Помнил он и её. Проститутка или просто какая-то ****ь, ночью шла от Киевской гостиницы, надеясь поймать грача на более людной стороне Обводного. Покупая сигареты на заправке, увидел, увязался за ней, начал несложный разговор про «дашьне дашь», окончилось тем, что опер почему-то вдруг разохотившись на неё до дрожи, вдруг схватил её в охапку, дёрнув за пальто, а та, начав визжать и истошно брыкаться, оттолкнула его голову, больно царапнув кольцом или ногтями, вырвалась, побежала, он, разозлившись до пелены в глазах, догнал её, и одним махом схватив за бедра, поднял и перекинул через ограждение прямо за перила канала.
Была зима.
Зимы тогда были совсем не такими, что сейчас. Раньше на каналах по всему центру сплошняком лежал лёд, по которому ходили дети в валенках, не боясь провалиться. По Обводному же ходил маленький буксир, пробивая каждые пару дней полынью во льду, чтобы к весне не образовалось затора. Вот в неё-то она и угодила, пробив спиной тонкую мёрзлую корку.
Перегнувшись через перила, Семён тогда моментально протрезвел от своего приторного портвейна. Глядя на белый лёд и черноту воды, отражавшую блеск далёких фонарей, он видел как в воздухе клубится пар от его дыхания, маяча перед лицом дымкой. Кроме этого ничего не было.
Много лет она ему снилась. Он не знал о ней ничего, не помнил её лица, вспоминались только звук её голоса, крик, и тишина после. Он помнил, какой лёгкой она была, как играючись он поднял её на руках, и как она закачалась, теряя равновесие.
Семён быстро ушёл оттуда, подняв воротник своей куртки. Купил жвачку, дошёл до отдела, там пробыл до утра, и долго потом боялся заглядывать в Обводный, боясь встретиться с ней взглядом.
В сводках так ничего и не появилось. Не было даже заявления о пропаже.
Наверное, после этого он и почувствовал странное ощущение вседозволенности, лихое буйство воронежских предков, горячившее ему кровь до куража.
Семён Михайлович смотрел на русалку, разомлевшую от собственной красоты, смотрел как томительно плавны были её движения. Она была прекрасна как полночь в студёном феврале, утонувшая в звёздах и луне, сразу после первой предвесенней оттепели, забрызганная искрящимся светом, застрявшим в ледяных корочках, окутывавших своим блеском деревья, провода и столбы. Это было самое потрясающее и упоительное, что видел он в далёком и забытом детстве, сейчас оно мерцало перед ним своим таинственным мраком и тупым ножом резало ему сердце.
Он так и не смог найти в себе силы прыгнуть к ней, он не хотел прерывать её танца, стыдился себя и боялся её мести.
Наконец, всё было кончено. Русалка плеснула руками и канула на дно, оставив после себя только тишину над волнами, а Семён Михайлович, допивши портвейн, бросил удочку, и медленно ушёл, так и не дождавшись своей красавицы снова. Поймав такси, он доехал к себе, и там, пьяный в дупло, был встречен женой.
Тяжело сев на кухонный табурет, он молча ждал себе наказания, криков и ора, но вместо этого, вдруг всё ей рассказал.
Тихо, заплетающимся языком, всё как на духу. Про проститутку, про давно забытое, как пришёл тогда после дежурства с цветами. Про русалку, которая зовёт его к себе в канал, почему рыбачит, про то что жить он так больше не может.
Лена помнила. И про цветы, и про длинные царапины на его морде.
Павлик всё это время стоял за дверным косяком и слушал, не показываясь.
Поджавши губы, она молча вышла из кухни и чертыхнулась, испугавшись сына в коридоре. Сходив в спальню, она вынесла секретную жестянку с мусором.
Так это русалка тебе дарит? ехидно спросила она.
Отда-а-ай! Семён Михайлович взревел, и резко встал, опрокинув табурет. Стремительности не получилось, на пьяных и хромых ногах он был грузен и неуклюж, споткнувшись об упавшую табуретку, он, падая, пытался схватить коробку, но вместо этого больно ткнул в грудь жену, попав ей прямо в солнечное сплетение. Она, перестав дышать, привалилась к стене широко вытаращив глаза от боли, а Семён Михайлович, упав на колено, подставил бок как раз под удар павликовой ноги.
Что ж ты делаешь, сука? Павлик рявкнул на него негромко, позаботившись о том, чтобы соседи за стеной сталинки не всполошились на его крики. Ты пидр охуел совсем, мать ****ить?!
Павлик пинал его ногами, отпихивая в угол кухни, Лена сползла по стене, села на пол, прижав руки к груди. Коробка с мусором рассыпалась возле неё, а Семён Михайлович, прикрывая голову руками, не сводил с неё взгляда, дёргаясь от Павликовых ударов. Промычав что-то, он выругался, пытаясь встать, а Павлик, услыхав, наклонился к нему и сказал:
Что? Как ты меня назвал? Ублюдком?
Сплевывая на пол слюну, пьяный и избитый Семён, не чуя в ватных ногах силы, окутанный болью весь целиком, глядя на этого здорового и почему-то теперь совершенно чужого ему мужика, вдруг ответил ясно и твёрдо.
Нет. Вы****ком. Строго говоря, тывы****ок.
И он тут же вырубился от удара ноги в голову.
Павлик накапал матери валерьянки. Она пришла в себя, и до шести утра они говорили друг с другом, пытаясь понять, что же им делать.
В том, что «папка» утопил проститутку никто не сомневался. Павлик боялся, что Семён допился до горячки, и, проспавшись, устроит ему карательные меры за избиение.
А мать, тыкая в коробку с мусором, злая как сука, убеждала его, что муж поехал крышей, приводя разные аргументы.
Они оба боялись, что раз уж всплыла такая история, слухи пойдут, разговоры, а если дело возбудят? Им такое покаяние было совсем не нужно.
Говорили долго. Решили вызвать психиатрическую бригаду.
Ребята приехали быстро, растормошили Семёна Михайловича, тут же вцепившегося в своё мусорное сокровище как малое дитя, выслушали слезливую историю про абстинентный синдром, бред и алкогольный делирий, попытку убить для надёжности, получили в карман три тысячи рублей, и, скрутив Семёна Михайловича под белы рученьки, быстро увезли на Пряжку, рано с утра, не успев опозорить дружную семью перед соседями по парадной.
Семёна Михайловича спровадили на больничный, оттудав отпуск, который он отгулял, пуская слюни на старый ватный матрас в психушке.
Жена приносила передачи, но не навещала. Павлик, обнаружив генералку в документах, принял это как признание в желании самоубиться и, навестив доктора, сунул ему ещё денежек «для успешности излечения, а то кабы чего не вышло».
Врач до выписки смотрел его трижды: поначалу обколотого до соплей, потом уже вялого и под седативными, последний раз они долго разговаривали в палате, объясняя друг-другу «сложность сложившейся ситуации».
Семён Михайлович, поняв, что семейка решила его запереть тут чуть не навечно, прикинулся валенком, и пошёл с доктором на компромисс: вызвонив старинного приятеля, он вытянул у него займ на «решение личных проблем». Встречная взятка вызволила Семёна из психбольницы, и он уехал домой, став совершенным лапочкой.
Долго извинялся перед обоими, дома заглядывал им в глаза. Был отселён на диван в гостиной. Жена с пафосом прятала ножи, Павлик был объявлен доминантным самцом и добытчиком в доме, а Семён Михайлович был избавлен от прогулок, поскольку во всей его обуви были выдернуты шнурки, а верхняя одежда запрятана на антресоль под замок.
Семён, немного потерявшийся под препаратами, уже сам как будто бы не верил в русалку. Выбрасывая мусор в тапочках, пару раз встречался с соседом, и выпросил у того старое пальто, особенно не скрывая причин.
Сосед, вполне себе зажиточный таможенник, проникшись драмой, творившейся на лестничной клетке, внял просьбе и пальто презентовал. Семён тут же спрятал его под диван и ждал, когда неусыпный контроль ослабнет. Во чтобы то ни стало, он решил добраться до Обводного, чтобы теперь-то, чистым, без алкоголя и таблеток твёрдо убедиться в отсутствии русалки.
Жена рассказывала ему, смеясь, как следила за ним, когда он таращился на канал. Семён помнил всё очень хорошо, но не был в себе уверен.
Когда Лена уехала на дачу, готовиться к закрытию сезона, была уже середина сентября. Весь июль, август и начало осени, Семён Михайлович провёл в своих злоключениях.
С октября он должен был выйти на работу собственным замом, потому что на его место уже взяли нового службиста. И, воспользовавшись моментом, он смылся из дома в чужом пальто, стырив мелочь на проезд и дубликат ключей.
Одной ногой туда, другой обратнорешил он.
Доехав, он как мог быстро пришёл к каналу, встретив там сырой и промозглый день. Навалившиеся воспоминания, запахи давно забытой свободы, волна, следовавшая за ним вослед поперёк течения, совсем его не удивили. Озираясь по сторонам, боясь быть схваченным своим ментовским пасынком, он, за мгновение уяснив для себя правду реальности, крикнул русалке, что обязательно придёт к ней ночью.
Его побег прошёл незамеченным, и тем вечером он спокойно поужинал, счастливый от своего решения.
Вечером, Павлик, проверивший его дома, уехал на дежурство, а Семён Михайлович ушёл вновь, едва успев к закрытию метро.
Он бултыхнулся в воду, моментально озябнув в холодной воде, русалка, вцепившись в него железной хваткой, тащила его на дно, а он, чувствуя на губах её холодный и слизистый поцелуй, даже не успел испугаться. Глядя в темноту, он видел лицо этой мёртвой женщины, видел, как в воде колышутся её волосы и ошметки, вившиеся вдоль мышц. Стоило ей замереть на мгновение, как кожа, размокшими лепестками душной сирени окутывала всё её безобразное лицо, и кругом неё распространялся странный сладковатый запах, который так любили рыбы-корюшки.
Вдохнув эту сладкую воду как можно глубже, Семён Михайлович умер под русалочьими поцелуями, умер с мыслью«так ведь это не она вовсе».
Оконыжка
Вот ежели какая баба родит недоноска, зачатого во грехе, да чтоб такого маленького, что без пуповины может прожить только три вдоха, да коли выкинут будет тот малец в ведро с помоями, али в место отхожее, то случается из такого нехристя оконыжка, так повелось всегда и про то всем известно.
Раньше их не много и не мало было, а так, что хватало вроде бы во всех местах, а теперь-то вот всё поменялось.
Говорят, теперь их в городах больше. В деревне-то чего дитё морить? Там баба ещё не пузатая, а уже все соседи знают: через ноги смотрят, предсказывают пол и отчество будущего малыша. А в городе что? Кому дело есть до того, жирная ты, али забрюхатела от невесть какого лётчика? Да никому!
И полно таких, приехали на заработки, таджички там, украинки, из глубинки всякие, так ведь с пузом-то назад не поедешь, зачем оно там всё? Аборты дорого, да бумажки-волокита, а работать надо, смены идут одна за одной! Дома ещё мал-мала меньше ждут Так ведь пока думаешь-гадаешь, чего делать, и как быть, время-то идёт, оно не стоячее.
У кого срок выходит, те в роддом и отказную пишут, а кто не больно-то уж в силах, или работа тяжёлая, те выкидывают сами. Азиатки, говорят умеют чай какой-то делать из лаврушки и зиры, чтобы от ребёнка-то избавиться, да надо дождаться месяца пятого, или шестого, чтобы он родился сам после чаю-то, а если раньше сроку его пить, так дите помрёт внутри, не родится, и загниёт. А оно надо? Так и помереть недолго.
Ну, то бишь, народ в городах ловкий и умелый. Это все знают.
Так вот оконыжка эта, вроде бы и не нечисть, а полудохлик какой-то, на куколку страшную похож, он и как живой, но и пахнет раз в сто хуже положенного. Пищит немножко, смотрит жалобно, некоторые чуток растут и умнеют.
Они же мрут по-настоящему, мрут, коли их топят, или в канализацию смывают, да только потом выползают как-то, живучие. Выхаживают их алкашки, что по помойкам шарахаются, а бывает, что они сами как-то кормятся, домовые их голубят, деточек-то всем жалко, дают им от своей пайки по кусочку. Ну, как сироты живут? Всем миром. Тут хлеб, а тут стухшее
Везёт тем, у кого мамка-бомжиха появляется, они сразу крепнут. Коли баба выпивает, так ведь она завсегда немножечко не в себе, оно и понятно.
Да вот в чём-дело-то: пьющая без просыху бабёха, хуть и дуром-дурная, но всё равно тепла хочет, ласки какой-то. Спьяну найдёт себе такую оконыжку в помойных кустищах, и ну ей играться! Вроде бы и куколка, и деточка, хер разберёшь, живая ли она, мёртвая
Видали, алкашки-то коляски с собой таскают? Вот они их там и возят. Они же стесняются на трезвую голову сказать, что труп-то нашли младенчиковый, менты сразу нагрянут, пугать начнут, отвечать придётся, а оконыжки понимают, что ежели их мамка в уме и памяти, то лучше признаков жизни не подавать. Так и лежат, замотанные в старьё и тряпки, пока их маманька не разживётся опохмелом.
А им-то, бедным, за счастье прижать к немытому телу гнилую малютку, и глядеть, как та, отогревшись, едва-едва возит ручками и тянется к опухшему лицу своей приёмной мамки.
Иногда, когда не в силах противиться своему материнскому инстинкту, с нехорошим блеском в глазах, они нет-нет да шепнут друганам-собутыльникам свою тайную-тайну, мол-де теперь «есть маленький», да, наткнувшись на смех и издёвки, плачут, находя утешение только в своей оконыжке.
Это дело довольно вредное, надо сказать, хотя бы потому что маленький неживой ублюдок жаден до невозможности. Не получив от родной матери тепла и любви, уморённый дитёныш начинает жадно глотать все крохи, которые только может добыть. Беда той бабище, которая, упившись, начнёт совать титьку в рот оконыжке. Ух! Почитай, пропала бедовая в ту же самую минуту.
Раз пришла такая беда, отворяй ворота, да не абы куда, а на кладбище. Оконыжка, присосавшися к бабе, и приласкавшися к ней хорошенько, теплеет и хорошеет, совсем как настоящий младенчик.
Да вот бедаон же кровь сосёт с титек-то, молока-то нет, откуда ему взяться? Алкашухи-то на улицах старые, сморщенные, обвисшие, косматые кто поприличнее, те при кавалерах, знамо дело, а эти совсем плохие. Ну, что делать? Ладно бы кровь только та тварь сосала, да ведь всё насухо вытягивает, и добро, и любовь, и воспоминания. Такие бабы долго не живут.
Малец их крепнет, а они из ума выходят, сохнут и дохнут. А там уж врач что напишет, то и причина: туберкулёз, истощение, замёрзла, или ещё что? Да какая разница? Допилась, раз померла от такой страсти, вот и вся недолга.
***
Эта наша оконыжка так же жила, была у неё мамкаЛюба звали. Баба рослая, дебелая, шумная, с брянщины что ли, да с головой не в порядке. Она пила, конечно, но не так, чтоб очень. Пьяненькая была частенько, но не валялась. Оконыжку нашла, когда та в канаве колупалась возле промоины от теплотрассы, вот только хрен с редькой знают, как она без капусты там народилась, может и вороны принесли, вот ей-же-ей, откуда что берётся?
Ну, Любаша и взяла себе крошку. Она поначалу думала, что та живая, бежала её отдать кому-то, да от неё шарахались все. Ещё бы, баба несётся, орёт, да рукой машет, а ростом со шифоньер, и кто с такой поговорить изволит в этих ваших Петербургах? Да, тьфу. В общем, не получилось у неё трупик пристроить, решила сберечь до утра, дело-то под вечер было.
И ладно, мол, потом мудренее, но оконыжка не сплоховала, морг-морг, глазками-то, Люба и охнула. Побежала в больницу, где-то рядом там была, ручку подёргала, а поликлиника-то ночью закрыта, а куда дальше? В Боткина как-то забирали пару раз, так там детских врачей-то нету, да и далеко сгребла остатки монеток, что насобирала у метро с обеда, и пошла в магазик при остановке, йогурта купить, вроде как подходящая еда-то.
Продавщица, с лицом госпожи всея Саратова, брезгливо поморщившись, буркнула «нате!», швырнув на прилавок упаковку, и отмахнулась столь сурово, что Люба своим неумишком как-то сразу поняла, что болтать про найдёныша в кульке из шарфа не стоит, а то и ему достанется.
На лавке села, обсосала свой грязный палец, начала понемножку в баночку макать, да совать в рот оконыжке белое.
А тварчонок он что? Зачмокал губёшками, тихонько, но явственно, носиком засопел, словно бы и дышит, глазками водить начал за пальцем, сам мягкий, вонючий, коричнево-багровый, глаза черные в плёнку затянуты, волосюхи тонюсенькие топорщутся малюсенький как щеночек, с килограмм может, али кило двести. Виду неимоверно жалобного и гадостного, даже если бы у него глаз вытек, и то бы хуже не стало.
Ну и началась у них любовь. Оконыжка Любку морит, а та не даётся, потому что и так болеет, а шизофрения чем хороша? Ум человечий извращаетсябуквально всё воспринимать начинает. Вот вроде есть дитё, об нём надо заботиться, любить тоже надо, но с чувствами у душевнобольных как-то не слишком ладится, они сегодня повыдумали любви, а на завтра вроде бы как и равнодушные совсем Младенчик и так и эдак Любашу в мамки заманивает, а та чего? Ей-то известно, что у ней в грудях молока-то нет, и не суетится. И подавать стали больше, когда она с кульком таскаться начала у метро, даже на детское питание хватало. Все её бомжатские знакомцы думали, что та куклу сообразила подобрать, чтоб жирнее побираться.