В общем, какими бы ветрами МАксима ни занесло в Нетивот почему он там прижился, примерно ясно. Также ясно, что он этим фактом гордится. И гордится до такой степени, что над его рабочим столом красуется латунная табличка с выгравированной надписью «NASA Netivot». Но зачем, будучи доктором наук, он мотается в Хайфу (через всю страну!) ради плохонькой должности инженера лаборатории? Непонятно. И уж совсем непонятно, отчего любой разговор никак не может обойтись без упоминания этого местечка. МАксим приплетает Нетивот ко всему, чему ни попадя, а в спорах пользуется им, как последним аргументом. Хотя и начинать он норовит именно со своего ненаглядного Нетивота.
Это было бы забавно, если бы колхозника постоянно не обуревали грандиозные идеи в духе полетов на Альфа Центавра. Безнадежно утопические даже на фоне присущего научной среде прожектерства. Его идеи примечательны тем, что они не только никому не нужны, но и практически невыполнимы. Кроме того, МАксим не умеет думать внутри своей головы. Единственный модус его мышления выплескивать неоформленные фантазии и затевать по их поводу нескончаемые споры, в которых будто бы должна рождаться истина. Однако МАксиму все никак не удается разродиться. Зато схватки шумны и болезненны не только для него самого, но и для окружающих.
Шмуэль, не первый год знакомый с этим явлением, прозванным «НАСА Нетивот», выслушивать колхозника напрямую не готов. И мы аспиранты служим мембраной между профессором и полоумным МАксимом. Только когда МАксиму удается пробиться через нас, его идеи достигают Шмуэля. Поэтому колхозник ежедневно и неустанно штурмует нашу комнату. Малейшая брешь в обороне и пиши пропало. Начинается НАСА Нетивот.
В этом смысле я попал больше остальных. Не подозревая, во что ввязываюсь, я поначалу приветствовал его обращения за мелкими техническими советами. От меня не убудет, всегда рад. Но вскоре эти просьбы переросли в назойливые домогательства. Их учащающаяся периодичность, помноженная на свойственную МАксиму многословность шутки-прибаутки вперемешку с рецептами напитков из чайных грибов, каш из топоров и, естественно, непременных саг про Нетивот вскоре приобрели устрашающие масштабы.
Сегодня МАксим подстерегает меня на каждом шагу. Стоит встать со стула или лишь оторваться от экрана, и он тут как тут:
Минуточку-минуточку, только глянь.
МАксим, я работаю, вздыхаю я.
Ну, пожалуйста. Ну, на секундочку, канючить он способен часами и без тени смущения. Тебе что, жалко?
Мне-то не жалко Тем более, на этот раз часть его планов на удивление выполнима. Надо только сменить подход, о чем я и втолковываю колхознику не первую неделю. Втолковывать-то втолковываю, но не могу же я между делом на коленке навалять его проект. Могу только подсказать. Но нет. МАксим новшеств не приемлет и заявляет, что докажет мою неправоту и сделает по-своему.
Казалось бы, на этом он должен был от меня отстать и, уединившись, «бороться и искать, найти и не сдаваться» и все вот это. Но снова нет. Теперь МАксим дергает меня еще чаще. Он непрерывно отирается у порога нашей подсобки; стоит на мгновение отвлечься, МАксим выскакивает из засады и набрасывается с вопросами, добиваясь, чтобы я опроверг сам себя, и все-таки нашел решение именно его способом.
Вчерашним вечером я решил предпринять очередную попытку найти с ним общий язык. Несмотря на разгар осени, утро выдалось знойное и солнечное, мы устроились на скамейке в тени, и я еще раз объяснил свою позицию. Мол, либо давай по-моему, и я подскажу и помогу, либо делай как знаешь, но тогда не спрашивай: «Каким образом?» Я считаю, что никаким. Я считаю, что так ничего не выйдет.
Ой, да что ты, дядька! он, хитрец, никогда не перечит. Всегда соглашается, а потом делает по-своему. Я ж своим убогим умишком так понял Знаешь, как у нас говорят «у нас» это, должно быть, у МАксима в колхозе. Излагать по существу не дурачась и не паясничая, он генетически неспособен.
И пошло-поехало
Я стоически вытерпел с полчаса деревенского фольклора, и мы, кажется, договорились. Я даже немного гордился своевременным решением и собственной выдержкой во время этой беседы. Еще мне вспомнилось, что, прочитав мой первый роман, МАксим всячески его расхваливал, но признался, что очень бы не хотел стать героем следующей книги. Я заверил его, что опасаться нечего, поскольку я коллекционирую особо колоритных персонажей, а он выглядит вполне адекватным и вменяемым. И вроде же это было не так давно, однако с тех пор он только и делает, что напрашивается. Хоть сейчас садись и пиши. И название готово. Можно прям так и озаглавить «НАСА Нетивот».
Во второй половине дня я направляюсь готовить кофе. У двери караулит МАксим:
Ян, глянь, у меня тут эдакая штукенция
МАксим, мы же договорились.
Да-да. Нее, конечно-конечно, это совсем, ну совсем другое, бормочет МАксим и бочком-бочком тащит меня в свою комнату.
Тыча в монитор, он что-то втолковывает, поминутно съезжая на треп о том о сем и, естественно, о Нетивоте. Все извилины в голове колхозника пролегают через этот сакральный пункт, но спустя минут двадцать до меня доходит, что мы уже снова на полпути на ту же Альфа Центавра.
Бля, Макс, простонал я, сколько можно
Ян! колхозник вскакивает, даже как-то преображаясь.
МАксим, мы же дого
Как ты смеешь! Здесь Дамы!!!
Дамы? Какие Дамы? Мы же утром договорились, что ты больше не
Дамы! МАксим указывает в коридор на студентку ту самую, которую мне сватал Тревожный Магистрант. Точнее, требовал «выебать». Дамы! Понимаешь? Дамы! А ты материшься!
При чем тут Дамы?
Но праведный гнев неотвратим. «Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов!» Колхозник упивается монументальной речью о предосудительности использования ненормативной лексики при женщинах.
Понимаешь ли, в современных реалиях, дав ему спустить пар, осторожно вворачиваю я, утверждения, что при,.. как ты выражаешься, Дамах что-то там нельзя это гендерный шовинизм.
Но куда там, настольная книга этого пятидесятилетнего валенка Хроники Амбера. А в Амбере, как и в его колхозе, об эмансипации и слыхом не слыхивали. Тем более, он уже оседлал любимого конька и, сидючи на нем, становится напрочь невменяем.
МАксим, она же израильтянка! я хватаюсь за голову. Она не понимает по-русски
Это не имеет решительно никакого значения! Русский мат в XXI веке знают все!
Обезоружив меня этой сентенцией, МАксим пришпоривает белого скакуна борьбы за женскую непорочность и разражается новой обличительной тирадой. Он стоит в дверях, загораживая выход и прикрывая своей грудью честь амберовских Дам от моих грязных посягательств.
Что это?! внезапно взвывает МАксим, тыча пальцем в меня.
Уже не зная, за что хвататься, я раскачиваюсь в такт его причитаниям, обняв себя за плечи.
У тебя живот видно!!!
Смотрю действительно, футболка задралась, обнажив полоску живота.
МАксим, ты чего?
Чего?! взрывается МАксим. Здесь Дамы! Понимаешь?! Дамы!!! Посмотри на себя, как ты стоишь! Как выражаешься!
На это аргументов у меня уже не находится. С высот, собственно, чего именно он меня воспитывает? С высот величия заслуженного рыцаря Амбера? Или ударника сельскохозяйственного труда?
Тем временем МАксим продолжал истошно вскрикивать, все больше заводясь и багровея от благородного негодования.
Ох, как ты достал наконец, не выдержал я. Тебе не стыдно постоянно клянчить? Постоянно выцыганивать подсказки?
От резкой смены тона лицо колхозника расплылось в придурковатой улыбке.
Мало того, что я делаю за тебя твою работу, ты еще мне морали читаешь?! лишь сорвавшись на крик, я осознал, насколько он доконал меня за последние недели. Хватит меня лечить! Тебе что-то нужно валяй к Шмуэлю. И когда он выделит мне время, я готов хоть с ложечки тебя кормить. И вообще, реши, наконец: либо ты рыцарь Ланселот, либо колхозник, а то я уже не понимаю, как с тобой разговаривать!
Тут мне стало совсем противно. Я остановился. Хотел было еще пройтись на тему совковых моральных ценностей, в которых он себя законсервировал, но, кажется, было уже достаточно. Я плечом оттеснил МАксима и вышел.
Не знаю, что именно из сказанного пробилось сквозь каменистую почву его сознания, но на следующий день МАксим объявил мне бойкот и стал готовиться к масштабным военным действиям. Фортификационные работы начались с раннего утра. МАксим произвел рекогносцировку местности, безошибочно определил наиболее уязвимый сектор обороны и перегородил вход в свою подсобку большим столом. И впрямь, не стану же я ломиться туда сквозь стены. Обезопасившись от лобового штурма, он усилил тумбой первую линию укреплений и передислоцировал офисный стул, так, чтобы с него лучше просматривался коридор. Затем развернул массивный шкаф и прибил подальше от чужих глаз доску для заметок.
Забаррикадировавшись, МАксим стал любовно перевешивать табличку с гравировкой NASA Netivot. К моему приходу колхозник сидел на корточках, спрятавшись за своим столом. Так, судя по фильмам, можно сидеть на зоне, можно в окопе, или в лесу у костра с видавшей виды эмалированной кружкой ну, или, что само собой напрашивалось, в кустах по нужде. И уж никак не на факультете с чашкой, на которой красуется эмблема Техниона. Тем более, что могут подумать Дамы?!
МАксим, че ты тут раскорячился? заржал я. Как же Дамы?
Колхозник состроил геморроидальную гримасу и пробубнил нечто неразборчивое. Одернув себя (и так вчера наговорил лишнего), я поспешил в свою комнату и взялся за этот фрагмент. Сколько можно держать на пороге персонажа, который так и бьется головой в двери? Правда, с названием надо что-то делать. «НАСА Нетивот» вполне подходит, но к чему подливать масло в огонь? Воинственно настроенный колхозник может догадаться, заметив на экране родное словосочетание.
Повертев в уме варианты, попробовал обрезать каждое из слов. Глянул, несколько раз перечитал. НАС Нет. Нас нет.
Обрезание
Как ни крути, обойти вопрос обрезания в истории о жизни в Израиле довольно сложно.
Обрезание в иудаизме называется «брит мила» и символизирует союз человека с Богом. Правда, я так и не понял, что именно является залогом союза сама крайняя плоть или ее усекновение. «Что их Бог намерен делать с этим кусочком меня?» вероятно, думал я, когда близился мой черед вступать в этот чудный и чудной союз. «Ишь на что позарился, зачем он ему?»
Как не странно,.. (или, наоборот, странно затрудняюсь определиться) в поисках ответа на подобные вопросы написаны тонны макулатуры. К примеру, я только что вычитал: дескать, Творец хотел, чтобы этот «последний штрих» доведение тела до совершенства осуществлялся самим человеком. И это, братья по несчастью, учит нас тому, что духовное развитие может и должно достигаться только личным усилием.
С «последним штрихом» было решено не затягивать. Вскоре после репатриации родители туманно объяснили, что, когда меня призовут в израильскую армию, «штрих» может оказаться чрезвычайно критичным. «Ну, и израильские женщины» еще более смутно намекали они. Связи с женщинами вообще, а тем паче с израильскими, я тогда воображал довольно абстрактно. А представить, что же такое собирается делать со мной израильская армия, и вовсе не мог. Неужто заставят письками меряться? Но перечить такой коалиции, как родители, армия, плюс все израильские женщины, в двенадцать лет было сложно.
Придание моему телу окончательного совершенства состоялось не в больнице, а в каком-то подозрительном религиозном заведении. Совершал это священнодейство не хирург, а моэль. Так называется человек, уполномоченный Раввинатом и, предположительно, имеющий специальную медицинскую подготовку. Замечательная, должно быть, профессия ежедневно с Божьей помощью оттяпывать у десятка-другого еврейских мальчиков.
Совершенствоваться нас потащили втроем меня, моего брата и нашего двоюродного брата. Их семья приехала вместе с нами, и жили мы пока в одной тесной квартире. Не помню, кто шел первым, но мне выпало быть последним в очереди на экзекуцию. К ее началу я уже успел насмотреться на них обоих и наслушаться сперва впечатлений, а потом и стонов, когда стал отходить местный наркоз.
Помимо моэля, в комнате обнаружились еще два каких-то хмыря. Это показалось мне перебором. И без того страшно, а тут еще три дядьки на одного или как бы это на один мой и так съежившийся от ужаса интимный орган.
Положили на кушетку, вкололи обезболивающее и предупредительно отгородили верхнюю часть меня (с глазами и ушами) от предстоящего кошмара декоративной занавеской. Крайне гуманно и деликатно, вот только левая стена почему-то была полностью зеркальной. В зеркале я, конечно, не видел самого органа и что они там с ним вытворяют, зато кровь, которой эта троица измазалась почти по локти, разглядел сразу и крайне отчетливо.
В глазах плывет. Крови неправдоподобно много. Оторваться от зеркала никак невозможно. И вдруг звонит телефон. Моэль сдирает одну перчатку, хватает трубку и принимается метаться туда-сюда, поминутно взмахивая окровавленной рукой и гортанно каркая на непонятном мне иврите. Двое помощников мгновенно теряют ко мне интерес, ретируются к окну и начинают о чем-то спорить, выразительно жестикулируя.
Анестезия понемногу отходит, зеркало тоже тут как тут никуда не делось. А жизнь идет своим чередом. Моэль энергично втирает что-то телефонной трубке, те двое точат лясы у окна, и в отражении по белым простыням расплываются багровые пятна. Проснувшаяся боль нарастает и становится все острее.
Спустя мучительно долгий промежуток времени, телефонные терки были целиком и полностью перетерты, лясы всесторонне отточены, и только тогда меня наконец-таки дорезали. И началась самая восхитительная часть кордебалета. Как нас в таком состоянии доставили домой, уже не помню. Зато ясно вижу, как мы все трое дней десять шатались по квартире в юбках.
Ни трусы, ни штаны мы надеть не могли. Выйти куда-либо и подавно, тем более в юбках. Ковыляли как пингвины, переваливаясь на широко расставленных ногах. Было довольно больно, но дико смешно. А смеяться, оказалось, гораздо больнее, чем ходить. И, если ходить можно было по минимуму, то не смеяться не удавалось никак. Словом, насыщенное времяпрепровождение.
Две недели спустя я смог кое-как напялить брюки и вернулся в школу изучения иврита. Прихрамывая, плетусь по коридору, тихо постанываю, а пацаны в смежном переходе гоняют в футбол. Заглядываться на них мне недосуг, каждый шаг пируэт эквилибристики требует осторожности и концентрации. И тут кто-то особо талантливый и меткий со всей дури засандаливает мне мячом между ног.
Мда Здесь как бы описывать нечего. Часа полтора я, скорчившись, валялся на полу и вряд ли когда-либо забуду это переживание.
Так я и вступил в союз с Богом, в которого не верил и не верю. Зато мое тело обрело окончательное совершенство, в чем, как и предрекали мои прозорливые родители, имели удовольствие убедиться и израильская армия, и немало прекрасных женщин.
Финкельштойценберг
Раз уж мы затронули увлекательную тему гениталий, о которых не принято говорить в открытую, но которые так или иначе подразумеваются под изрядной долей человеческих интеракций, расскажу еще одну историю.
Мой прежний научный руководитель в магистратуре, как и профессор Басад, гонял подопечных и в хвост и в гриву и тоже был горазд на придурь. Но в своем особенном роде. Звали его Пинхас Цви Ван Виссер де Финкельштойценберг. Цви и Пинхас это два имени, а все остальное, видите ли, фамилия.
У еврейских имен, как правило, есть значения. В значение основного имени Пинхас мы вникать не станем, а то получится перебор, тем более что никто его так на самом деле не называл. Звали либо официально профессор Ван Виссер де Финкельштойценберг, или нечто в этом роде как у кого получалось, либо по-свойски Пини.
Дословно «пини» переводится как «моя писька» даже в какой-то уменьшительно-ласкательной форме: моя пиписька. О чем я, собственно, никогда не задумывался, пока мой друг Дорон не выказал недоумение этой наитупейшей форме сокращения имени Пинхас.