Простите, выдохнул я, опережая ее раздражение. Но она резко нырнула, под водой поворачивая ко мне исчезающее лицо, и, плавно вытянувшись, стремительным кролем пошла по моему еще не потерявшемуся на воде следу в открытое море.
Оглядываясь, я доплыл до берега. Яркое солнце текло по волнам и прятало тебя. И все мне мешало: голые ноги поперек пляжа, купальники, шляпки, лица с арбузными корками или вареной кукурузой в зубах толкнувшее меня платье с огромными желтыми цветами, вылезающая из цветов спина, спина в купальнике, спина без купальника губы, наполняющиеся помадой губы, разглядывающие себя в зеркале круглые черные очки на лысине щеки и уши, надувающие резинового крокодила прямо на песке, как тень, длинное женское тело без головы вместо головы на плечах сидит девочка и ест яблоко
Вечером снова пришел купаться. Народа было поменьше, и я пошел по берегу, вглядываясь в лица, пока не оказался на самом мысу, где и вовсе почти никого не было. Продолжая оглядываться, но уже без надежды, сбросил рубашку, туфли, джинсы, громко ударившиеся о камень пряжкой ремня.
Море уже успокоилось, и было послушно и ровно. Моя собственная голова цветным отражением плавала у моих ног, и жутко было бы наступить на нее. Белые кольца играющих в карусель бабочек тоже тонули в воде или в небе, покрытом прозрачной водой. Из-под мохнатого зеленого камня выдвинулся, ничего не нарушив, подводный краб. Уставился на меня сквозь отражение облака.
Золотисто-зеленый хребет на другой стороне бухты погрузился в тень ближайшей горы. В двухэтажном корпусе наверху, как в волшебной лампе, загорелись стекла. Там же, на территории дома отдыха, дважды просигналил автобус. Из-за мыса неожиданно вышел прогулочный катер, решительным салютом развесив в небе мелодию танго. И эта громкая музыка сразу изменила все. Вместе тонкой и непрерывающейся волной от катера к берегу покатилось напоминание о близком вечере, огнях, танцах многообещающие соблазны летнего взморья.
Исчезли бабочки и краб. Я тронул рукой воду сморщились облака и лицо. Наклонился и поднял зеленый мохнатый камень краба там не было. Выпрямился. Пошел в воду. Краем глаза заметил слева женскую фигуру. Вдруг что-то мелькнуло остановился и посмотрел внимательно: она надевала белую резиновую шапочку. Почувствовала взгляд и посмотрела на меня. Я показал рукой на мою голову, машинально вспомнив про столкновение в море. В ответ она повертела пальцем у виска: «сам дурак!» И побежала по песку, по воде, споткнулась, упала, брызгая во все стороны. Но вдруг встала опять, вода была чуть выше колен, теперь внимательно меня разглядывая, и сказала спокойным, разделившим вечерние звуки голосом:
Я сначала не узнала вас. И так откровенно улыбнулась, что я, как счастливый болван, зашлепал по воде к ней. Конечно же, это я, продолжала она, указывая на свою голову, и сама рассмеялась нелепому смыслу жеста.
Вы одна здесь?
Она оглядела берег, стягивая с головы резину и освобождая волосы, и опять улыбнулась:
Нас, кажется, двое. Но больше никого нет
Медленно одевает спину и плечи в вечернюю воду. Черно-золотистую. Плывет. Тоже плыву. Вижу опущенные ресницы, полуоткрытые губы в ярких капельках, зубы, осторожно надкусывающие край моря. Море совсем маленькое. Близкий горизонт зарябило от моего дыхания. Большое оранжево-голубое с короной облако приблизилось. Кажется, ударимся головой. Но долго плывем под ним под небом, меняющим голубое на синее, на котором серебрятся или вспыхивают золотом яркие звезды
Потом была длинная ночь. Самая длинная и самая удивительная. Мы лежали средь бусинок берега. Наши ноги из общего нашего тела, наши спины и локти (будто стали мы с нашим объятием больше, чем каждый из нас до встречи), распростерлись на галечном ложе. Море тщетно пыталось укрыть покрывалом выбегающих на мелководье волн наши плечи и руки. И снова отступало. Золотая Луна освещала дорожку на воде, твои бедра и мокрую грудь. Звезды стекали с твоего лица, путались в волосах, блестели на губах Звезды. А губы искали друг друга, и соленая морская влага делала поцелуй вкусным и желанным. Два дельфина совсем близко плавали и вздыхали громко, будто делали тяжелую работу. Фыркали, распугивая рыбу и дразня нас. Или призывая к себе. Или забыв и про нас, и про рыбу, и тоже наслаждаясь луной и морем. Луна сияла. Хотелось запрокинуть голову и увидеть высокий обрыв берега, уходящий вверх, тоже освещенный, будто облитый серебряно-золотой влагой. Высоко-высоко в лунном небе бежало облако, а маленькая сосна над обрывом, утопала в этом облаке, как девочка укрывается в мамину шубу, смеясь и мечтая о взрослом
Постепенно усталость и удовлетворение Близость утра. Совершенно притихшее море. Уплывшая тайна дельфинов. Поблекшие звезды. Громкий цокот прыгающей по камням чайки и глаз ее в нашу сторону. Струи тумана и сосенка, летящая над скалой куда?.. Словно она заблудилась. Вдруг стало прохладно. Я шевельнулся, меняя положение тела. Захрустели, щелкая, мелкие камешки. Плеснула волна. Глазастая птица взлетела. Другая, невидимая, запела над нашими головами. Все нас будило и звало, радовало и пьянило. Захотелось подняться, идти, двигаться Смеяться! Говорить громко!.. Смеяться? Чему? Чему мы смеялись? О чем говорили? Тебе захотелось бежать в гору. Карабкаться. Скользить, но бежать вверх: « Я хочу это утро встретить на вершине горы! Первой увидеть солнце! Осветиться и освятить! Это утро! Тебя! Нас! Ты хочешь? Ты хочешь сказать это в лучах солнца: «Согрей меня! Полюби меня! Останься со мной!?. Можешь сказать?..». И мы бежим вверх. Падаем, скользим и цепляемся. Тропа опадает из-под ног, как веревочка с неба. Вниз сыпятся камешки звуки пот капает Внизу шелестит и вздыхает море ли утро ли Травы блестят росой и скользят под ногами. Ты бежишь впереди. Смеешься и дразнишь. Запыхиваясь, успеваешь подставить губы и снова торопишься вверх: «Только бы успеть! Я хочу успеть!» хватаешься за ветви куста, за ствол дерева сыплется роса, как дождь. Мы оба смеемся и лезем вверх. Обувь, мокрая от росы и от влажной земли, грязная. Тропа над головой уже освещена ярко и пронизана небом. Вершина совсем близко. И утро совсем близко. И ты твои губы, улыбка, глаза, дыхание и запах твоих волос все было совсем рядом. Но бежишь от меня. Дразнишь. Зовешь. Заклинаешь. Ты шаманка и жрица, ты роса на моем лице, ты голос далекой скрипки Я бегу за тобой! Как громко закричали птицы. Как качнулась и вспыхнула паутина над тропой, пронзенная светом солнца. Как треснула ветка под моею ногой И как ты закричала: «Мы успели! Успели!!!» ящеркой выскользнув из тропы на вершинный камень, выпрямляясь на нем, как пружинка, все выше и выше! Вытянула вверх руки и обернулась ко мне. Ты не могла этого видеть еще, а я уже видел, что ладони твои загорелись на солнце. И руки. И волосы. И ты вспыхнула вся, как свечечка
Мы лежали-летели на вершине горы весь следующий день, как на облаке.
На губах до сих пор не остыли твои поцелуи.
Потом было много и дней и лет.
Я сижу у входа на пляж. В трех шагах от меня питьевой фонтанчик и наша девочка пьет, став на цыпочки и старательно надувая щеки. А глаза ее продолжают все видеть вокруг. Вдруг отскакивает и бежит, хлопая в ладоши и пытаясь поймать бабочку. Вместе с бабочкой убегает в синюю стену моря Возвращается: «Я еще немного попью, мама!», кричит, оглядываясь Мы втроем уже идем к морю, держа в руках эскимо осторожно, как свечи «Мне нужны эти фантики от мороженого, бабушка Ой, смотрите какой жук сидит на дороге Дедуля, вы с бабулей должны мне помочь, расскажите, как все бывает».
Как все бывает?
Много лет утекло. И ничего больше не было, кажется, кроме нескольких дней Повзрослели и дети, и внуки. Ты ожидаешь меня на вершине, будто никогда не спускалась с нее. Любовь познавательнее, чем само познание, сказал, умирая, мудрец
.Я слепо иду над самым обрывом. Сосны толпятся на гребне. Заглядывают в пропасть. Одна наклонилась почти горизонтально, повисла на медленно разгибающихся корнях, будто готовясь к прыжку. Тень ее уже долетела до воды и плавает там пушинкой. Волны кажутся маленькими и прозрачными, чуть прикрывающими коричнево-голубое дно. Крошечные фигурки пловцов барахтаются в этой пустоте, падают, цепляясь за ниточку береговой пены.
Паучок спускается с неба. Качнулся от моего дыхания и полетел в сторону. Молния-паутинка потянулась за ним.
По зеркалу моря опять бежит катер. От него катятся, разбегаясь в разные стороны, и никак не могут разделиться, две тоненькие волны, как руки в распахнутом танце
Ты ждешь, когда я подойду и помогу тебе встать и идти вниз. Ты сердишься на себя за свою возрастную слабость, за свое слабое зрение, за свое нежелание есть персик, вернее, заедать им таблетку Я держу тебя под руку. Мы стараемся идти в ногу. И, наверное, кажемся со стороны неуклюжим и медленным существом.
Какая я стала нерасторопная, говоришь и улыбаешься виновато.
А мы никуда не торопимся, Свечечка
Игра
А жизнь имеет тот смысл, какой вы сами ей придадите. Хоть бабочек ловите.
Игра
Родон Герасимович Плексигласов толкнул наружу дверь передвижного вагончика,
вдохнул, счастливо щурясь, полную грудь раскаленного солнцем воздуха, сморщился, пережевал и выплюнул вслед пропылившему блоковозу цементную муть.
Товарищ прораб! окликнули.
Он повернулся. С удовольствием выругался, не стесняясь смотревшей на него красавицы:
Чтоб твою пылевоза мать!.. Кивнул. Как дела, Маша? И совсем уже громко. Чего там?!
Шагнул по земле: голубые джинсы, белая рубашка, белые с красными полосами бегунки на ногах; улыбка белая бусина в толстых вывернутых губах.
Людей не обходил. С удовольствием ждал: уступят или не уступят дорогу. Кого-то хлопнул по плечу:
Как дела, Коля?
Я не Коля, я Саша
Не серчай, Саш. Так надо, Сашок. Начальству положено интересоваться: что? как? Ошибся не велика беда, зато внимателен. Я в трест приезжаю, меня и Кириллом, и Васей, и Львом Парамоновичем зовут, а я улыбаюсь: согласен. Так-то, Сашок. Закуривай.
Товарищ прораб!
Иду-иду.
У растворного узла два бригадира отгоняли друг друга от самосвала с раствором.
Карафулиди! В чем дело? легко перепрыгнул через траншею под фундамент и подошел к черному в желтой майке Карауфулиди.
Послэдний раствор Песок кончился Ты товорыл, послэдний раствор мой будэт слова сыпались барабанной дробью.
Не горячись, потрепал старика Карафулиди по плечу, разберемся.
Но
Молчи, Зайцев. Я тебе что сказал? заговорщицки подмигнул Карафулиди. Нэзамэтно возьмешь, твой будэт. Не сумэл? Молчи тепэр.
«Нет, самодовольно думал Плексигласов, шагая по участку и разглядывая беспорядочно разбросанные по строительной площадке кирпичи, блоки, доски, нет, дурак был великий комбинатор, что пошел в управдомы. Милое дело прораб».
Уже у вагончика его опять догнал Зайцев:
Родон Герасимович, мне-то что делать. Шесть человек стоят. Действительно, шестеро стояли за спиной Зайцева.
А-а, почесал затылок. Слушай. Найди где-нибудь экскаватор. Вот так надо, провел пальцем по горлу.
Где я его найду?
Найди. Точка.
Экскаватор найти сейчас это червонец, недовольно начал кто-то из шестерых.
Что-о? Плексигласов от неожиданности даже закосил на один глаз. Я вам сколько закрыл в том месяце? Мало? Другие дугой выгнулись столько не получили.
Да я ничего.
Ничего то-то. Мастер! крикнул в окно вагончика. И тотчас черноволосый парень выскочил на крыльцо. Ты почему не обеспечил бригаду раствором? Плексигласов постепенно повышал голос. Почему бригада стоит?! За чей счет им закрывать наряды?! Молчишь? Сопляк, понимаешь. Не подскажешь ничего сам не сделает. И уже спокойно, почти устало, иди, Зайцев, иди. Сообрази там Поднялся на крыльцо, подталкивая за плечи мастера.
Вошли. Плотно закрыл дверь. Оба расхохотались.
Ну и артист ты, Родон Герасимович.
Так надо, развел руками. Принял меры. Подстегнул мастера. Мы же понимаем друг друга, а? Довольно потер руками джинсовые ляжки. Я еще и не то могу, Славик. Подмигнул. Короче, мне в одно место надо по делам Растопыренной ладонью покрутил у виска, будто завел воображаемую пружину. Продекламировал.
«Нам солнца не надо нам партия светит. Нам хлеба не надо работу давай!»
Родон Герасимович, сам придумал? восхищенно спросил Слава.
Что ты! Что ты, Слава! Я только присматриваюсь к общественной стезе В общем, я пошел. А ты работни как-нибудь Привыкай принимать самостоятельные решения.
Компания была сбитая. Видно, не впервые собирались вместе.
Роль Славика определил Родон:
Ты, старик, сегодня ухаживаешь за этой девушкой. Идет?
Маша меня зовут.
Значит, Машенька. Очень приятно.
Ты смотри, какой шустрый. В отца пошел. У него отец в пятьдесят шесть ушел к другой женщине. По любви. Родон со значением поднял палец и рассмеялся. Не обижайся, старик, хлопнул по плечу. Это я больше для Маши. Предупредил, так сказать. Танцуем, друзья! Музыка!
«Я спросил у ясеня, где моя любимая». И что же вы теперь, живете с матерью?
Да.
Было приятно танцевать с ней. Спрашивая, она смотрела ему в глаза, чуть откидывая голову. И хотелось погладить и выпрямить вздрагивающую спиральку волос у нее на виске.
Извините, вам, наверное, неприятно, когда говорят об отце?
Отчего же. Нет вовсе Я странно отношусь к нему, будем еще танцевать? Вы хотите?
Очень хочу. Только я ничего не могу, кроме танго.
Стоять и покачиваться мы можем под любую музыку. Кому какое дело. Спасибо.
Глупый.
Я не глупый.
Извини.
Это ты меня извини. Я бываю неловким.
А бываешь и ловким?
В ее вопросе он уловил скрытый вызов. Смешался и торопливо поцеловал ее в зеленоватый от света торшера висок. Она чуть помедлила, потом прошептала:
Не надо сейчас.
Угу Их глаза опять встретились. Ты красивая.
Она усмехнулась.
Отец интересный мужик был, сказал, чтобы что-то сказать.
Почему был?
Как-то привык так, пожал плечами. Он в армию с пятнадцати лет ушел. По комсомольскому набору. Но службу считал хотя и важным, но не главным делом в своей жизни. А главным для него было участвовать в большом государственном строительстве. Говорил: «Страна коммунизм строит, а я в армии задержался». И учился у новобранцев любому ремеслу: «На гражданке пригодится». Он все мог: сшить костюм, перекрасить пальто, привить черенок на яблоню, сделать табуретку и даже построить дом Конечно, бывали курьезы. Мама как-то лежала в больнице, мы одни с ним остались, как раз на Первое мая. Он говорит: «Испечем пирог и печенье на праздник. Порадуем мать». Я, конечно, засомневался, а он: «Я старый солдат». Короче, надел белый фартук, он все любил делать красиво, засучил рукава, взял самую большую миску и вылил в нее трехлитровую бутыль молока. Насыпал муки, помешал жидко. Еще подсыпал, помешал, снова подсыпал В общем, сколько дома муки было, столько и высыпал, а все равно жидко. Послал меня у соседа одолжить, потом у другого соседа Уехал я в школу, вечером приезжаю: на столе гора печенья. И на холодильнике гора. А он говорит: «Еще два противня и все!». Доволен собой. Я обалдел. Попробовал не могу раскусить. Говорю отцу: «Твердовато». Кивает: «Да, твердовато, но это хорошо. Не испортятся». «Ну, а пирог?» спрашиваю. «Еще печется». Поверишь, пирог этот пекся ровно полдня и ночь, а утром его выбросили собакам вместе с кастрюлей
Забавно. А что у него произошло с матерью?
Понимаешь, я много об этом думал. Это даже не столько с матерью Он ведь почти тридцать лет в армии был. Вышел на гражданку, с этого и началось. Мотался с одной работы на другую и отовсюду со скандалом уходил. Ему казалось, его не понимают, обижают, или он не понимает в этой жизни что-то. А причина в том, что он очень честный. Лично ему ничего не надо, пенсия у него хорошая, чужого брать не привык. Завидовать тоже не приучен: солдат солдату не позавидует. А тут: одному доски нужны, другому шифер, третьему просто с работы уйти. У нас ведь как: «Петрович, нужны гвозди». «Нема гвоздей». «Да мне домой, чуточку». «Там в углу ящик, выбери». А отец на каждом собрании выступает, за честность ратует. Ну, однажды ему и влепили: легко, мол, быть принципиальным, когда у тебя дом есть и пенсия, и жизнь прожита, и ничего не хочется. Отец просто заболел после этого: «Коммунизм строим, а я со своей принципиальностью всем мешаю? Может, что-то во мне не так?». И убедил себя, что действительно жил не так, как страна живет. А, следовательно, и с семьей не так жил. Вот и решил: «Начну вес сначала. Один буду жить. Может, с прежней жизнью найду концы завяжу узелок». Мать, конечно, поплакала и смирилась: пусть так побесится, другие вон пьют да пьют