал Горбозад.

Поэтому,продолжил доктор Фаустролль,мы хотели бы без спешки изучить вашу местную продукцию. Есть ли у вас гермафродиты, за которых очень хорошо платят в Риме? Есть ли у вас крылатые быки из Хорсабада? Шумерская рыба-коза? Индийский Гандхарва с орлиными лапами, умеющий играть на лютне? Есть ли у вас чудища из Талмуда: Маай, закрывающий брюхом горизонт, Гааль, то бишь мерзость, Фасфа с отвратительно крошечной пастью, Сильфаад, или «Тень ужаса», великий морской Нахшон, питающийся исключительно кровью? Или вы больше специализируетесь на древнегреческих чудищах, как например, кентавр, пускающий стрелы, трехглазый Триоп, изворотливый Эликон, который при необходимости может служить штопором, Онохелида с ослиной мордой, Гнатон, полностью состоящий из челюстей, томный Катоблепас, живущий у источника Нигрис, мохноногий Дазипод, ужасная Амфисбена, которую солдаты Катона повстречали в пустыне, Гидромегалокефалическое дитя консьержки (в этом нет никакого оскорбительного намека)? Есть ли у вас Мантикора

Пустяки, пустяки, умереть со смеху!воскликнул Рукомах, совершая свои движения со скоростью света и разогнавшегося велосипеда.Поскольку чудища, о которых вы говорите, необычны, для нас онипустое место. Своих-то мы с большими трудами доставили из «Галереи Лафайет». Так, не далее как вчера мы получили одного Капносфранта во всей красе и с гарантией по накладной.

Ах, ах,снова сказал Горбозад, пока доктор Фаустролль пытался защитить классических чудищ, цитируя Плиния, Жоффруа Сент-Илера, Галлера и даже ссылаясь на «Monstrorum historia» Шенка фон Графенберга. Но Рукомах, не желая ничего об этом знать, смирился и лишь попросил, чтобы нам показали Капносфранта. Наверное, под впечатлением от шнурка Ордена Большого Брюха, который носил на шее доктор Фаустролль, Рукомах удовлетворил наше прошение с явным доброжелательством, сопровождавшимся подлыми оскорблениями. Он провел нас в византийский павильон в стиле Людовика XIII, построенный в форме эллипсоида, лабиринтообразные галереи которого вели на кухню, где находился Капносфрант. Доктор Фаустролль, вдохновленный гением места, начал изъясняться на языке оного: «Sicut Capnosfrantum nihil pulcher est», но затем продолжил в более привычной манере.

Морфология Капносфранта в описании доктора Фаустролля:

Капносфрант, абсолютно чуждый всяким патафизическим идеалам, живет и умирает на кухнях, бархатистых от сажи, посреди традиционных и архаичных дуршлагов, кипятильников, лоханей и котелков. Он блестит от жира и является родственником свиньи Эзиркармана, рухнувшего на себя. Гнусная мелочность его рта, возможно, все же сближает его с Фасфой, но когда монашенка попыталась накормить одного из них рисом, давая по зернышку на конце веточки, он вскоре захирел и одним очень жарким днем потрескался, а затем рассыпался, словно какой-нибудь лопнувший бубон. Ведь Капносфрант питается лишь сытным дымом, жирными парами супов, хмельными испарениями рагу из дичи, туманом от жаркого, сладковатыми тучами от компотов, газами сыров, запахом мяса, эфирными клубами от чеснока, душками, ароматами, смрадом, душистостью, запашками, миазмами, букетами, благоуханием и даже зловонием, вдыхаемыми его колоссальным органом обоняния, поскольку он представляет собой один большой нос и одно большое брюхо. От этих содержательных дуновений он раздувается, разжирается, разъедается и раскармливается, вечно сытый и вечно голодный. Несмотря на малоподвижность, живет он долго, если только ничего не менять в его естественной диете. Летом он мягче, чем зимой, а вечером раздутее, чем утром, потому что каждую ночь опорожняется с долгим свистящим пердежом, правда, непахнущим и безвкуснымподлинным дыханием лимба, метеористическими отходами его эолова пищеварения, стенательными и жалостливыми выведениями, от порывов которых на потолке качаются чайники. Затем Капносфрант падает набок, и его брюхо валяется в золе, ведь у этого огромного клеща нет ни рук ни ног. Его шкура ценится высоко. Вываляв в соли, ее отправляют на Целебес или в Макасар, где из нее делают очень красивые перчатки и дубят ее при помощи смолы, которую собирают с погребальных костров.

На этом доктор Фаустролль закончил описание, чтобы подсчитать при помощи алгебраической формулы объем Капносфранта относительно его плотности, но, забыв, каковы члены уравнения, остановился, дабы попрощаться с Рукомахом. Поскольку нам весьма трудно было понять, какую из трех рук следовало пожать согласно приличиям, мы отвесили ему крепкий пинок под зад, после чего вернулись на свое судно.

Виктор Гюго

Прокаженный

Передоивши коз, загнав овец в кораль,

Трудами измождён, усталый прокажённый

Присел в тени впитать вечерний сумрак сонный

И хлебом с молоком унять свою печаль.

От стрел и от цепей когда-то он бежал,

В пустыннейших краях найдя успокоенье

И прокляв жуткое своё отображенье

В поверхности речных и прудовых зеркал.

А прежде он владел садами и дворцами,

Беспечно смаковал негромкий плач зурны

И ласковость рабынь с газельими глазами.

Лишь в памяти дары потерянной страны,

Но под трещотки гул и дребезг неприветный,

Он помнит о былом, алкая плод запретный.

Марсель Швоб

Дзанетта, венецианская певица

Одним карнавальным вечером Розальба Колуччи, актриса Театра Сан-Самуэле, где она играла во fiabe Гоцци, родила Дзанетту, так никогда и не узнавшую своего отца. Они жили в тесном доме с персиковыми стенами, шелушившимися над Рио-дель-Дука, и в комнатах, исполосованных солнцем сквозь жалюзи, пахло штукатуркой и плесенью. Нередко бывая в дурном настроении из-за того, что сидела по уши в долгах, Розальба била ребенка по щекам худой и жесткой рукой. Малышка Дзанетта переставала плакать, лишь когда, сидя на корточках, слышала пение ангела. Серебряная стрела пронзала тучи, которые превращались в воду и опадали прозрачными очистительными каскадами, сверкающими льдинками. Скручиваясь спиралью, словно молодой папоротник, внезапно освобожденная мелодия устремлялась к бескрайним полям. И серафимы поднимали восторженные взоры, когда кастрат, живший под самой крышей, не резким и не гнусавым, а несказанно чистым фальцетом репетировал какой-нибудь мотет Палестрины. Томмазо Сасси был мужчиной лет тридцати, с длинными тонкими руками и короткой грудной костью, выступающей, как у птиц, которая словно крючком скрепляла бочкообразную грудную клетку. Куртуазный и сдержанный, бывший фаворит кардинала Шипионе и, подобно многим, шпион мессера Гранде, он любил носить серый бархат. Едва научившись взбираться по крутой деревянной лестнице при помощи рук, Дзанетта поднималась к Томмазо, у которого всегда были припасены для нее драже, колечки пирожных, образки и марципаны с изображением игральных карт.

Когда Розальбе не на кого было оставить девочку, она брала ее с собой в театр и усаживала на скамеечку за кулисами. Разинув рот, Дзанетта смотрела, как мать в костюме черкешенки из искусственного меха выдры, сверкая стеклянными украшениями, проходила через страны, где все было настоящим, поскольку не было ничего невозможного. Статуи смеялись, когда люди лгали, лестницы с десятью тысячами ступеней вели в заколдованные сады, в пустыне откуда ни возьмись появлялись накрытые столы и, если даже порой умирал какой-нибудь дракон из золотой фольги, белая лань в короне из драгоценностей все равно казалась более реальной, чем он. Это была совсем не та Розальба, что в испачканном кофе халате наполняла квартиру своими криками, если только не харкала кровью от кашля. Еще Розальба таскала Дзанетту в кафе «Квадри», освещенное a giorno, с треуголкой на голове и в накинутой на уши бауте: острословы, авантюристы, шпионы и жулики смеялись и болтали между собой. В кафе «Ридотто» маски разгуливали в рыжем пару и высовывали руки из муфт только перед столами, к которым авантажные игроки в бириби, кости, басет или пароли прирастали на долгие часы, пока свечи плакали на их шляпы желтым воском. В толпе прохаживались торговки байколи, тоже в масках, а также изящные девушки. Густой воздух был безумно горячим, и смесь всех ароматов, всех затхлых запахов оседала жирными слоями на зеркалах. Свернувшись клубком в углу скамейки, Дзанетта засыпа́ла.

Томмазо водил ее на Пьяццу смотреть на зубодеров, армянских торговцев и акробатов. Серобелые, грязно-белые, полуголодные полишинели в усеченных колпаках, с горбами из пакли на спинах, прогуливались за оградой. Как-то раз Томмазо посадил Дзанетту себе на плечи, чтобы она могла лучше рассмотреть смертную казнь, но, когда кровь забрызгала даже колонну Сан-Теодоро, девочка испугалась и расплакалась.

Вскоре Дзанетта стала считать Томмазо отцом, которого у нее никогда не было, а Томмазо стал считать ее ребенком, которого у него никогда не будет. Поэтому, когда никто их не слышал, она называла его «папочкой», а кастрат называл ее своей дочкой. Это был их секрет.

Обнаружив у Дзанетты красивый голос, Томмазо испытал огромное счастье. Тогда он научил ее читать ноты и управлять мышцами живота, удерживая или выпуская воздух. Он обучил ее грациозным жестам, играм с веером, томным гримасам, и, восхищаясь им в ролях Андромеды или Ариадны в театре «Ла Фениче», она поняла, что тоже рождена для пения.

Ее волосы цвета бронзы вились, прижимаясь к круглой головке, а брови низко опускались над ярко-голубыми глазами. Она была доброй и любила играть с кошками. Ей было двенадцать лет, когда умерла ее мать. Тогда, взяв Дзанетту за руку, Томмазо отвел ее в «Пьету», так как был знаком с монашенками и капельмейстером мессером Бальдассаре Галуппи. Венецию можно сравнить разве что с самой Венецией, и потому «Пьета» была не столько женским монастырем, сколько консерваторией, академией, где одаренных сироток учили музыке,ничего подобного не было больше нигде в мире. Там они овладевали игрой на органе, клавесине, арфе, виоле да гамба, виоль д'амур, флейте, фаготе, и многие из них сочиняли. Люди спешили к вечерне в «Пьету»послушать их пение за золоченой решеткой и млели, когда они передавали своими голосами лучи света у Марчелло или нежность Перголези. В монастыре не было строгих правил, и сироток просили выступить с концертом в каком-нибудь прекрасному саду, когда приезжал принц или монарх. Они играли и пели на свадьбах вельмож, а пажи-мавры освещали факелами танцы. На похоронах ноблей, стоя в барке и наполовину опустив ниндзолетто, они аккомпанировали траурной гондоле своими длинными форшлагами, фиоритурами, глиссандо или мизерере, исполненным двойным хором на манер Адриана Вилларта. Вдоль берегов люди свешивались из окон, слушая их. Меценаты щедро поддерживали «Пьету», и потому сиротки жили в роскоши. Всегда в белом, они носили только самое изысканное белье и питались деликатесами: яйцами ржанок в тростниковых корзинах, молекке и каракатицами из лагуны, пирожками с пьемонтскими трюфелями, политыми айвовым вареньем. Они учились хорошим манерам и в редкие минуты отдыха, которые позволял им мессер Бальдассаре Галуппи, протыкали гвоздикой апельсины, подвешенные на лентах в платяных шкафах. Каждую неделю Томмазо навещал Дзанетту, следил за ее успехами, приносил китайские носовые платки для защиты горла и предостерегал от любви.

Когда ей исполнилось семнадцать, ее голос сформировалсясопрано сфумато редкостной изысканности, который можно было сравнить с полетом жемчужной голубки. Дзанетту без конца приглашали, и она познакомилась с гостиными, расписанными Тьеполо, со сверкающими жирандолями и мускусным ароматом. Она получала сложенные треугольником любовные записки, корзинки с цветами, редкостные вещи, и ее портрет написал сам Пьетро Лонги. Она вызывала зависть, даже страсть и, подобно другим сироткам из «Пьеты», могла бы найти себе богатого мужа. Когда, навещая ее и аккомпанируя на клавесине, Томмазо слышал, как она исполняет какую-нибудь арию Корелли или Чимарозы, он нередко плакал от радости. Он планировал устроить ее в «Ла Фениче».

Однажды, когда Дзанетта исполняла мадригал Барбары Строцци в честь русских послов, Джакомо увидел белую сиротку с цветами граната над ушами, услышал полет жемчужной голубки и влюбился. Он был высок, хорошо сложен, с красивыми зубами, всегда при деньгах, которые поступали неизвестно откуда, и на двадцать лет старше Дзанетты. Ее изумила его осанка, и когда Джакомо поцеловал ей запястье сквозь круглое окошко под самой пуговицей перчатки, Дзанетта почувствовала, как внутри разгорелся огромный пожар, от которого она чуть не упала в обморок.

Каждую ночь убегала она через сад, и наивные монашенки, видя ее по утрам бледной, с сиреневыми веками, приносили чашечку подкрепляющего шоколада. Когда Джакомо сообщил ей о своем отъезде в Париж, Дзанетта решила поехать с ним. Изгнав из своего сердца чувство долга перед искусством Бальдассаре Галуппи, добротой монашенок, нежностью Томмазо и то огорчение, которое принес бы им ее побег, она встретилась с Джакомо в «Остерии дель Орсо». Он приготовил для нее английские ботинки, замшевые штаны, серо-голубое платье с двойным воротником и небольшую шпагу. Переодевшись кавалером, Дзанетта уехала в ночи с Джакомо. Падал снег.

Париж привел ее в ужас: закопченный Вавилон, оглашаемый грохотом карет и ломовых дрог, криками разносчиков и савояров, предсмертным ржанием лошадей, которые валились на мостовую, пока их кишки лопались под колесами. Постоянно казалось, что тебя собьет с ног носильщик стульев, стегнет кнутом кучер, обрызгают грязью из сточной канавы. Джакомо и Дзанетта занимали покрытую гризайлями антресоль, куда никогда не проникали солнечные лучи, в модном в ту пору квартале Шоссе д'Антен. Там стоял клавесин, и Дзанетта пела для Джакомо. Они часто посещали живописные салоны и академии, ходили смотреть на фигляров на ярмарке Сент-Овид, покупали кружева и мази в Пале-Рояль, глотали устриц и пили шербет в «Прокопе». Когда наступило лето, они скользили в лодке по Марне, среди простодушных кувшинок, в зеленом свете, пробивавшемся сквозь деревья. И Дзанетта считала себя счастливой.

Пересуды в театрах, сплетни в кафе, шушуканье за веерами раскрыли ей глаза на то, что счастливой она не была. Она узнала имена всех тех, кого любил Джакомо, и горевший в ней огонь любви превратился в опустошительный пожар. Тысячи орлов окутали ее взмахами своих крыльев, костяные города обратились в пепел, забивший ей ноздри, рот стал каменным жерновом, перемалывающим песок, лицораной, натертой чертополохом, а сердцемедведем, шагающим взад и вперед по своей берлоге. Она набросилась на Джакомо, разразилась упреками, и он ушел. Она выследила его и целую ночь простояла на холоде под окном, в котором двигались тени. Когда после нескольких дней, проведенных в жару, ангина прошла, из ее горла доносилось лишь хриплое мяуканье. Голос, который любил Джакомо, так и не вернулся, и, перед тем как уехать в Гаагу, он объяснил Дзанетте, что она ему разонравилась. Он оставил ей денег на дорогу до Венеции, но она не захотела уезжать из комнат с гризайлями, потому что была там счастлива и поскольку там страдала. Она лежала, прижавшись щекой к рысьей муфте, которую он забыл перед отъездом и которая, как ей казалось, хранила запах Джакомо. Все деньги ушли на оплату жилья. Когда они почти закончились, Дзанетта положила остатки на стол и вышла в зимнюю ночь. Падал снег, как и тогда, когда она сбежала с Джакомо. Быстро шагая и засунув руки в муфту, она добралась до черной Сены, что текла между белыми берегами. Тогда Дзанетта почувствовала великое умиротворение и, закрыв глаза, потихоньку вошла в воду. Следы ее туфелек замело снегом.