Домик у него был маленький, однокомнатный, где находилась и спальня, и гостиная, и кухня. Ни столов, ни стульев не было, лишь один матрас. Во дворе стояла ванна, в которой он, видимо, мылся. Еще что примечательнозабора у дома не было, а единственная входная дверь была сдвижной и не закрывалась. Вот так жил этот человек.
Моя любовь! Кира! Свет моих очей! Любовьэто странное чувство. Ты чувствуешь неописуемый подъем, ощущаешь небывалую энергию тела и души. Но вместе с тем это ест твою душу. Травит. Разлагает.
Любовь моя! Сколько бессонных ночей я провел, думая о тебе. Я пристрастился к диалогам, к нашим с тобой диалогам, которые никогда не произойдут. Как любил я мысленно ласкать тебя, ходить под руку, наливать чай по утрам, слушать тебя, твой голос, мой любимый голос. В голове своей я облюбовал каждый дюйм твоего тела, сказал все, что хотел сказать. Подарил все, что хотел подарить. Я миллион раз защищал тебя, и миллион раз ты была мне благодарна. Кира! Благодарю за то время, что я думал о тебе. Спасибо, что являлась ко мне во сне. Образ твойон и сейчас рядом. Не забыть мне твоего запаха волос, не забыть твоего взгляда любимых глаз.
Прости меня. Прости меня, любимая.
Я эгоист.
Мысленно я распылил всю свою любовь на образ твой, истратил силы на ухаживания за призраком. И ласкал я не тебя, а себя.
Извини, но я полностью сгорел.
Я продолжать жить в этом городке и определенно точно чувствовал свое единение, слияние с ним. Все было родным, приятным сердцу. Словно я жил тут очень давно, но уехал в другое место, чтобы когда-нибудь вернуться. После переезда отношение с жителями улучшились. Меня больше не сверлили взглядами, за спиной не шептались. Еще одномоя старая одежда истерлась и Карл дал мне свою, рабочий комбинезон; теперь я сливался с жителями Люцио, ничем не отличался. Встал как элемент мозаики. Помню, в это хорошее теплое время мне было очень хорошо.
«Блудный сын вернулся», сказала мне одна старушка.
Но что же этот прекрасный цветок, моя Кира? Ничего не менялось. Она ходила такая же хмурая и неразговорчивая, как туча. Изредка стреляла в меня взглядом темных глаз. В этом плане она разочаровывала меня. Она не менялась. Во мне бушевала буря, каждый раз, когда я думал о ней. Я считал, что переживания и стресс толкают человека к развитию. Она же была неподвижна. Застыла во времени.
Мне все это надоело.
И я решил поехать к отцу. Вернуться в родной город, где я прожил всю жизнь. Я сказал Карлу, что уезжаю. Он молча кивнул, явно пропуская мои слова мимо ушей.
Поезд, мокрый перрон, капли на окне, месиво пролетающего мимо леса, тяжелые мыслирассказывать мало. Я приехал в родной город Кокарда очень быстро. Собрался быстро, ушел на перрон. Быстро вышел из вагона и быстро пошел домой. Мы жили с отцом в многоэтажке, на последних этажах, совсем одни. На цокольном этаже я подошел к консьержке. Улыбнулся.
Скажите, Рувельд Анде из 1489 квартиры дома?
Удивленный взгляд.
Кто-кто?
Рувельд Анде.
Консьержка полезла под стол, достала книги, бумажки. Стала что-то искать.
Извините, такой у нас не проживает.
Это проспект Маргиналов дом 45? назвал я адрес.
Да, был ответ.
Она удивленно смотрела на меня. Встала, подошла к телефону на стене. Что-то сказала в трубку. Подошла к окошку.
Человек, что проживал в этой квартире, умер.
Я услышал звук открывающихся дверей скоростного лифта. Где-то мигнула лампочка.
Я стоял на старом кладбище возле могилы. На надгробье имя и фотография моего отца. Что все это значит? Рядом, через несколько могил и ограждений я заметил девушку в черном. Она ставила цветы. Где я? Что произошло? Девушка прошла мимо. Это была Кира. Она встала рядом со мной.
Волосы у нее были как-то необычно сложены, красиво. Она была в черном траурном платье. В руках небольшая шкатулка. Она встала рядом со мной и молча смотрела на надгробие.
Твой отец?
Да.
Я был удивлен всей абсурдности ситуации. И выбивали из толку не цветы Киры, не ее белая кожа и даже не надгробие отца. Рядом с его могилой была другая. И надгробие в том же стиле.
А на нем мое фото и мое имя.
Кевин Анде. Кира была необычайно строга и спокойна, как статуя в своем изящном черном платье. Руки, держащие маленькую шкатулку, были в черных бархатных перчатках.
Конечно, это была не она. Просто очень похожая на нее девушка. Фаина. Фамилии я не спросил, да и не было желания. Хоть и вся в черном, Фаина была очень словоохотливая. Она смешила меня всю дорогу в поезде до Люцио. У нее были ровные белые зубы, которые мне понравились. Она хорошо, звучно смеялась. Два часа поездки пролетели минутой. Я сошел, а она поехала дальше. Когда спрыгнул на перрон, была уже ночь. Люцио, этот маленький городишко, в темное время суток погружался в беззвучную тьму. Не было слышно ни голосов, ни звуков машин. Ничего. Луна освещала землю. Я шел по темным улицам без единой мысли в голове.
Подошел к своему дому. Карл, скорее всего, уже спал. Я тихонько бросил рюкзак на пол веранды. Стал раздеваться. Ночь была теплая. Из дома вышел Карл.
О, ты приехал. Как съездил?
Я расплакался. Слезы ручьем полились из глаз. Я невнятно стал говорить Карлу, заикаясь, задыхаясь. Не помню, что именно. Но речь шла о Кире. Я плакался ему о своей несчастной любви. Наверное, это длилось долго, или пару секунд, я уже и не помню.
Но Карл положил мне тяжелую руку на плечо:
На самом деле ты ей нравишься. Тебе нужно поговорить с ней. А теперь ложись спать.
И я лег. И уснул сном младенца, уставший с дороги. И снились мне зеленые пятна совместно с белыми линиями.
Я уже и не помнил тех серых дней, когда жил в отеле. Жизнь стала как-то прозрачней, чище. Люди на улице спокойно смотрели на меня, кто-то даже здоровался. Дети, играющие на улице, не убегали при моем приближении. Это было здорово.
Но клеймо, поставленное раскаленным железом, никогда не сотрется с тела. Никогда полностью не уйдет.
Девочка, которая приходила на аэродром, перестала там появляться. Если честно, я приходил туда только ради нее, поэтому я тоже забросил свои прогулки. После драки ребята постепенно отдалялись от меня, холодели. Это было не удивительно. Кира перестала ходить в школу. Я спросил Марию, почему. Она ответила сердито, будто я спросил что-то аморальное:
А тебе какое дело?
Больше я к ней не подходил.
Черт подери, мужик я или как? Если сказано отнести письмо, так я сделаю. Я смогу. Ничто не помешает мне, сердце словно камень, холодный взгляд, резкая поступь. Да, сегодня вечером я отдам этой Кире (ха, пфф) это несчастное письмо. Что это для меня значит? Абсолютно ничего. Эта дрянная девчонка больше не интересует меня. Мне безразлично.
Пусть тоже испытает боль. Пусть знает, что в гневе я страшен. Чтобы запал не пропал до вечера, я травлю себя подобными мыслями, сам себя подстегиваю кнутом. Вечером, приятным и теплом, оранжевым небом и темной землей, (да, твои зеленые глаза, мой дьявол) я двинулся в Марию. Поднявшись в гору, я понял, что уже темно.
Я решил не дробить и прямиком зайти к ней. Я железной рукой подвину ее мамашу в сторону, передам письмо, и как почтальон, разносящий судьбоносные письма (да, Икигами), я уйду, не обернувшись. Вот какой я.
В ограде никого не было. Казалось, что и дома у Киры никого не было. Но все же я зашел. В доме было темно. В одной из комнат послышались шаги. Вышла Кира. И лицо у нее было странное, не такое как обычно. Конечно, я сразу сконфузился, занервничал. Стал лихорадочно искать письмо. Ругался про себя. И Кира выдохнула облегченно, как будто сто лет ждала меня:
Наконец-то ты пришел.
И обняла меня, крепко. И невесть как подняла в воздух. И протащила в дальнюю комнату, со старыми деревянными полами, в прохладную комнату с побеленными стенами. Бросила на кровать. Я пытался подняться, хотел возразить. Но милая Кира навалилась сверху, схватила руки и стала лихорадочно целовать. В лоб, в нос, в щеки, в губы.
Окончательно раздавленный, уничтоженный, опозоренный, я лежал и тихонько плакал, слабо сопротивлялся, а она целовала меня, целовала. Именно тогда я понял, что настоящее счастье приносит настоящую боль. Я думал, что вдоволь настрадался от этой девчонки. Но все, что было до этоголишь прелюдия. Настоящую горечь, печаль я познал тогда на кровати в комнате Киры, в темной прохладной комнате с белыми стенами. Полупьяная, в бреду, она шептала мне такие слова, он которых ноги немели. Шептала страстно, горячо. Говорила, что скучала.
Что-то щелкнуло в голове. Я мягко отстранил ее. Сказал, что по делу. Впрочем, она не обиделась. Не разозлилась, что я прервал ее поток чувств. Я достал письмо и отдал ей. Так как в комнате было темно, она вышла, а я остался сидеть один, как истукан. Долго я ждал ее. Томительно тянулось время, тянулось, давило на грудь, на голову. Кира, Кира. Сколько еще страданий мне предстоит вытерпеть. Когда я думаю о ней, это делает меня печальным. Любовь к ней не доставляет мне удовольствия. Но все же не могу перестать думать о ней, не могу перестать портить свою жизнь. Я пью яд каждый день, каждый день я верю в лживые надежды, и каждый день я говорю себе, что это в последний раз.
Кира зашла в комнату. И само время треснуло. Весь мир лопнул в моей голове. Я моментально заметил эту перемену в ней, эту ужасную перемену, этот кошмар наяву. А я подозревал, что письмо хорошего не принесет. Знал, что его надо выкинуть к чертям.
Сначала я посмотрел в ее глаза, в которыхне было ничего хорошего. Потом скользнул взгляд по телу, локтям, бедрам, ногам, когда-то обожаемым. За секунду я стал ненавидеть ее. За один только взгляд, за одно только чувство в них, одну эмоцию. Кира дышала ненавистью. Нет, не было гнева. Было что-то холодное, липкое, зловонное. Какая-то невиданная форма презрения. И понял я, что опять остался один. Она бросила письмо на пол и посмотрела на меня свысока.
Ты идиот?
Я не знал, что в том письме, потому что не открывал его.
Если не хватает смелости сказать мне что-то в лицоЧерт, да кем ты себя возомнил, неудачник?
Я встал, она подошла ко мне и оглушительно ударила по лицу. То была не обычная пощечина, а удар кулаком, правда неумелый, вскользь, но все равно было больно.
Она сердилась. А я хотел уйти, но боялся Киры, боялся отодвинуть ее, боялся уйти. Она расхохоталась, и сказала, чтобы я проваливал. Сказала, что, если я еще раз подойду к дому, она натравит собак. Если еще раз увидит, плюнет в лицо. И я ушел, проглотив все это. И не было во мне ни ярости, ни обиды, ни слез, ни печали. Только бесконечное желание лечь спать.
Дома у Карла.
Мы лежали на полу в единственной комнате этого домика и смотрели на черное звездное небо через дыру в потолке. Карл хотел отремонтировать крышу, но не удержался и проломил ее. Крыша была соломенная, легкая. Звезды в ночном небе создают какой-то затягивающий эффект, как легкая зыбь отражения в колодце или мелькание тысячи мотыльков в ночном снежном лесу, при луне, на пике метели, в клубах
О чем это я?
Мы лежали на полу самой черной ночью и смотрели на звезды, рассыпанные по бездонной, липкой нефти космоса. Карл сказал:
Знаешь, я хотел стать инженером в детстве. Я не знал, что они как-то делятся. Я думал, это один человек, очень умный, в очках и клетчатой рубашке. И этот гений сидит в своем кабинете на последнем этаже самого высокого здания, там, ближе к свободному полету эфирной мысли космоса и самого бытия, окрыляющий опьяняющий полет мысли, и вот этот господь бог в человеческой плоти стоит над всем миром и строит его одной лишь силой мысли. Понимаешь, о чем я? Вот, кем я представлял инженера. Я раньше много читал. Строил модели, покупал журналы, ну как у всех, да? Ходил на кружки и тому подобное. Думал, что подобная ерунда сможет раскрыть потенциал человека. Потом мама заболела. Сильно. Так сильно, что не могла двигаться. И я пошел работать. Строил дома, рубил деревья, тушил пожары, мостил дороги, охотился на тигров. Деньги все маме отдавал.
Думал, что эти бумажки заменят минуты жизни, дадут еще один чистый глоток воздуха. Она давно умерла. А я все работаю. И трачу на себя минимум, ты мог заметить. И у меня уже гребаная гора этих бумажек, я мог бы подтираться ими несколько жизней. И я не знаю, что делать с этой горой. Это же хлам, да? Но мне трудно с ними расстаться. У каждого должно быть дело в этом мире. Кто-то работает, а кто-то снимается в порно. Ты понимаешь? Мы как частички огромной мозаики. Никто не бесполезен, каждому найдется место. Ты же приехал, чтобы убить ее, да? Так чего ты ждешь?
Последние его слова не сразу дошли до меня, а когда я удивленно и глупо переспросил, он рассмеялся:
Это шутка такая. Смешно же, да?
Да, Карл, это очень смешно. Настолько смешно, что перестает быть шуткой.
твердые, пластиковые губы тронули мою щеку; стеклянные неживые глаза посмотрели в самую душу; и она спросила: «Ты хочешь меня?»
Кира гладила вещи. Свои и мамины. Документы лежали на столике в прихожей. Кира вздохнула. В дверь постучали. Кира подумала: «Неужели опять этот глупый Кевин?» и открыла дверь. На пороге стоял Вольф. Хорошо пахнущий, гладко выбритый, подстриженный, прилично одетый. Дерзкий, уверенный взгляд. Светлые волосы и черные брови. Все, как и всегда. Но больше Кира не думает о Вольфе. Теперь она могла без стеснения говорить с ним. Она произнесла:
Какие люди! Зачем пожаловал?
Вольф ухмыльнулся.
Как и всегда. Соскучился по тебе.
«Вот бы этот дурак видел нас. Ревновал бы как сумасшедший», язвительно подумала Кира.
Вольф прошел в дом. Отказался от чая. Он честно хороший. Я сама его выращивала. Спасибо, я напился его в вагоне ресторане. Вольф умел в любой ситуации вести себя как джентльмен. Всегда знал, что сказать, умел сострить, умел поддержать разговор. В речи со всеми он был вежлив, говорил спокойно и красноречиво. Пусть он был образцовым молодым человеком, «аристократом», Кира знала, какой он мстительный и как он может ругаться.
А где мама?
На работе, Вольф пытался понять, какая эмоция изобразилась на лице Киры во время этого ответа, но не смог даже с его наметанным на мелочи глазом.
Она работает там же?
Там же, сказала Кира.
Вольф кинул взгляд на документы, лежавшие на столике в прихожей.
Больше проблем с этим не было? он указал на документы.
Нет, не было. Да, кстати, спасибо тебе.
Я всегда рад помочь вашей семье.
Разговор походил на странный и загадочный допрос, это рассмешило Вольфа. Он никогда не спешил начинать серьезные темы. Пустословить он мог часами. Только он хотел спросить кое-что Киру, как она опередила его:
А что это за значок на пиджаке, и ткнула пальцем.
За заслуги перед государством, Вольф улыбнулся.
Точно, у вас же не разглашают секреты.
Оба рассмеялись. Разговор действительно выглядел странно.
Отсмеявшись, Вольф моментально надел маску серьезного государственного служащего. Людям его профессии были жизненно необходимы подобные трюки смены личностей.
Скажи мне, дорогая Кира, как поживает Кевин Анде, он же Томас Браун?
«Он уже все знает», подумала Кира.
Я не знаю. Мы с ним не общаемся.
Она уже не сердилась на него за то оскорбительное письмо. Все же Кевинмаленький мальчик. Дети делают ошибки. Кира вспомнила, как однажды он сказал ей свое имя, этот «Томас». Несчастный почтальон. Но Кира знала, что ни мужчин, ни мальчиков нельзя баловать жалостью и вниманием. Ведь все они всего лишь дети. Слабые и капризные.
Примерно минуту Кира и Вольф сверлили друг друга взглядами. А потом Вольф рассмеялся и сказал:
Ну не знаешь, так не знаешь. Что же еще тут поделаешь?
Ничего.
Вольф встал, поблагодарил за гостеприимство.
Я здесь на несколько дней. Есть пара дел с вашим Кевином. Может, приду еще.
Будем ждать, сказала Кира без улыбки, задумчиво.
Мария ушла из школы. Марк передал, что она переезжает в какой-то «оккупированный» военный город, в школу для девочек. Это звучало удручающе, поэтому я старался не думать об этом. Дело шло к осени; вечером уже не было оранжевого неба и ласкового ветра. Все больше затягивало серым, воздух становился свинцовым. Шли дожди. Карл все время пропадал на работе, а я уволился со своей, поэтому постоянно сидел дома один, в пустой комнате с протекающей крышей. И не знал, куда деться. Я очень скучал. Часами я лежал на бетонном полу и смотрел в потолок. И ненавидел себя.
И тогда я стал думать об убийствах. В основном я представлял смерть Киры. Да, это был хлеб моего разума того времени. Ничего мне не приносило удовольствия большего, чем представлять мучительно долгую агонию смерти этой дрянной девчонки. Я убивал ее у нас дома. Топил в ванной во дворе. Переезжал на машине. Скидывал с крыши небоскребов родного города. Нередко бросался вслед ей. Совсем недавно я любил ее мысленно во всех формах и позах. Теперь же мое счастье составляли только ее страдания.