Дальше пошло-поехало. Крутилось лица, окурки, тарелки, улыбки и взгляды, какие-то фразы, рюмки и тосты. Кто-то просил устроить кого-то в рейс. Кто-то рассказывал верный способ зарабатывать тысячу баксов. Кто-то приглашал в другую комнату на улицу поговорить выпить быть верным другом. Высокий красавец, черноволосый, в одной руке рюмка, в другой потухшая сигарета, в зубах фикса всех агитировал за пиво известной марки. «Всем! торопился сказать он, всем надо ходить на эти их дегустации-презентации, там дают полный абзац: майка, пепельница, пивные стаканы и кружки, подстаканные салфетки Фир-рм-ма! все вот с таким лейблом! Бесплатно! Пиво на шару! Мы с женой теперь и детей, и мою тещу с тестем всех с собой берем! Надо! Это как на парад, как на демонстрацию при старой власти! Скоро могут принять в члены клуба. Надо только собрать еще тысячу пивных крышечек. Нам ништяк осталось, да мне рейс помешал. Ничего, я этот клуб достану. Это уже присяга! Он встал, ковырнул пальцем в красивом зубе. Наливай! В натуре! Такая жизнь начинается За дегустацию
Таня вошла из другой комнаты и оборвала неожиданно резко и насмешливо:
Вам надо и собачку брать ей тоже печать поставят Дегустаторы дерьма! Какой ты моряк? Пробочник
Кругом зашумели, засмеялись, возмутились. Хозяйка успокаивала. Кто-то икал. Громко упала бутылка Таня наклонилась и тихо сказала, будто попросила о помощи:
Пойдем отсюда
И снова на улице было свежо и вольно. Она прижалась к нему молча, и они стояли так, будто никуда и ничего не нужно было.
Вдруг рассмеялась:
Представляешь? Этот пивной лейблщик это и есть, которого в рейс провожают. Зачем ему в море? Совсем я вас, мужиков, понимать не умею. Такие вы все разные
Тебя кто-то обидел? Подруги?
Подруга. Говорит (о тебе речь, конечно): раскошелить надо, такой морячок должен золото дарить, понимаешь?
А ты что же?
А я говорю: он у меня сам золото. Не веришь? Так и сказала. Только оставаться там не хочу больше. Ко мне пойдем.
А я тебе кто? Соседи, вопросы, разговоры
Не язви. Мои проблемы.
Я проблем тебе не хочу пойдем в гостиницу.
Не хочу в гостиницу. Женщина должна встречаться с мужчиной у себя в квартире. Это правильно Размечтался, крепенький, а я не навязываюсь Мне просто хорошо с тобой, и я боюсь, что в другой раз, я уже не сумею так доверять и расслабиться. Пойдем
В ее комнате было хорошо и уютно. Старые обои, старая мебель, старые лоскутные коврики Окно светилось ночным небом. Музыкальный центр из темноты серванта разноцветно подмигивал в такт тихого джаза. Женщина лежала головой на груди мужчины и говорила, шептала, чему-то смеялась и говорила снова:
Что-то я разболталась с тобой, будто прорвало меня. А кто ты мне: хахаль? Любовник? Дядя в кителе? Чудеса и только. Вовик, муж-покойник, царство небесное, такой молчун был. С рейса придет, бывало, с утра припарадится и идет на Пересыпь, дружков угощать, пока все не пропьет. Ночью заявится матери радость, она и борщ со сметанкой ему, и туфли с носками, от входной двери и до кухни разбросанные все приберет, помоет, постирает. Меня не подпускала. «Сынуля» Первое утро после свадьбы я хорошо запомнила. Вовик спал отсыпался. Я на кухню прошла, а там свекор со свекровью завтракали. Смотрю второй столик на кухне стоит, откуда? Свекровь прояснила: ваш сама готовить будешь, когда посуду и продукты купишь, больше у вас пока ничего нет. Сообразила я, кинулась в магазин за тарелками-ложками, крупы-масла А какие деньги? Не успела с борщом к обеду. Вовик за маминым столом обедать сел Но добрый был, когда хоронили, по всем забегаловкам мужики поминали. И сейчас, в обиду на дают, грех жаловаться
Дочь умницей выросла, сама институт вечерний закончила, только с работой не сладилось. Мотается челноком. Не олигархи мы, сам видишь. Сын в мореходку баллы не добрал, не приняли. Только я поревела чуть, набралась наглости, юбочку покороче, блузочку откровеннее, траурную ленточку на шею, да на прием к начальнику, прямо от дверей к столу, грудь из декольте кулачками выдавливаю: «Не погубите морскую династию, говорю, дед боцман, муж старпомом умер, сама поваром на буксирах ходила, и красуюсь перед ним морячка! Дедушка-начальник, седенький, душа к женщинам мягкая, я сразу это заметила, не устоял приняли сыночку моего. Учится мальчик Ой, не поверишь, я когда поварихой работала, неумеха была неумеха! Кашу варю, а она у меня из кастрюли лезет. Ребята уже стучат ложками, есть хотят, а я половником кашу из кастрюли и за борт, и за борт. А там дельфины прыгают и жрут-улыбаются мой рис недоваренный. Смеху-то!.. Смех и грех. Помню, в детстве, мы с мамой пропалывали огород. Я вижу зеленую веточку деревце проросло на картофельной грядке, маме показываю: «Оставить? Пусть растет. Это яблонька или слива, мам? Пусть хоть яблонька, пусть хоть слива. Спасибо соседке за брошенные в наш огород косточки». Так жили.
А ты не задумывайся. Не усложняй жизнь. Она сама разберется куда тебя вынести, на какой берег. Ты, главное, себя не теряй. Видишь, красивая какая
Красивая, скажешь еще. Скоро бабкой буду. Руки, смотри, в морщинах все. С этой перестройкой забыли, о нас бабах Не целуй, не целуй. Не подлизывайся. Сам сегодня меня то мадамой, то дамочкой звал, сам путался Я уж думала: тронутый морячок какой-то, не настоящий
Так и есть тронутый. Жизнью тронут. Но тронут-то, заметь, с любовью.
Заметила, улыбается ему, Бог с тобой.
А это может быть самая сильная моя сторона: Бог со мной Чувствуешь? Уже и тебе лучше
А яблочко хочешь? У меня яблоки есть. Сейчас принесу.
Он не успел ответить. Она вскочила, накинула халатик, повторяя с улыбкой: Яблочки А через секунду в коридоре загрохотало и запрыгало, как при землетрясении
Он вскочил, натягивая брюки и выглядывая из комнаты.
Дверь в кладовку была распахнута настежь, оттуда катились кастрюльки и баночки. Таня барахталась на полу, пытаясь подняться, хватаясь руками. Над головой ее висел, как на складе, всякий домашний скарб. Яблоки катились из опрокинутого ящика. От ее неловких движений со стен поочередно срывались, висящие на гвоздях и веревочках, сумки, мешочки, свертки, связки
Босой капитан в брюках, которые никак не хотели застегиваться, непонимающе оглядывал странно взъерошенные стены кладовки и, наконец, разглядел:
А зачем эти гвозди?
Таня пыталась собрать с пола, но, услышав его вопрос, зашлась хохотом, села среди этой разрухи, пытаясь ладонями у лица унять нервные смех и слезы, и виновато пыталась объяснять:
Туповатый мой! Это мое же изобретение! Вовчик полки не мог сделать, а кладовка нужна вот я и навбивала гвоздей в стены. А на гвозди кулечки, горшочки, тапочки все, что у других на полках. Понятно, седенький?.. Брось это барахло
Семен Иванович попытался собирать в кучу, но она рассердилась вдруг:
Брось, говорю! Не для того тебя на ночь звали. До утра еще уйма времени. Или отступать будешь, бравый?!
Он опустился, спиной по стене, присаживаясь рядом с ней:
Отступать не буду.
Сдаешься, парнишка мой?
Может еще поборемся?
Крепенький?!!
И оба повалились, смеясь и обнимаясь, среди пахнувших раем яблок
Год спустя Семен Иванович отчаянно шагнул по трапу на одесский причал. За кормой был шабашный рейс, ибо сказано давно и не нами: уходить надо вовремя и «шабаш!».
Все изменилось в порту и на Пересыпи. Бабушек с корзинами разогнали с улиц. Цивильные ларьки, магазинчики, барчики, чистые «шопники». А куда делись уличные рэкетиры-баянисты с жестами вождя пролетариата? Кто вместо них? Откуда ждать теперь грабежа-нападения? Все устроено. Все пристойненько.
Он завернул на остановку трамвая, в поисках цветов, и вдруг остановился настороженно. Что-то было тревожно знакомо. Две женщины поочередно спросили у продавщицы овощного лотка:
Я могу морковку выбрать?
Конечно, дамочка.
И я выберу, потянулась рукой другая.
Конечно, мадам.
Почему она дамочка, а я мадам?!
Я же вижу, кто как морковку держит
Семен Иванович узнал бы этот голос и через тысячу лет, и глянул улыбаясь. Продавщица была «наша девушка», в том смысле, что сразу почувствовала мужской взгляд и повернула голову:
Сеня?! и растерянно потянула вверх руки в грязных овощных перчатках. Сенечка, засмеялась мечтательно. Ты сдаваться пришел?
Он только кивнул в ответ и улыбнулся. А по ее лицу текли слезы, и расползалась дешевая тушь. Но она смеялась:
Чудо мое
Бетта
Это был курортный роман.
Банальный, как миллионы других романов, случающихся во все времена и во всех солнечных местах мира, где уютно, тепло и тихо. Где музыка таится в тишине и в бликах неба по стене и полу. Где все события кран капнет, машина скрипнет тормозами и дверцей хлопнет, кого-то выпустив. Шмель в комнату влетит, как гром на крыльях, но спрячется за тиканье часов на полке. То летний дождь прошелестит по листьям и каплями блеснет на подоконнике. То чей-то разговор, как мясо на шампур, нанизан на шаги в саду. И съеден тишиной опять. Симфония. Струится ветерок в раскрытое окно, а потолок вздыхает. Контрабас. Все ждет и слушает. Вот скрипка хочет жить, а плачет. Устав с дороги, сумка на полу раскрыла рот. Одежда разлеглась на стуле, на столе, на пол упала. Все шепчет, шамкает какие-то слова, мелодии. Вздыхая и смеясь. Руками лиственных ветвей в окне и ликом облака, похожего на обезьянку все грезит про любовь. Грозит. Заманивает. Соблазняет. Дразнит. И нагло-нагло нас толкает к этому соблазну. Жутко приближаться. Как к пропасти. И видишь этот край, панически предчувствуешь паденье. Но ужас! приближаешься к нему, как глупый лягушонок в пасть удава. У змей улыбка на лице, заметили? Вот жажда жизни: там, где смерть улыбка
Это был курортный роман.
На мгновение только. Потому что нельзя жить на бегу, задыхаясь друг другом, не есть и не спать от ненасытного голода поцелуев и ласк. Любовь тела должна отдыхать, меняясь на любовь разговоров и мыслей, доверия и покоя. Прятаться в игру. Любовь, как игра. Или игра в любовь. Или просто игра, в чью-то жизнь и чужое счастье. Но жить каждый день только нотой любви все равно, что тянуть на одном выдохе: а-а-а Кто выдержит? Да и зачем? С годами и ласки нежнее и вскользь. В годах и заботах любовь растекается в страх, что кто-то уйдет раньше, а другому останется жить, вспоминая последнее слово, последнее соприкосновение на тесной кухне, чай на двоих или свечечку на серванте, как закладку в пушкинском томике: «Цветок засохший, безуханный, забытый в книге вижу я». Рай это другая сторона ада. И только любовью в нас снова и снова звучит скрипка, и вечность замирает и слушает
Это не положишь, как могильный камень. Это остается, как река или плеск моря. Жить.
А говорили «курортный роман».
Каждый из них заполнил его своими воспоминаниями. И каждый сожалел, что, оглядываясь назад, мог вспомнить только незначительное, будто слова из случайной книжки: «родился умер». Как из чужого рассказа. А что можно вспомнить, когда только дышали, дышали, дышали. Торопились и бежали друг к другу, торопились. Торопились к концу жизни? Не заметили, как состарились. В этом вера, надежда, любовь и долгое ожидание. Прибежали. В одиночку умирают быстрее
Он помнил. Всем телом он помнил и ощущал те далекие дни
Капли дождя текут по моему лицу. Мне кажется, я бегу в небо по точечным ступенькам падающих к земле капель. И весь мокрый. И купаюсь в воде. И плыву в воде. И качаюсь. И берег, и горы покачиваются на волнах. И небо голубое качается, никуда не спеша. Я уже знаю, где я и когда это со мной было. И выползаю на берег. Молодой. Гибкий. Девятнадцати лет. И иссыхаю, как воздух. Медленно. Качается голова в такт раскачиванию гор и опусканию неба Качка. Запах бензина и аппетитно съедаемого за моей спиной персика. Пыль, фонтанчиками бьющая с пола автобуса. Оранжевая тьма болтающейся на окне занавески. Муха, пикирующая из облака занавески в стекло. Дрожание этого стекла, отчего и поплывшая за окном груша, обвешанная плодами и пылью, мелко тряслась, как в тике. Но ни плоды, ни пыль не сыпались. Тормоз. Пыль за окном обгоняет автобус. Издалека, как из тоннеля, голос водителя: «Остановка. Туалет. Базар по-кавказски».
Толстые листья грецких орехов висят над головой. Сухая земля прогибается под тяжестью неустойчивых ног и теней. Черноглазые базарники освещены желто-зеленым лиственным светом и тоже похожи на пассажиров автобуса. Спелое разноцветье овощей и фруктов горками рассыпано на длинных деревянных столах. Старые доски исцарапаны и исписаны словами, бегущими из-под яблок и винограда, как паучки На счастье.
Светлая дорога уходит вверх. Над ней каменная церквушка, без стены и крыши, как раскрытая иконка. Провисшие нити проволочной изгороди подцепили зеленый занавес пригорка, и нарисованная на нем корова медленно перебирает ногами, постепенно закрывая собой и зеленую траву и церковь.
Горы поднимаются с трех сторон. Глубокое пространство справа, все в лиственном узоре сада, стало расступаться, и в такт шагам над ним взмахнуло, оголяясь, сабельное лезвие атакующего моря. Серебристо ликующего и большого. Набегающего на меня
Осторожные и многочисленные туристы с надувными матрасами, сетками, детьми и полуодетыми женами вереницей тянулись вниз по ступенькам выложенной из пластов дикого камня лестницы.
Заросли дуба и кизила, все более густые к глубине ущелья, обтянутые зеленью плюща, мелкого винограда, шиповника, глета постепенно нависали над тропой, оттеняя ее ровным зеленоватым мраком. И редкие солнечные лучи были издали заметны на камнях слепыми пятнами или прожекторно пронзали сверху внезапным светом, как яркой шпагой. Пахло влагой, сыростью, травой. И становилось тише. Крик цикады в этой тишине занозил и сливался с писком комара над ухом. Тропа змеилась меж стволов и веток, солнца, паутины, бархата камней и мхов, упругих корневищ, пружинно разорвавших землю и высоко подбросивших стволы и стебли. Как высоко над головой, как далеко кусочек неба. Маленькая ящерка смотрела одним глазом, задрав узенькую головку
Иная душа не выдерживала долгого лесного мрака и прочь от уютных ступеней! ноги сами шагали в хрупкую неразделимость травы, цветов, подозрительных шорохов, вспорхнувших, но так и не увиденных глазами птиц. Руки упирались в шиповник, листья били в лицо и неожиданно, как бутон, раскрывали плен и давали взгляду насладиться снова высотой и пространством. Тогда опять были видны горы, горы, сонный уголок ущелья, лагерные палатки с флагами одежд на оттяжках креплений, неустойчивый столбик дыма, утыканный разноцветными зонтиками галечный пляж, который отсюда, сверху, скорее напоминал белую с яркими ягодами тарелку, наполовину под лапами и языком моря, лениво облизывающим ее.
И не казалось удивительным неспокойное желание увидеть, угадать, придумать. И ты была придумана воспаленным воображением задолго до первых слов, до первого взгляда, как мячик прыгающего среди плавающих лиц Тогда еще, когда море увлекло от пляжного шума, от женских голосов, от скрипа уключин спасательной лодки за оранжевый буй, за мыс, с игрушечной, как божья коровка на камне, красной крышей над обрывом В заманчивую границу из безветренной глади в нервную рябь открытого моря, где глубина становится черной и вязкой, и ноги пугливо рвутся к поверхности, кипящей от горячего ветра Вода извивается, тысячами холодненьких змеек кусая сопротивляющееся тело И вдруг все необозримое море заворочается с боку на бок, словно возмутится, что я его оседлаю, и первая настоящая волна выскользнет из-под моих ног с наглой невпроворот силой
Я плыл уже к берегу. Усталость и удовлетворение были в каждом движении разгребающих широко в стороны рук. Ноги сами вытягивались, вдавливая острое тело в шелестящий поток разрезаемой воды. Голову я не поднимал. Глаза, привычно раскрытые, проникали туда, где стайки живых рыбок расчесывали купающееся солнце. Вскоре выплыло дно. По коричнево-красному вздоху морской травы, отделившемуся от голубого песка и желтых дыряво-ракушечных камней, скользнуло, проваливаясь в расщелину и распадаясь на множество плавающих раздельно и снова собирающихся кусочков, мое неустойчивое отражение. Вдруг такая же тень раскорячилась рядом. Ударился головой! Увидел испуганное лицо, стянутое по краям к подбородку бело-резиновой шапочкой. Одной рукой девушка потянулась потрогать больное место от руки брызнул серебристый дождь.