Тогда я вспомнил, как мой научный руководитель рассказывал, что в Штатах, где он учился в аспирантуре, его трудное для американского уха имя «Пинхас» постоянно путали с названием собачьей породы «пинчер». И он решил сократиться до Пини. То есть называться собачонкой за рубежом ему казалось несолидным, а пиписькой на родине вполне приемлемым.
Эту историю я услышал при еще более забавных обстоятельствах. Пини имел обыкновение в часы досуга вызывать меня к себе в качестве придворного шута. Происходило это так: он звонил после обеда и спрашивал, не занят ли я. Я шел, так сказать, на десерт. В ответ «десерт» мычал нечто маловразумительное о том, что он, конечно, занят кипучей исследовательской деятельностью, но для нашего светила науки время завсегда найдется.
Прекрасно, резюмировал Пини, дуй ко мне в кабинет.
В кабинете, с видом римского патриция, Светило принималось блистать незаурядной эрудицией, затевая пространные рассуждения на совершенно непредсказуемые темы: восточноевропейское кино, русская поэзия XIX века, культурное влияние римской империи на какие-то племена, экспедиция обедневшего идальго и разбойника с большой дороги Кортеса к ацтекам все не упомнишь. Можно сказать, мой профессор развил во мне талант поддерживать разговоры на любые темы, не важно, знаком ли я с их предметом или нет. Впрочем, собеседник ему не требовался, требовался благодарный слушатель.
Еще Светило обожало делать телефонные звонки в моем присутствии:
Говорит профессор Пинхас Ван Виссер де Финкельштойценберг с факультета программной инженерии и компьютерной техники Техниона технологического института Израиля, выдавал он какой-нибудь несчастной секретарше, кидая на меня победоносный взгляд. После многозначительной паузы объявлялось, что он к тому же лауреат чего-то такого, что я уже не помню, и почетный член еще чего-то, чего именно я и тогда не разобрал.
Все телефонные разговоры (так и подмывает добавить: сей августейшей особы) неизменно начинались с оглашения полного титула и перечня регалий, будто одной его чванливой фамилии было мало. Я почтительно склонял голову, не находя слов от восхищения. Хотя, вероятно, следовало восторженно визжать. Нахваставшись регалиями, профессор Ван Виссер де Финкельштойценберг с головокружительной высоты своего превосходства втолковывал и без того запуганной женщине на другом конце провода who is who, and who is not.
Так вот, вернемся к обстоятельствам, при которых я узнал, как мой научный руководитель стал пиписькой. Профессор Ван Виссер и так далее сходил на сеанс (держитесь крепче!) сеанс гадания по Каббале. Тут я впал в ступор. Сходил, значит, он к гадалке, и та поведала, что его проблемы гнездятся в имени. Потому, мол, что он решил называться не тем именем. Тут, несмотря на ступор, необходимо пояснение о двух именах у ашкеназских евреев: в США, в Канаде, в Австралии и в еще некоторых западных странах при рождении даются два имени основное, которым, как правило, человек представляется окружающим, и второе, являющееся данью традиции, и которое никто не употребляет.
Оказалось, что мой руководитель при рождении был наречен Цви, то есть горный олень или козел не уверен, как точнее перевести. А Пинхас его второе имя. Однако называться Оленем ему не нравилось, и он еще с детства решил представляться Пинхас.
Не что иное, как отречение от исконного имени, по словам гадалки, и предрешило роковой излом его судьбы. Тектонические плиты его кармы принялись сползать куда-то не туда и все пошло наперекосяк. А потом его еще сглазили. Я чуть не застонал в голос. Его сглазили, и то ли на него самого, то ли на его имя навели порчу. Происходящее уже выходило за рамки моего понимания. Он так подробно втолковывал мне эту чушь, что я окончательно запутался. Да и перевод «горный олень» или «козел» (я так и не определился) мешал должным образом сосредоточиться и осмыслить его трагедию во всей ее тотальности.
Мой друг Дорон, выслушав красочный пересказ Пининых злоключений, сперва не мог поверить, что профессор ведущего технологического института страны способен поддаваться мистическим суевериям. И забыться до такой степени, чтобы откровенничать с аспирантами о своих антинаучных предрассудках.
Отсмеявшись, Дорон резонно заметил, что вовсе не обязательно ходить к гадалке, чтобы осознать, что именоваться пиписькой не самая лучшая идея. Ан нет, Пини дожил до пятидесяти с чем-то лет, сделался доктором наук, отвоевал свое место под скупым солнцем институтской экосистемы, но так и не допер, что что-то неладно. И только ворожба вкупе с Каббалой открыли ему глаза. Хотя, казалось бы, довольно лишь толики здравого смысла.
Как бы то ни было, для снятия порчи и исправления кармического перекоса моему научному руководителю было необходимо срочно превратиться из Пини обратно в Цви. И поскорее добиться от окружающих, чтобы его прекратили называть Пиписькой и стали называть Оленем.
Насколько я могу судить, реставрация кармического баланса не увенчалась особым успехом, хотя минуло уже лет десять. Во всяком случае, с тех пор он не стал менее мстителен и злопамятен. Повстречав меня год назад в Технионе, когда я искал научного руководителя для аспирантуры, Пини принялся уламывать вернуться к нему. А узнав, что я выбрал не его, а профессора Басада, накатал длиннющее письмо декану нового факультета. Суть этого эпистолярного опуса сводилась к тому, что я по всем критериям не подхожу на роль аспиранта, и уж тем более доктора. И даже рассмотрение моей кандидатуры ужаснейшая ошибка.
Отбросив эмоциональный аспект, налицо внутреннее противоречие. Казалось бы, зачем столь усердно заманивать меня к себе, раз я ни на что не годен? Однако если допустить, что попытки логически трактовать поступки моего бывшего научного руководителя еще не дискредитированы окончательно, остается единственный возможный вывод: если уж кто-то и был способен сделать из меня доктора, то лишь он один Светило науки профессор Ван Виссер де Финкельштойценберг.
Так или иначе, выслушав душещипательные каббалистические откровения и ни разу не заржав и даже не захихикав, я пообещал впредь называть его Цви. Но не смог, как ни старался. За именем всплывала вся предыстория, и становилось слишком смешно. Зато Светило от своего так и не отступилось, и все-таки припрягло оленя к полному имени. Но чтобы на фоне титулов и регалий должным образом прочувствовать эту тонкую разницу, необходимо быть истинным ценителем. Вслушайтесь в чарующую мелодию этих звуков:
Говорит профессор Цви Пинхас Ван Виссер де Финкельштойценберг с факультета программной инженерии и компьютерной техники Техниона технологического института Израиля, отныне триумфально возвещало Светило науки в безропотную телефонную трубку.
И лишь затем лауреат, почетный член и прочая галиматья.
Кабаны, тараканы и патриотизм
Район города Хайфа, где я поселился, называется Французский Кармель, хотя живут здесь примерно в равной пропорции русские, арабы и коренные израильтяне. И кабаны. Ну, то есть, как кабаны это вам не маньчжурский вепрь или уральский секач, размером с небольшой внедорожник. У нас тут и места-то нет для такого роскошества. Мало того, они еще и некошерны. Так что израильский кабан съежился как мог, чтобы глаза не мозолить, а не то бы ему трансфер устроили, депортировали бы наших кабанов, скажем да хоть в Австралию, пусть там с кенгурами и коалами познакомятся. Вот смеху-то было бы.
Возникала у меня и альтернативная теория, о том, что кабаны соразмерны дубам. По моим представлениям из российского детства, дуб это нечто здоровенное и высоченное. Из европейских дубов можно производить массивную мебель, а из наших, пожалуй, лучше всего изготавливать зубочистки. Вот и кабаны у нас выдались соответствующих размеров.
Однако шутки шутками, а к обитанию в городе кабанов я все никак не могу привыкнуть. Хорошо хоть они только по ночам выходят на улицы подкормиться. Навострились переворачивать мусорные контейнеры и роются там, растаскивают. Когда это им удается, зрелище довольно дикое настоящий, что называется, свинюшник. Полагаю, муниципалитет до некоторой степени учел незаурядные способности и сноровку кабаньей братии при выборе конструкций контейнеров, и потому этот номер с переворачиванием проходит у кабанов далеко не всегда. Чаще они просто слоняются по опустевшему городу.
Выходишь ночью на улицу, или наоборот, возвращаешься, припарковался и направляешься к дому, и тут здравствуйте, пожалуйста, кабан! Заметил тебя, насторожился и замер, как вкопанный, преграждая дорогу. Стоишь, а напротив кабан, или три, а за ними с пяток кабанят семенят. Это самое неприятное. При детенышах они более агрессивны и вспыльчивы. Я, естественно, всеми копытами за природу, но, как бы это дикие животные, пусть даже не особо крупные, будьте любезны, подальше от меня.
А домой-то пройти все же надо. В обход полрайона огибать, и никакой гарантии, что они за это время не прибредут туда же. И начинаются территориальные игры. Я пытаюсь обойти или разминуться, предупредительно подавшись в сторону. Я туда, они сюда. Почему-то мое «туда» и их «сюда» часто совпадают. Рокировка не складывается. Кабан перетаптывается, принимает боевую стойку. Я, конечно, понимаю, что это больше для виду, и он не станет всерьез ломиться на меня в атаку. В конце концов, даже с точки зрения территориальности, они должны инстинктивно чувствовать, что это наша людская территория. Но все равно как-то боязно. Тем более если они с детенышами. Иди знай, чем чревата борьба противоречивых инстинктов.
А кабан не собака. С собакой, пусть даже и бездомной, я еще примерно представляю, как договориться. А вот как договориться с кабаном, мне городскому жителю непонятно.
Кабанов я предпочитаю созерцать из окна своей гостиной на седьмом этаже. Городские огни на гребнях холмов, море до горизонта, а под домом с тяжелым треском проламываются сквозь кустарник кабаны. Целыми шайками, или как это у них называется табунами? Порой кажется, что они очень близко, и невольно шарахаешься от резкого хруста сучьев. В лощине между отрогов холмов странная акустика, и с противоположного откоса слышно, будто с другого конца комнаты. И вот мои любимые кабаны гуськом трусят через улицу. Заслышав машину, самец нехотя подается в сторону, а когда с детенышами вообще никак не реагирует, даже если подъехавшее авто начинает сигналить и слепить дальним светом. Стоит и ждет, давая своему выводку перейти. И потом отходит не сразу, держит марку.
Радует лишь одно: еще неизвестно, кто кого больше боится я их или они меня. Но я все же стараюсь всячески уклониться от встреч лицом к лицу, если так можно выразиться относительно кабаньего рыла. Обойти и лишний раз не сталкиваться.
Так что, как ни странно, ночные рандеву с кабанами довольно насущная проблема в моей жизни. И судя по всему, я не один, кого тревожит эта ситуация, так как до недавнего времени хайфский муниципалитет их отстреливал. Вполне гуманно усыпляющими пулями. Усыпляли и отвозили к северной границе на Голанские высоты с предписанием двигать еще севернее в Сирию и просить там политического убежища. Вот, мол, вам от наших щедрот отборные кабаны, делайте с ними, что душе угодно.
Правда, все это оказывалось не слишком эффективным. То ли кабанов не прельщали сирийские социальные условия, то ли их, как и Штирлица, неудержимо рвало на родину Так или иначе, они вечно возвращались в отчие края. Пробирались малыми группами. Крались под покровом ночной мглы. И так мало-помалу возник круговорот кабанов в природе.
Но ничто не вечно: вмешались зеленые, и, не знаю уж из каких именно соображений, добились прекращения этого хоровода. И теперь мы жители Хайфы брошены один на один с кабанами. А кабаны размножаются значительно быстрее людей по четыре-шесть, а то и до двенадцати детенышей в год. Остается надеяться, что гомеостаз нашей экосистемы не нарушится, и всех нас, на радость зеленым, в какой-то момент не выживут из города их распрекрасные кабаны.
Как-то я зациклился на кабанах, хотя они не самые яркие представители нашей фауны. Даже львы у нас обитали, но потом (по непроверенной информации) некий неосмотрительный лев схарчил какую-то шишку местного значения, и, так как в ту пору ни о каких зеленых тут и слыхом не слыхивали, львов быстренько извели подчистую. Были львы, да все сплыли, сохранился лишь один на гербе Иерусалима. Впрочем, еще не хватало, чтобы здесь и крупные хищники разгуливали. Со львами я уж точно не хотел бы встречаться на улицах родного города.
Так, давайте оставим в покое львов, пока, из лучших побуждений сделать текст более живописным и насыщенным, я вконец не заврался. А то прям какой-то Армагеддон получается Кстати, холм Мегиддо, который у нас называют горой, и от имени которого происходит понятие «Армагеддон», тут совсем недалеко, буквально под боком. Но к израильской манере величать холмы горами, рощицы лесами, а озера морями мы вскоре вернемся. А сейчас, раз уж я затронул присущую нашей стране миниатюрность кабанов, для баланса еще небольшая история на схожую тему.
Кабаны у нас, что греха таить, малогабаритные не похвастаешься. Зато тараканы Тараканы у нас о-го-го! Тут-то мы постарались на славу. Проявили себя, так сказать. Я даже не побоюсь причислить их к наиболее выдающимся достопримечательностям нашей маленькой, но гордой страны.
Тараканы у нас отменные. Мощные, откормленные, но на удивление шустрые. Не насекомые, а какие-то маленькие маневренные машинки так и шныряют туда-сюда. Когда я жил в студенческой общаге и водил с ними тесное знакомство, поневоле приходилось приноравливаться к их повадкам. Не то что в общежитии было так уж грязно, эти тараканы естественная часть здешней природы, они не питаются исключительно отходами и не являются признаком нечистоплотности.
Кроме всех прочих несомненных достоинств, наши тараканы еще и летают. Ну, конечно, не реют буревестниками, черной молнии подобно, однако достаточно, чтобы вносить существенное неудобство в бытовую борьбу с этими пакостными насекомыми.
Водятся у нас и летучие мыши, и довольно много. Самые обыкновенные, не слишком большие, не слишком маленькие, а вполне соразмерные. Летучие мыши в городе тоже поначалу казались мне несколько неуместными. Потом привык. Красиво даже. Выходишь ночью, а они парят, пикируют меж кронами деревьев, скользя быстрыми тенями и создавая таинственную атмосферу.
Иногда, и тоже в ночное время, можно встретить дикобраза. А по утрам стайками резвятся мелкие зеленые попугаи. И мангусты у нас тоже имеются. В детстве мангусты чудились мне сказочными существами. То ли из-за их загадочного названия, то ли потому, что я читал о маленьком, но отважном мангусте по имени Рики-Тики-Тави в сказке Киплинга Но вот сбылась мечта идиота: я могу выйти из дома, побродить по моему Французскому Кармелю и, с немалой долей вероятности, отыскать самого что ни на есть взаправдашнего мангуста.
Ладно, у меня, собственно, нет задачи ознакомить вас с полным составом нашего урбанистического зверинца, так что напишу-ка еще про шакалов, и пора менять тему.
Однако прежде необходимо восстановить историческую справедливость. В коллективном сознании сформировался образ шакала, характерными чертами которого являются трусость и подлость. В этом смысле на сегодняшний день есть довольно-таки общемировой консенсус, но это отнюдь не всегда и не везде было так. Например, в древнем Египте шакалу приписывалось право осуществлять моральный суд и иные сакральные функции и свойства.
Спрашивается: как и на каком основании мог сформироваться какой-либо стереотип шакала в России, где до недавних пор шакалов не было и в помине? То же самое с Америкой, в которой тоже не было и по сей день нет никаких шакалов. Исконные территории обитания шакалов юго-западная часть Азии и Африка. А в Америке обитает родственник шакала койот. Его имидж тоже не самый светлый, койот он эдакий хитрый негодяй, но ему вполне можно симпатизировать.
Образ койота подобен нашему образу лисы. И в койотах, и в лисах есть нечто располагающее, а шакал со всех сторон плохой, хотя его повадки схожи с повадками койота, и занимают они аналогичную экологическую нишу, только на разных континентах. Тем не менее, в Америке, как и у нас, слово «шакал» обрело однозначно негативный оттенок и является именем нарицательным.