Кравченко краснеет ещё больше, и целомудренно прячет голову в плечо взмокшей рубахи. «Запонки!»мысленно вскрикивает он, но тут же вспоминает, что подвернул манжеты, опасаясь вымазаться в икорном масле, и схоронил их в кармане брюк, слава богу.
You keep me hangin' on?со значением вопрошает Попович, будучи убеждён, что его старый друг помнит фразу помпезной пьесы «Ванильная помадка», боготворимой Введенским в юности группы.
Алёша улыбается ещё простодушнее и, в который раз за вечер, протягивает руку. На сей раз, рукопожатие длится дольше и нежнее. С неожиданной у мужчин их возраста искусной нежностью, совсем позабыв про вцепившегося на его счастье трубу Аркадия, с ошеломлённой миной наблюдающего прелюдию их позднего, возможно последнего свидания, Попович и Введенский отдаются друг другу, полностью поглощённые магическим качеством эрекции, возникшей в половине пятого утра из ниоткуда.
Пошёл первый троллейбус. Эротический лепет мужчин, сосущих друг другу хуй едва разборчив. Кравченко всё видит, но уши его как будто спят. Он вспоминает, что уже шесть часов не был в туалете. Мотает косицей Введенский, подёргивает задом Попович Оргазм настиг безумцев за полчаса до зари. Прежде чем выглянуло неприветливое декабрьское солнце, кожа на лысой голове Поповича младенчески порозовела. Четыре пятерни сдавили четыре ягодицы Мексиканские каблуки замшевых полусапожек Валентина оторвались от пола, на высоту спичечного коробка и, цокнув, застыли
Они не шевелятся. Лежат неподвижно целые пять минут. Кравченко не знал, что ему делать. Он не мог понять, что произошло с теми двумя внизу, обморок, что ли Аркадий при любом освещении смотрится, точно его личико выглядывает из погреба, или в окно чердака. Аркадий в лунном светемузыка для облизывания ложек. От волнения Кравченко похож на мультипликационного ежаволосы, жёсткие от краски, торчат иголками.
«Мой эмбрион»,так называли Аркадия в разное время совершенно незнакомые друг с другом люди. И вот, похоже, этой ночью, ближе к рассвету, Кравченко пережил второе рождение. Ослабив затёкшие пальцы, зная, что не успеют обгореть, Эмбрионбудь, что будет, съехал по трубе вниз. Замер. Прислушался. От неприличной парочки на полу веяло безмолвием того сорта, что не может исходить от места, где лежат живые люди.
Шары уличных фонарей уже меньше отливали желтизной, обозначились чугунные столбы под ними, стала видна безлюдная остановка. Утренний свет прибавил Аркадию хладнокровия. Те двое, то ли они просто умерли от любви, то ли в выпитом ими «Баккарди» оказался яд, об этом существо, просидевшее под потолком всю ночь, хотело думать меньше всего.
Поверье есть, что каждый год, зимою,
Пред праздником Христова рождества,
Ночь напролет поет дневная птица.
Тогда, по слухам, духи не шалят,
Спокойны ночи, не вредят планеты
И пропадают чары ведьм и фей,
Так благодатно и священно время.
Зачем они это сделали, чтоб увидеть на миг, как из синего плотского мрака взрыв полярных сияний рождает неистовый свет? Каки из синего мрака вытекли вместе с жизнью.
Теперь его, Аркадия, очередь, сунув в карманы ноющие руки, свысока оглядывать двугорбую ламу, чьи фрагменты минувшим вечером порознь имели вполне пристойный вид. Много-много лет назад, В Москве, на Калининском, оказался он в кафе «Ивушка», где выступал перед узким кругом Северный. И Аркадию было приятно, что они тёзки с артистом, вскоре ушедшим в мир иной «А когда наступит утро, я пройду бульваром тёмным, и в испуге даже дети убегают от меня»
Быстро соображая, что ему надо сделатьудалить отпечатки, причесаться, Кравченко застёгивает полушубок из искусственного меха. «Как у наших у ворот завязалась драка,сперва едва понятно бормочет он, потом, вспомнив, выучку на курсах переводчиков, напевает довольно приятным баритоном,Нищий нищего ебёт, аж сверкает срака».
Ещё раз, проверив, всё ли на месте, он склоняется над Поповичем, чей полураскрытый рот придавила сарделька Введенского, и с миной канальи, глядя в околелые глаза, достаёт из пиджака и перекладывает себе в карман альбомчик Элвиса, и удаляется в туалет ждать, когда откроется универмаг.
1419.08.2000 год.
Кокосовый телефон
glad you are a monkey woman
* * *
Муж Нат-таши Крюк Коржов в юности был окружён стеной. В углы заглядывать он боялся. Носки менял, но не стирал, а свернув в картошину, запихивал под кровать. На-таша спала одетой, в гамашах, свитере под горло. Тогда в Москве ещё не звонили в колокола так по-хамски громко. В затёртого попами галилейского фигляра верили всего два процента молодёжи, неплохо для народа, всего полвека назад сбросившего душистый чехол христианства. Два процентаэто ещё не ордер на поголовное истребление. И с одной из стен Музея Атеизма сардонически улыбался школьникам Антон Шандор Ла Вей.
Но Наташа продолжала спать, в чём ходила. В её кругах принюхиваться считалось дурным тоном, там присматривались, поглядывали на Север.
Неплохая подлодка «Курск» (curseпроклинать, the curseвыделение крови лунной) получилась бы из подземной норы, где в виде клуба Finis Mundi свила себе гнездо корысть сиамских слизняков. Если обеспечить, задраить оба отверстия, можно устроить примерное барбекю. А если заранее установить асбестовые микрофоны, можно будет записать их молитвы и проклятия: Абракадабра. 418. Зиг Хайль. Зиг Хайль. 418. Абракадабра.
Из камня кожаный его плащ, на голове каменная ондатровая тюбетейка. Когда-то мех её был пышнее. Но наступит день, и Сашка, «паки опернатев» Наденет, нетне стиранные, каменные носки и, просунув ноги в гранитные коры, сделает шаг
La gadoue, h gadoue, la gadou -
Nous pataugeons dans La ga dou dou dou
Галоши на резине, чтобы дёргаться в оболочке
чтобы в ливерную слякоть, а не в пиз-
-doue, la gadoue, la gadoue
От августа до сентября
по слякоти есть время чтобы спря
лестницу упрятать на чердак
нож и наждак, наждак и нож
на что похож анальный фокус без галош.
«Здравствуйте»,лает Каменный гость в лицевые вмятины прохожих. Никто не падает в обморок, не норовит по мужицкой привычке запустить ему пальцы за щёку, чтобы порвать рот. А. Каменный. INCONTINENTстрадающий недержанием.
Это комплекс маминых сынковдо гробовой доски зависеть от старухи, назовём её Хна, и льнуть, как мальчик в фильме про войну, к сильным дядям, чужим папам и осеменителям, и чтоб непременно дядя был чекистом, дипломатом или «бандюком».
* * *
Определение Чорта. Он должен нравиться всем, но не нравится никому. Он предлагает повеселиться, но его веселью предпочитают тупую грусть. Почему? Молодые подозревают, всячески растравляя в себе это подозрение, что он вряд ли захотел бы выступить с их матерями (в отличие от их героических отцов). Это позволяет им казаться догадливей, а значит и взрослее и сильнее, а значит, быть достойным носить имя своей семьи, нации, державы, изрыгающей реки нечистот, облака дыма и т. п.
Старые подозревают, что он побрезговал бы их дочерями (или сыновьями, порой их бывает трудно отличить, вернее, легко заметить сходство), потому что девочки похожи на пап, а мальчики на мам. Поэтому Чорта, знакомства с ним, добиваются личности, способные критически оценивать качество своих родных и близких.
* * *
Идущий пешком Сашка напоминал голую беременную в мушкетёрских ботфортах. При Леониде, таким как он, оставалось одноупасть головой в лужу и захрюкать. СССРпрекрасная страна, люби её или подыхай,шумели верхушки деревьев. Но никто не прислушивался к жестоким советам Природы. Выродков не трогали.
Сашке, и ему подобным мисфитам подарил свободу не кто-нибудь, а Рональд Рейган. Открылась выставка «Славянская блядь глазами еврейского дегенерата». Рогоносцы, отправляясь по воскресеньям в клуб филофонистов, чтобы дать возможность своим кошечкам, потешно двигая шеей, заглотить свою порцию вафлей, уже не боялись вставлять под мышку пластинки «запрещённых» ансамблей. Сашка бросил метлу, наслушался, притопывая мясистой ступнёй (как питурик в «молчании телят»), бахвальства знакомых рок-музыкантишек, решил, что пришло его время, и вытащил из-под кровати пару нестираных носков, похожих на чёрные яйца, снесённые орлом в фуражку Гиммлера.
Рейган подарил свободу. Неудачные дети принялись карабкаться туда, где, как им казалось, их место, «с ловкостью боцманов». И вот уже верный своему делу немолодой почтальон, простая советская женщина, тащит на четвёртый этаж посылкутри тяжеленных тома заграничного мракобесия. Звонит в дверьуже двойную, как трусы поверх колготок. Образуется щель, в ней возникает будто при лампаде смазанное мочевой позолотой лицо хозяина. «А!сменяет он заготовленный гнев на милость.Гершон Шмуль, «Основы каб-балистики»? очень хорошо! Спасибо»отрывисто лает он, глядя в бесхитростные глаза по ту сторону цепочки, принимает свёрток, и, не дав почтальону ни копейки, захлопывает дверь. Женщина какое-то время смотрит, опустив взгляд, на свою грубую служебную обувь, потом, вздохнув и поправив ремень сумки, от которого у неё на плече что-то вроде мозоля, спускается вниз, что, конечно, будет легче сделать, чем донести труды Гершона Шмуля на четвёртый этаж «за спасибо» от беременного в мушкетёрских ботфортах.
Рейган подарил почтальону свободу, и теперь у нее есть библия, откуда эта сошедшая с горестных пленок Галича тетенька знает, что врагам, «должникам» и прочим надо прощать. Тогда и ей простится, вот только что именно, непонятно.
А Сашка, положив «Основы Каббалистики» на стол, возвращается к прерванному письмоношей весьма важному делу: в спаленке, чей воздух способен убедить в существовании газовых камер самого заядлого ревизиониста, у Сашки стоят недорогие дощечки, перед ними он опускается, стараясь не пердеть, на четвереньки, и, стукаясь лбом, касаясь животом натоптанного пола, бормочет молитвы. Дощечки не дают сумраку в углу поглотить раба божьего в свой пузырь. В эти минуты он похож на советского служаку, зубрящего иностранные слова в надежде, что его пошлют за границу, поближе к порнографии.
Но не один добрый боженька внушает Сашке страх. В полученных из-за рубежа шпаргалках он прочитал про Хоронзона, которого называет по болезненной детской привычке коверкать слова Чаронзоном, беса издевательств и насмешек. И когда после молитвенной стойки на карачках, от невыпотрошенной в пост хуиной смятки, от малосексапильных ласк Наташи, такой сырой и холодной, что у неё на лобке сырник не разогреешь, голова идет кругом, Сашке кажется, что Хоронзон где-то рядом. За спиной одного из молодых людей, служащих Сашке, потому что они видят в нём отца своих идей, за дверью туда Поэтому Сашкой выработан целый ритуал оставления квартиры во власти демонов. Во-первых, радиоточка-пердунчик остается включённой на полу, чтобы казалоськто-то дома и слушает, потом оставляют в уборной свет, чтобы думалитам кто-то серет. Лампочка светит на пустое сиденье, цвета топлёного жира, и янтарные брызги мочи. Поднимать крышку без толку, она тут же падает обратно, словно хозяин этого дома на молитве.
Впервые имя Хоронзона прозвучало в московских квартирах, когда по ТВ показывали очередную серию «Хаммеровского Дома Ужасов». Сашка внушил себе, что однажды придёт другой почтальон, и жестом конского лекаря воткнёт через порог Сашке в шею остро заточенное гусиное перо.
А Рейган подарил свободу. И вот уже редкое для советских жилищ устройство «механический секретарь» оповещает: «Вы позвонили Коржову. Хозяина нет дома» Моча на крышке, однако, обновляется, потому что за квартирой старательно присматривает Сашкин шурин Шельменко-денщик, преданный чете философов, как собака, иначе не скажешь.
А Сашка уже за границей. Там, где, по детской считалочке, «триппер, сифилис, бубонсобрались в один гандон». Откуда враг достаточно долго, как-никак почти 70 лет безуспешно засылал к нам разную гадость с крестом, с трезубцем, со звездой шерифа, с треногой хиппового пацифика. Там в данный момент находится Сашка, облизывается, говорит «бонжур», набивает портфель, роет. Он даже забыл о привычке зажимать ладонью задний проход, вставая с унитаза, чтобы не влетели туда бесы. Чтобы бесы, приняв облик Жида, Магомета или Чёрного человека, не проникли в дом, где золотится ссака.
Про ладонь, поднесённую к заду, Сашка прочитал, точнее, сделал вид, что прочитал в одном непонятном месте у Гершона Шмуэля (не сумел перевести). «А ну их к чёрту, всё равно никто не проверит»,вырвалось у него не в первый раз. При первом знакомстве казалось, будто Сашке известно множество вещей, которые при ближайшем рассмотрении оказывались, напротив, строго ограниченным набором суеверий. Запоздалые любители вечерних сказок, способные находить колыбельные мотивы во всемот речей Гитлера до Metal Machine Music Лу Рида потянулись к философу, кладущему трикотажные яйца, как дворовая интеллигенция к рабочему, побывавшему в загранпоездке. Рабочий вполне мог принять однообразный комплект западного ширпотреба за разноцветное многообразие. И свободное спокойствие родной страны уже кажется ему чем-то нестерпимо нудным, вроде предпоследней баллады, в альбоме раннего Боуи. То ли дело дерущий кишки фальцет Иэна Гиллана, в долгой пьесе «Дитя интима». Сразу видно, реквием, перегруженный деталями переживаний души, скорбящей по еврейским атлетам (в прошлом солдаты), расстрелянным в Мюнхене.
Зло берёт, кишки дерёт, мама сиси не даёт. Но Рейган подарил свободу, и течет, осмелев, молодёжь по отцовской штанине путём всякого выделения. Какое-то число докатилось до Сашки, и среди них приблизился Хоронзон.
* * *
Металикк Кэй-Оу! Слыхал, да? Ох-ху-и-ительно, да? Он там поёт, типа девочка, ты типа чего, если ты раздвинешь ноги, у тебя туда проедет грузовик, мне Га́га переводила с листа.
Игги Поп весть такой.
Две нутрии. Разговор двух нутрий. На ступеньках клуба «Морг».
А сын отцу задает вопросы:
Папа, ты питурик?
Папа, ты вафлист?
На хуя тебе тогда был нужен Дэвид Боуи?
Я думал, вы увлекались, когда были сцыкунами, рок-музыкой, а вы, оказывается, искали ширму, за которой можно пососать, делая вид, будто поёшь в микрофон иностранную песню, да?
Папа, Гарик говорит, что в Советском Союзе, если человек после двадцати пяти лет не переставал выёбываться, на него показывали пальцем и говориливон ебанутый идёт. Гарик говорит, что к 2627 годам у людей было по 10 лет стажа, и нормальный человек легко и почти с радостью порывал со своей якобы столь ценной молодостью, с проблемами, переставал колотиться по пустякам, начинал носить шляпу и портфель, делал аккуратную стрижку Ходил на концерты приличных певцов. Переставал зависеть от капризов опустошающей душу и карман заграничной моды, этого Геббельса, пидорасов, папа? А мама, я подозреваю, в курсе дела, да? Потому что когда вы ругаете фашистов и посылаете воздушные поцелуи Мерилл Триплер в экран, я убеждён, что вы сочувствуете не евреям, а тем, кто сосёт хуй и ебётся в жопу. А, отец?
Что он ещё говорит?
Он говорит, что такой мужчина рано или поздно оказывается в положении Ивана Грозного, севшего жопой на магнитофон с Высоцким. То есть вы многое не знаете. Завтрашний день наступил на яйца. Израиль обречён.
А он верит в то, что говорит? Не го вори так, можно сказать «Карфаген должен быть раздвинут».
Он говорит, что вера горы сдвигает, и, голосом Азизяна, раздвигает яи ягодицы.
Кто такой Азизян.
Эзотеррорист. Талант. Поэт эпохи глэм-рока. Абу-Нидаль слова.
Азизян
Азизян!
Абу-Нидаль
Всё это шито белыми нитками, хотя и поросло чёрным (в данном случае русым) волосом, худой седой дюк.
Отец переводит кукольные глаза с видеокассеты на зеркало, перед которым собирался покривляться, когда сын уйдёт, и обратно. «И-a, и-а»работают эти Чортовы часы.
Отец вспоминает, как однажды в 76-ом одна девушка уговорила его надеть длинный, уже не модный сивушного цвета парик. Он вспоминает тогдашнее ощущение свободы, будто он, сбежав по трапу, опустился на колени и поцеловал протянутый руками мэра флаг, снятый с Капитолийского холма.
Что он ко мне пристаёт! Нормальные парни в его возрасте пишут рецензии про Милана Кундеру, ездят, снимают. Вот попался бы ему вместо меня советский мракобес, из тех, что «не выёбывались», тогда бы он узнал, почём фунт глэм-рока. Нет, всё-таки есть хорошие ребятавот этот с глазами газели, да, теперь ясно, откуда такой уродский юморплечи настолько узкие, что птичка покакает и промажет. Фу Странный мальчикФикрат Ососков. У него наверняка мама русская, а отецоткуда бы вы думалииз Баку. Моя мама из дворян, а отец из обезьян. Последний раз один газелий глаз украшала чернильная блямба. Попался. Попа-па-па-па-папался! Юношам с газельими глазами не всегда Газельи глаза не для того, чтобы видеть одни фиги. Конечно, его окликают: «Фикрат!» И когда он оборачивается, задают едкий вопрос: «Шо? Навёл резкость?» И бьют. Фу. Это всё из-за плеч. Плечи для юношиэто грудь. Это ноги, можно сказать. Ворот рубашкиэто, буквально так сказать, подол. Сорочкаэто юбка. Короткие ноги можно удрапировать простынёй (желательно тёмной) и забыть о них, и не вспоминать о них. Способность быстро забывать неприятное говорит о здоровье того, кому неприятно на них смотреть John, I'm only dancin'. Чего он привязался. Песня-то какая!..