Какой-то собственной коммерческой жилки у него не оказалось, жажда экспериментов угасла, после того как полгода провёл на больничной койке, заново учась ходить. Путешествовать не любил, хобби как-то не завелись, всю жизнь бегал, шмыгал, крутился, искал чего-то, а тут вот дожил до одиночества. Ну, друзья какие-то были, конечно, приятели и знакомцы, да жизнь развела.
Время тянуло его дальше. День за днём. От обеда и до обеда. Постоять у воды оказалось тем временем, которое он мог отдать самому себе. На работе люди. Домажена, пасынок, заботы В машине тоже расслабиться не получалось.
Смотрел на воду, которая каждый раз была разная и при этом одинаковая. Тёмное зеркало поверхности отражало свинцовую небесную мглу каждый раз как-то иначе. Рисунок ряби всегда менялся. Цепким взглядом он подмечал уровень, и смотрел куда-то вглубь, бросая редким уткам остатки жёниных бутербродов. От канала всегда тянуло свежестью и тиной, он вдыхал это как свободу, боясь дать чувствам волю и расплакаться от необходимости возвращаться.
Наверное, если бы он был грешен чуть меньше, он бы обязательно ушёл, объявив себя пропавшим без вести, но Семён Михайлович чувствовал, что не заслуживает другой жизни и какой-то новой любви. Зная за себя, он помнил о чём-то таком, о чём всеми силами старался не вспоминать. А оно вспоминалось само.
Дело ментовское беспокойноеисподволь, вдоль-попёрек и мельком просачивается в душу чернота мира подпольного. Каким бы ты хорошим не был, а ведь приходится на компромиссы идти, серёжки тёще покупать на юбилей, система точит клювики всем своим птенчикам. Каждый однажды оказывается там, где «иначе нельзя», а когда выясняется, что можнодороги назад уже нет, сделанного не воротишь, и всё что остаётсятак это искать себе оправдание. А оно всегда находится.
И даже теперь совесть его не сильно беспокоила, просто жмурился на внезапно всплывающие неэстетичные картины перед глазами.
Пытаясь говорить с Богом, он не извинялся и не просил прощения. Благодарил за жизнь. За возможность не ссаться под себя. Но не каялся. Он был готов к тому, что никто его не простит. Нести ответственность ему было совсем не страшно, и Бога он не боялся. Тишина в ответ его не удивляла, не возмущала и не пугала, Семён Михайлович и сам к себе был безразличен.
***
Первый раз он заметил это в феврале.
Утки зимовали в городе и вели себя странно. Наблюдая за ними, ему подумалось, что он всё-таки поехал кукухой.
Оплывая определённое место канала по длинной дуге, они жадно охотились за хлебом, не забывая поглядывать на свой таинственный бермудский треугольник. Любопытство дрогнуло в нём с давно забытым мальчишеским азартом.
Ломая хлебушки на кусочки, он подводил своих жертв ближе к запретной зоне, бросая приманку ближе и ближе к её центру.
Птички, с какой-то робостью заплывали за невидимый ему барьер, ровно до той минуты, пока одна из уток, изловчившись схватить крупный кусок, стремительно не ушла под воду, сдёрнутая вниз невидимой силой. Спустя секунду она вылетела из-под зыбкой ряби с истошными воплями и брызгами. Переполошившись, пернатые крыски раскрякались, уплывая в подмостовье своего убежища.
Гхм. Гхмсказал Семён Михайлович сам себе, радуясь, что догадка о странной опасности подтвердилась.
Остаток дня он был рассеян и ушёл домой чуть раньше, сославшись на какие-то дела.
Ужиная, Семён спросил жену:
Слушай, а какая живность в каналах жить может?
Любая, хмуро ответила она. Подумав ещё, добавила: Сейчас кого только нет, недавно передавали, что в Ломоносове крокодила конфисковали за долги.
Ну, это понятно. Но сейчас же холодно. На уток может кто-то охотиться?
А мне откуда знать? Диалоги о рыбалке посмотри.
Ну ты-то всю жизнь здесь живёшь. А я-то лимитчик. Он не удержался и ввернул шпильку эха давней ссоры.
Цокнув языком, его дражайшая супруга изобразила на лице сложное, не желая ударяться в воспоминания.
Ну-да, ну-да. Я-то из аборигенов буду, потомственная уткодобытчица.
Она проговорила это с достоинством, чеканя каждый слог, подводя черту под ненужными ей выпадами заранее надоевшего ей супруга.
А почему бы и нет? Чего ты не знаешь кто тут живёт что ли?
Где?
Да на Обводном, у Лиговки.
Понятия не имею. Бобры раньше были, говорят, в сторону Обуховки. В центре не было никого. Может, со стороны железки из канавы водяные крысы пришли.
Кто?
Ну эти Не нутрии, а другие которыеона поморщилась, вспоминая слово.
А, я понял. Ондатры.
Угу. Ты решил в клуб юных натуралистов податься? Не поздновато ли? Чего случилось-то?
Да вот, ходил сегодня. Видел, как утку под воду кто-то утащил.
Ты ж на работе был?
Ну был. Вышел в обед, пирожков купить.
А хлеба чего домой не взял?
А надо было? Сказала бывзял.
А самому не догадаться?
Да ну тебя! Нашла гадалку! он ответил грубо, досадуя на себя за то, что вообще начал разговор.
Хос-спа-ади-и да ешь ты уже! Сама возьму. Ты хоть вспомни, когда в магазин-то ходил в последний раз
Семён Михайлович замолчал, спуская на тормозах очередную ссору, а его жена, не желая «мотать нервы» предпочла забыть про всё сразу.
Тем более, что на следующий день дома было уже два хлеба.
Её звали Лена, высокая и видная, досталась она Семёну, что называется «с прицепом». Языкастая и с норовом, она по-молодости веселила его страшно, но потом скверный характер отдал своё. Озлобившись на вечное отсутствие мужа в доме, на старость, которая подкралась незаметно, на его всегдашнее одиночество и куцее счастье, она не бросила его в самые отчаянные дни, но пилила безбожно. Делать ей больше было нечего, жалуясь на здоровье, она давно уволилась и сидела дома, занимаясь хозяйством и своим сыном, которого любила беззаветно.
Мальчишка был Семёну родным, хотя тот к нему и не тянулся. Павлик был совершенно обычным пацанёнком, незаметно вырос, выучился на юриста и теперь нарабатывал положенный опыт в ментовке со связями «папки». У них были странные отношения: Семён его любил, но у них было мало общего. Совсем разные, и теперь и раньше они мало времени проводили вместе.
Будучи отчимом, ему по-первости было сложно навязываться, да и проблемы случались всякие. Нет-нет, да притаскивал со службы в дом соответствующее настроение. Потом увольнение, бизнес, неудачная стрелка, да и пил бывало сильно, чего уж тут.
Семён навсегда сохранил в себе образ подозрительного, стеснительного ребёнка, которому он однажды принёс машинку, и, как-то лживо по-доброму ухмыляясь, пытался подарить, растормошить, заиграть, но у него так ничего и не вышло. Павлик навсегда остался пасынком, вечно прикрывающимся мамкиными фронтами, неизменно демонстрируя «папке» своё показное равнодушие.
Жили как-то, нашли общие грани, баланс что ли. По сути, все трое были людьми приличными, а если такто уживаться им было не слишком уж и сложно. Семён старался как мог: из комнаты, в которой когда-то жила его зазноба с пятилетним сыном, он «сделал» две, когда ещё служил в РОВД, потом, удачно подсуетившись, продал, купил сначала одну, а теперь и другую квартирубольшую трёшку на Чёрной Речке. Места хватало всем, но Лена иногда напоминала, откуда у этой квартиры ноги растут. Поскрипывая зубами, Семён ей не перечил, вспоминая, как супружница таскала ему в больницу миски с кашей и стояла в очередях за лекарствами.
Нормально было жить, а про уток поговорить не с кем.
Дожёвывая какой-то из завтраков в том феврале, он вдруг понял, что торопится на работу, чтобы поскорее дождаться обеда. Эксперименты с утками его забавляли, и это было по-настоящему весело и приятно. Иногда, он пытался прикормить того зверя в глубинах, но тот не показывался.
В его существовании Семён Михайлович больше не сомневался: один раз он увидел белую тень в воде, пронизанную ярким солнцем, а другойволну, что поднялась с глубины, вытолкнув себя на поверхность, на миг разгладив пятачок посреди мелкой зыби канала.
Льда в тот год почти не было, да и ледоход прошёл незаметно. Тепло настало, и теперь он приходил после работы, прихватывая случайно купленную удочку-телескопичку, как бы оправдывая себя за безделье.
Жена не препятствовала, Семён Михайлович стал добрее, любопытнее, и как будто бы ожил, полюбив читать в Ведомостях про странные происшествия.
Узнав про существование ладожских нерп, он совершенно уверился, что под мостами живёт именно она, и её блестящая шкура, отражая солнце, даёт под водой светлые блики.
Он даже пригласил Лену в океанариум, чем вызвал у неё недоумение и подозрительность. Зная, что сын ездит в район Киевской гостиницы по делам, она попросила его глянуть, стоит ли «папка» у канала, или брешет. Но Павлик Семёна заметил, в чём признался, не скрывая своего удивления.
По правде говоря, все семейные думали, что он всё-таки завёл себе любовницу на старом месте. Но подловить не получалось.
***
Всё веселье закончилось так же внезапно, как и началось. Во время одного из своих стояний он заметил под водой женскую руку. Поднявшись из глубины, она ткнула пальчиком в поверхность, пустив по воде кружок, её светлый силуэт тут же скрылся.
Сердце, поначалу замерев, гулко загрохотало в висках, и Семён Михайлович вцепился в перилки, боясь упасть.
Случилось именно то, в чём он боялся себе признаться. То была русалка, утопшая баба, которая многие сотни раз являлась к нему во сне.
Он с большим трудом ушёл, унося с собой обречённость. Никак иначе нельзя было назвать то гнетущее состояние, когда все вокруг потеряло свой смысл, подчиняясь новой жизненной логике, которой он поверил сразу и безоговорочно.
Понимая произошедшую с ним перемену, он следил за тем, чтобы продолжать жить как раньше: улыбался, пытался шутить, разговаривал нормально и не реагировал на подколки жены, которая, учуяв что-то важное, вцеплялась то в одно, то в другое, тыкая в больные места, надеясь разгадать загадку его изменившегося состояния.
Но Семён Михайлович продолжал ходить к воде, стоял как раньше, подолгу. То хлебушек бросал, то рыбачил. Иногда приносил с собой чекушечку коньяка, чтобы не так трусило по ногам.
Когда он понимал, что русалка ему является намеренно, у него перехватывало дух. Он мечтал разглядеть её, но видел только тени, обрывки, круги по воде, словом, только то, что она позволяла ему видеть.
Вытягивая из канала какую-то ерунду, которую она старательно цепляла ему на крючок, он хранил это как сокровище. Этого касались её руки. Семён пытался учуять запах, но подаренные ею безделушки слишком долго были в воде, чтобы иметь какую-то собственную память. Коробку завёл, куда ссыпал брелки, фантики и блестящие блистеры от таблеток, подаренные ему русалкой. С большим сожалением выбросил половинку разорванной рыбки по дороге домой, боясь жены и её вопросов.
Русалка умудрялась подвешивать предметы на крючок так ловко, что у него не получалось отследить этот момент, он догадывался об очередной посылочке только когда та дёргала леску, давая понять, что ему приготовлен новый сюрприз.
Он вовсе не страдал и не мучился, понимая, что его ждёт конец, он как-то сам собой потихоньку приводил дела в порядок: выбросил старую коллекцию порнофильмов, отдал знакомому музыкальные журналы из начала 90-х, боясь, что жена отнесёт их на свалку. Долгов вроде бы не было. Оформил Павлику генералку на тачку, запрятав бланк в общих семейных документах.
Он пытался не ходить к ней вообще. Держался несколько дней. Но такая чёрная тоска его заголубила, что на день шестой он не выдержал и пошёл к воде, со своей всегдашней удочкой. Русалка, злая на его отсутствие, чуть не выдернула её у него из рук. Больше он таких опытов не повторял.
Лена уже дважды ездила к каналу и смотрела издали со стороны автовокзала, как её муж стоит там с удочкой после работы о чём-то улыбаясь, глядя в пустоту. Близко она не подходила, дожидаясь свидания, какой-то встречи, следила за ним, в упор не понимая причины такой зависимости. Перерыла его вещи, которые, разумеется, знала вдоль и попёрек, и нашла коробку с каким-то мусором, перебирая который, задумалась столь основательно, что и воздух над головой загустел.
Догадалась до того, что благоверный тихонечко сходил с ума. А что ей ещё оставалось? Муж рыбачит неизвестно что, на воду смотрит, ругаться перестал, домой только поспать приходит. Не иначе как присушил кто.
Но работал же, не пил, не изменял, деньги в дом носил, как тут докопаешься? Сыночек её, внимательно оценивая ситуацию, сам не вмешивался и мамане не велел, мало ли какие потёмки в душе у человека, перемычит, выкарабкается сам. А нет, ну, так по ситуации разбираться надо.
Пока Семён занимался своей русалочьей любовью, весна прошла, и в городе стало лето. Его немногочисленное семейство начало попеременно уезжать за город, и стало вольнее. Он ходил на канал почти каждый день. По весне ему приходилось говорить жене об этом, иногда он выпивал для запаха, и врал, что сидел с коллегами в летнем кафе. Бывало, отмалчивался простым «гулял, белые ночи же». А теперь он был почти свободен.
Покопавшись в компьютере, хоть он и не любил это дело, он нашёл, что грядёт день Ивана Купалы.
Сам не зная, чего ждать, он оставил записку на столе, что будет поздно, на тот случай, если дома кто-то появится. Они с женой почти не разговаривали. Во-первых, о чём? А во-вторых, через неделю ему был назначен отпуск, жена в ультимативной форме потребовала его присутствия на даче, куда он ехать категорически не хотел.
Русалка в канале уже совсем обнаглела, и показывалась почти не таясь. Она близко-близко подплывала к поверхности, уткнувшись лицом в небо, глядя на стареющего мента из-под воды так, словно бы он был прекрасен как фрески Микеланджело. Семён Михайлович чувствовал её любовь, её самозабвенное торжество, которым она сияла каждый раз, когда он приходил.
Он боялся её. И, при этом, мучаясь виной и стыдом, помня, как сильно он её не достоин, её любовь казалась ему прощением всех его грехов. Он не мог избавиться от чувства, что этогорькая награда, выданная авансом, за тот поступок, который он уже пообещал себе совершить.
В день, когда всё переменилось, как раз на Купалу, он пошёл к воде уже к ночи. Задержавшись на работе допоздна и поужинав в столовке, он пошёл на Обводный, прихватив с собой бутылку портвейна.
Он помнил, что пил портвейн в тот день, когда увидел её в первый раз.
Набравшись уже загодя, он нетвёрдо хромал мимо домов, которые поглядывали на него самыми разными окошками со своих немытых парадных фасадов. Небо было растянуто тонким градиентом голубого и розового, луна висела белым и нецелым куском, не навязывая себя никому.
Вода была тиха и непрозрачна, ветер на закате стих, да так и не поднимался больше, не желая тревожить волнующие отражения всяческой красоты.
Семён Михайлович развернул свою хлипкую снасть, и уставился на воду, призаткнув бутылку за пазуху.
Красавица мелькнула ему минут через десять томительного ожидания, она выскользнула на поверхность, принеся с собой абсолютную могильную тишину, оглушающую и глубокую.
Весь мир закончился, когда он увидел её русые волосы, гладко обтягивающие тело сплошной волной, слабые руки, гибкие и поразительно белые. Вся она была молочно-матовой, зыбкой, прелестной и плавной. Она мелькала по воде, изворачиваясь то одним, то другим боком, плясала свой дивный танец, дрожа как ртуть, и скрывалась каждый раз, когда близко по мосту проезжала машина. Прохожих не было. Пьяный мужик на пустынной набережной никого не интересовал. Американские мосты розовели над каналом стальными радугами, а по ним медленно полз жёлтый поезд. Русалка вытягивалась в струнку, изгибалась, плавилась от страсти и утекала на дно, украшенная причудливым венком. Она тянула к нему руки, не давая и секунды присмотреться к ней. Тяжело и зазывно смотря в его черные глаза из-под мокрых волос, она звала его, молча и страшно не раскрывая рта.
Наряжена она была в ветхую желтовато-серую рубаху, этот нездоровый цвет только подчеркивал её смертельную бледность, превращая цвет в свет.
Она танцевала ему, а в его глазах застыли слёзы. Они застилали глаза и редко капали на щёки. Он ненавидел себя за всё и сразу. А русалка, не замечая этого, звала и звала его себе.
Семён Михайлович смотрел на неё и проклинал себя.
Он вспоминал всё, что сделал гадкого в своей жизни: в мясо разбитые рожи подозреваемых, сломанные пальцы на допросах, кусок арматуры, спрятанный за шкафом, один конец которой был замотан синей изолентой. Помнил, как тушил бычки о чьи-то руки, пинал под коленки привязанных к стулу. Перед глазами мелькали бесчисленные хачи из ларьков, с которых он дёргал дань. В ушах заслышал звуки милицейских сирен, ударов, стук подмёрзших кроссовок по рёбрам, хруст костей он ведь слышал тогда, как ему ломали ноги, он успел услышать это до того, как отключился.