Мой Попо настоял на том, чтобы умереть дома. Все последующие этапы происходили в том порядке и в те сроки, что и предсказала Кэролайн, однако они застали меня врасплох; как и Нини, я ожидала божественного вмешательства, которое бы изменило ход нашей беды. Смерть случается с кем-то другим, а не с теми, кого мы любим, и тем более с моим Попо, который был центром моей жизни, силой гравитации, которая крепко удерживала мир; без него я бы не справилась, меня сбил бы с пути малейший ветерок. «Ты поклялся мне, что никогда не умрёшь, Попо!». «Нет, Майя, я говорил тебе, что всегда буду с тобой, и я намерен выполнить своё обещание».
Работавшие в хосписе добровольцы установили больничную койку перед широким окном в гостиной, поэтому ночью мой дедушка мог представлять себе звёзды и луну, бросающую свой свет на него сверху вниз, поскольку он не мог их видеть сквозь ветви сосен. Ему вставили в грудь катетер для введения лекарствтак отпадала необходимость каждый раз делать укол, и научили нас, как двигать Попо, мыть и менять простыни, не поднимая его с постели. Кэролайн часто навещала его, общалась с доктором, медсестрой и ходила в аптеку; не раз она брала на себя покупку продуктов в универмаге, особенно когда ни у кого в семье не оставалось на это сил.
Майк ОКелли тоже посещал нас. Он приезжал в своём инвалидном кресле-коляске с электроприводом, которым управлял, точно гоночным автомобилем, часто в сопровождении пары выкупленных членов его банды, им он приказывал вынести мусор, очистить пылесос, подмести внутренний дворик и выполнить другие домашние дела, пока сам Майк пил чай с моей Нини на кухне. Эти двое были в ссоре в течение нескольких месяцев после стычки на демонстрации по поводу абортов, которые ОКелли, исполнительный католик, резко отвергал, однако болезнь моего дедушки всё же их примирила. Хотя иногда они оба находятся в противоположных идеологических крайностях, но не могут долго сердиться, потому что слишком сильно любят друг друга и имеют много общего.
Если бы мой Попо не спал, Белоснежка поболтал бы с ним некоторое время. Настоящая дружба между ними так и не сложилась; и я думаю, что мужчины даже немного завидовали друг другу. Однажды я услышала, как ОКелли говорил о Боге с моим Попо, и я почувствовала себя обязанной предостеречь его, что он зря тратит время, ведь мой дедушка был агностиком. «Ты уверена, девочка? Пол провёл свою жизнь, наблюдая за небом через телескоп. Как он мог мельком не увидеть Бога?»спросил он в ответ, хотя и не пытался спасти душу моего деда против его же воли. Когда доктор прописал морфий, и Кэролайн сообщила, что у нас будет всё необходимое, поскольку пациент имеет право умереть без боли и с достоинством, ОКелли так и не сказал нам об эвтаназии.
И вот наступил неизбежный момент, когда мой Попо окончательно обессилел, и нам пришлось прервать поток студентов и друзей, шедших навестить его. Всю свою жизнь дедушка был не лишён кокетства и даже несмотря на свою физическую слабость переживал насчёт собственного внешнего вида, хотя это замечали только мы, его ближайшее окружение. Он просил содержать себя в чистоте, побритым и в проветриваемой комнате, ведь до последнего боялся как-то оскорбить нас страданиями из-за своего заболевания. У Попо уже были тусклые и впалые глаза, изъязвлённые губы, его руки напоминали птичьи лапы, а кожа, вся в синяках, просто висела на костях. Мой дед превратился в скелет, очень похожий на обожжённое дерево, хотя до сих пор мог слушать музыку и вспоминать. «Откройте окно, и да войдёт в него радость»,просил он нас. Порой Попо настолько уходил в себя, что его голос едва звучал, но были и лучшие моменты, и тогда мы незамедлительно приподнимали спинку кровати и вовлекали деда в свою беседу. До кончины он хотел передать мне свой опыт и мудрость. Дед до последнего дня не терял ясности мысли.
Ты боишься, Попо?спросила я его.
Нет, но всё же мне грустно, Майя. Я бы хотел прожить с вами ещё двадцать лет,ответил он мне.
Что же будет там, по другую сторону, Попо? Ты думаешь, что и после смерти есть жизнь?
Это всего лишь возможность, хотя ещё и недоказанная.
Как и не доказано существование твоей планеты, а вот ты в неё веришь,парировала я, и он, довольный, засмеялся.
Ты права, Майя. Ведь глупо же верить лишь в то, что можно доказать.
А помнишь, когда ты отвёл меня в обсерваторию посмотреть комету, Попо? Той же ночью я увидела Бога. Не было никакой лунылишь одна чернота неба со множеством бриллиантов, и когда я посмотрела в телескоп, то чётко различила хвост кометы.
Сухой лёд, аммиак, метан, железо, магний и
Это лишь фата невесты, а за нею Бог,уверяла я его.
И какова она на вид?спросил он меня.
Она напоминает светящуюся паутину, Попо. Всё, существующее в мире, связано между собой нитями этой паутины. Я не могу тебе этого объяснить. Вот когда умрёшь, отправишься путешествовать наподобие этой кометы, а я последую сзади на выросшем у тебя хвосте.
Мы станем всего лишь звёздной пылью.
Ай, Попо!
Не плачь, деточка, так ты и меня заставляешь плакать, а чуть погодя начнёт плакать и твоя Нини, и, значит, мы не утешимся никогда-никогда.
В свои последние дни он мог проглотить лишь несколько чайных ложек йогурта да выпить несколько глотков воды. Дедушка практически не говорил и не жаловался, лишь часами пребывал в каком-то полусне под действием морфия, вцепившись либо в мою руку, либо в руку своей супруги. Моя Нини всё рассказывала ему истории до самой кончины, когда он уже ничего не понимал, однако сам ритм её голоса, казалось, убаюкивал его. Она говорила о двух влюблённых, перевоплощавшихся в разных эпохах, переживших различные приключения, умерших и вновь встретившихся уже в других жизнях, что никогда не разлучались.
Я шептала молитвы собственного сочинения на кухне, в ванной комнате, на башне, в садуда в любом месте, где только могла спрятаться, и молила Бога, кем был для меня Майк ОКелли, нам посочувствовать, хотя тот ходил безучастным ко всему и словно бы немым. Я покрылась волдырями, у меня начали выпадать волосы, я кусала себе ногти до самой крови. Моей Нини даже пришлось обернуть мои пальцы скотчем, и она заставляла меня спать в перчатках. Я просто не могла себе представить дальнейшей жизни без деда, как и оказалась неспособной вынести его медленную агонию, и, в конце концов, сама стала молиться о том, чтобы он уже скорее умер, а, значит, и перестал страдать. Стоило дедушке лишь попросить, я бы дала ему больше морфия и, тем самым, помогла бы умеретьэто, безусловно, было бы легче, однако он так не поступил.
Я спала одетой на диване в гостиной, не закрывая полностью глаз, постоянно начеку, отчего раньше всех и угадала время, когда пришла пора прощаться. Я побежала разбудить Нини, принявшую небольшую дозу снотворного, чтобы немного отдохнуть, и позвонила по телефону папе и Сьюзен, которые приехали уже через десять минут.
Моя бабушка в ночной рубашке проникла в кровать к мужу и положила голову к нему на грудь так, как они всегда и спали. Стоя по другую сторону кровати моего Попо, я тоже склонилась к его груди, прежде бывшей такой сильной и широкой, что места на ней хватило бы на двоих, но та уже едва вздымалась. Дыхание моего Попо стало едва различимым, и в течение показавшихся долгими мгновений мы думали, что вот оно и остановилось навсегда, хотя чуть погодя дедушка внезапно открыл глаза, обвёл взглядом моего папу и Сьюзен, стоявших рядом и бесшумно плакавших, с усилием поднял свою огромную руку и возложил её на мою голову. «Когда я найду планету, то назову её в твою честь, Майя»,эти слова стали последними, которые сказал мой дедушка.
В три последующих года со дня смерти деда, я разговаривала о нём крайне редко. И это породило лишь ещё больше проблем, всплывших в моих беседах с психологами штата Орегон, стремившимися заставить меня «избавиться от горя» или, во всяком случае, проделать какую-то банальность в этом духе. Есть такие люди, которые полагают, будто горе оно и есть горе, однако и для него существуют формулы и сроки, с помощью которых можно преодолеть последнее. На подобные случаи как нельзя кстати подходит философия моей Нини: «Пришло горестиснем зубы»,говорила она. Но ведь подобную боль, боль души, не снять ни средствами, ни терапией и ещё менее проведённым где-либо отпуском; она, как правило, переносится тяжело, глубоко, и ничем её не смягчить, впрочем, так и должно быть. Я бы поступила правильно, последовав примеру моей Нини, вместо того, чтобы отрицать своё страдание и унимать завывание, пронизывавшее мою грудь. Врачи из Орегона прописали мне антидепрессанты, которых я так и не принимала, потому как лекарства делали из меня полную идиотку. За мной следили, однако мне удавалось их обмануть при помощи спрятанной во рту жвачки, к которой языком я приклеивала таблетку, и спустя несколько минут выплёвывала и таблетку, и практически нетронутую жевательную резинку. Я не хотела и делиться собственными воспоминаниями с этими желавшими мне исключительно добра терапевтами, поскольку, что бы я им ни сказала о своём дедушке, в любом случае всё прозвучало бы банально. Тем не менее, на чилотском острове у меня и дня не проходило, чтобы я не рассказала Мануэлю Ариасу какой-нибудь забавной истории о моём Попо. Мой Попо и этот мужчинастоль разные люди, хотя в обоих есть что-то от некоего огромного дерева, отчего с ними я чувствую себя защищённой и в полной безопасности.
Буквально недавно случился редкий момент общения с Мануэлем, которых у меня с моим Попо было значительно больше. Я заметила, как он наблюдает у большого окна за наступлением вечера и спросила, чем он занимается.
Так, дышу.
Я тоже дышу. Я не это имела в виду.
Пока ты меня сейчас не прервала, Майя, я просто дышал, и больше ничего. Ты бы знала, до чего же трудно дышать, ни о чём не думая.
Такова медитация. Моя Нини ею занимается и говорит, что только так ощущает рядом с собой присутствие моего Попо.
А ты ощущаешь его присутствие?
Раньше я не чувствовала его, поскольку вся внутри я была словно застывшей и вообще ничего не чувствовала. Хотя теперь мне вот кажется, что мой Попо точно где-то здесь и всё кружит и кружит
И что же именно изменилось?
Да всё, Мануэль. Для начала хотя бы то, что я трезвая, и вдобавок здесь есть спокойствие, тишина и простор. Хорошо бы и мне заняться медитацией, как делает моя Нини, но вот не могу я, поскольку постоянно думаю, и моя голова полна различных мыслей. Ты считаешь, это плохо?
Ну, смотря какие мысли
Я никакой не Авиценна, как любит говорить моя бабушка, хотя мою голову посещают и хорошие мысли.
Как например?
Именно сейчас я даже не знаю, что тебе ответить, но как только моя голова родит что-то гениальное, я тебе непременно скажу. Ты слишком много думаешь над своей книгой и не тратишь собственные мысли на более важные вещи, например, до чего же подавленной была твоя жизнь до моего приезда. И что с тобой случится, когда я уйду? Задумайся-ка и о любви, Мануэль. Ведь любовь нужна всем.
Ладно. А твоя, какова твоя любовь?посмеиваясь, спросил он.
Я-то могу ещё подождать, ведь мне всего девятнадцать лет, и впереди целая жизнь; тебе же девяносто, и, возможно, через пять минут ты и вовсе умрёшь.
Мне только семьдесят два года, хотя и верно, что я могу умереть за пять минут. И это хороший повод и далее избегать любви, ведь было бы невежливо оставлять после себя несчастную вдову.
Подобным ходом мыслей ты надоешь кому угодно, дружище.
Сядь лучше здесь, со мной, Майя.И умирающий старик вместе с красивой девушкой задышали в унисон. Всегда же можно немного помолчать, не правда ли?
Чем мы и занимались, пока не наступила ночь. Где-то рядом с нами был и мой Попо.
Со смертью моего дедушки я словно бы лишилась семьи и некоторого ориентира в жизни: мой отец, работая лётчиком, чуть ли не жил в небе, Сьюзен отправили в Ирак вместе с Алви, лабрадором, натасканным на обнаружение бомб, а моя Нини всё сидела и оплакивала мужа. У нас не было даже собак. Как правило, Сьюзен приносила домой беременных сук, остававшихся с нами, пока щенки не достигали возраста трёх-четырёх месяцев, после чего сама их и забирала и начинала специальное обучение. Привязываться к ним было делом отчаянным. Щенки стали бы, пожалуй, главным утешением на момент раскола моей семьи. Без Алви и щенков мне было совсем не с кем поделиться горем.
У моего отца давно были другие возлюбленные, что он не особо и скрывал, словно бы нарочно хотел, чтобы Сьюзен была в курсе. В сорок один год отец пытался выглядеть на тридцать, тратил целое состояние на модную стрижку и одежду в спортивном стиле, поднимал тяжести и, загорая, принимал в больших дозах ультрафиолет. Теперь он был красивым как никогда прежде, седые волосы на висках придавали ему изысканный шарм. Сьюзен же, наоборот, порядком устала жить в вечном ожидании мужа, впрочем, никогда не сидевшего подолгу дома и вечно готового куда-либо уйти или бесконечно шептаться с другими женщинами по мобильному телефону. Мачеха облачалась в ношенную годами одежду, на размер, а то и два больше, непременно мужскую, и ещё надевала очки, которые приобретала в аптеке сразу дюжинами. Она крепко вцепилась в возможность уехать в Ирак, чтобы только избежать унизительных отношений. И для этой пары только развод стал бы значительным облегчением.
Мои бабушка с дедушкой по-настоящему любили друг друга. Ещё в 1976 году возникла и нисколько не притупилась за три последующих десятилетия страсть между отправленной в ссылку чилийкой, жившей всегда чуть ли не на чемоданах, и американским астрономом, бывшим на ту пору в Торонто проездом. Когда мой Попо умер, моя Нини долгое время оставалась безутешной и растерянной, она даже не была похожа на саму себя. Вдобавок бабушка осталась без средств, потому что связанные с болезнью расходы в считанные месяцы поглотили её накопления. Нидия рассчитывала на пенсию мужа, но всё же денег оказалось недостаточно, чтобы поддерживать наплаву галеон, которым по сути был её дом. Не предупредив меня даже за два дня, Нини сдала дом какому-то индийскому торговцу, заполнившему всё родственниками и различными товарами. Сама же бабушка переехала жить в комнату над гаражом моего отца. И избавилась от большинства своих вещей, за исключением писем об их любви, оставляемых повсюду её мужем за время совместной жизни, моих рисунков, стихотворений и дипломов, а также фотографийэтого бесспорного доказательства разделяемого с Полом Дитсоном II счастья. Необходимость оставить этот огромный дом, где она была столь сильно любима, Нидия восприняла как очередное горе. Для меня же подобное означало и вовсе последний ударя чувствовала, что сейчас я и вправду потеряла всё.
Моя Нини, переживая горе, стала настолько замкнутой, что, хотя мы и жили под одной крышей, она меня совершенно не замечала. Годом раньше это была моложавая женщина, энергичная, весёлая и во всё вмешивающаяся, с вечно взъерошенными волосами, носившая монашеские сандалии и длинные юбки, всегда чем-то занятая, помогающая и изобретательная. Теперь она скорее зрелая вдова с разбитым сердцем. Нини обнимала урну с прахом своего мужа, говорила, что её сердце разбивается, точно стекло, когда тихо раскалываясь, а когда разлетаясь на части. Не отдавая себе отчёта, бабушка вытеснила из собственного гардероба цветные вещи, постепенно заменив на соответствующие строгому трауру, прекратила подкрашивать волосы и сразу же прибавила себе десять лет. Также стала сторониться дружеских отношений, даже с Белоснежкой, которому не получилось заинтересовать её ни одним протестом в отношении правительства Буша, несмотря на реальную возможность оказаться среди арестованных, чего раньше, кстати, никак было нельзя избежать. Так она начала свою битву со смертью.
Мой папа вёл счёт количеству употребляемого его матерью снотворного, авариям, совершённым ею на «фольксвагене» с невынятыми ключами зажигания и страданиями от чудовищных припадков, однако ни во что не вмешивался, пока не понял, что бабушка тратит и то немногое, что он оставил, честно говоря, на общение с мужем. И поехал вместе с Нидией в Окленд, где спас её от очередного ясновидящего в разукрашенном астральными символами прицепе, зарабатывающего на жизнь соединением друг с другом живых и умерших, как родственников, так и домашних животных. И вот и мою Нини привели к некоему психиатру, начавшему лечить её дважды в неделю, пичкая всевозможными таблетками. Это горю не помоглобабушка по-прежнему плакала по моему Попо, хотя отчасти и вывело её из парализующей депрессии, которую она остро переживала.
Постепенно моя бабушка вышла из заточения, что сама же себе и устроила в гараже, и взглянула на мир, немало удивившись и ещё раз убедившись, мол, тот и не думал останавливаться. В очень короткие сроки от имени Пола Дитсона II не осталось ничего, и даже внучка о нём не говорила. Я замкнулась на себе, уподобившись жуку в панцире, и никому не позволяла к себе приближаться. Я стала девушкой странной, дерзкой и хмурой, никак не реагирующей на обращённые ко мне слова, появлявшейся в доме не иначе как шквал ветра, совершенно не помогала по хозяйству и при малейшем возражении домашних просто уходила к себе в комнату, хлопая дверью. Врач-психиатр дал понять моей Нини, что я действительно мучаюсь от переживаемого мною на данный момент сочетания подросткового возраста и депрессии, и посоветовал ей записать меня в группу поддержки для молодых людей, но о чём-то подобном та и слышать не хотела. Самыми тёмными ночами, когда отчаяние накатывало особенно сильно, я ощущала присутствие моего Попо. Его звала моя печаль.
Тридцать лет моя Нини проспала на груди своего мужа, успокоенная привычным шумом его дыхания; она прожила комфортно, защищаемая теплом, исходящим от этого доброго по натуре человека, отличающегося нездоровой любовью к гороскопам и украшениям в стиле хиппи, своим политическим экстремизмом, чужеземной кухней, выдерживающего перепады настроения и рождаемые особым талантом эмоциональные всплески вкупе с внезапными предчувствиями, как правило, резко меняющими лучшие планы всей семьи. Когда бабушка нуждалась в особом утешении, её сына уже не было рядом, а внучка превратилась в одержимую.