Еще не совсем проснувшись, не понимая, где она, Энн встряхнула головой.
Ой, сказала она и зарделасьжелто-серая кожа ее потемнела. Ой, простите, и улыбнулась растерянно. Мне сон приснился.
Все в порядке, сказал он. Успокойтесь, все отлично.
Ерунда какая-то, сказала она, встряхнув головой снова, да так сильно, что мягкие волосы ее разлетелись. Она отодвинулась от него и потерла глаза руками. Престранный сон, опуская руки, сказала она и посмотрела в окно, чуть скосив глаза и пытаясь вспомнить, что же ей снилось. Он уже ясно видел, что первое его впечатление было ошибочным: никакого кошмара не было. Мне приснилось, что я в каком-то вроде бы старом, противном подвале, там полно каких-то зверей, когда я попыталась открыть дверь Она остановилась и посмотрела вокруг, не слышит ли кто-нибудь еще. Но все спали. Она взглянула на него, сомневаясь, захочет ли он ее слушать. Он наклонился к ней с интересом, ожидая, что же дальше. Немного поколебавшись, она продолжалаКогда я попыталась открыть дверь, ее круглая ручка выскользнула у меня из рук. Я стала скрестись в дверь и каким-то образом Она нахмурилась, вспоминаяНе знаю как, но дверь вдруг распахнулась, и я обнаружила, что там, где должен быть выход, была там была огромная комната. И в нейвсе игрушки и куклы, которыми я когда-то играла, но которые потерялись или поломались, все совершенно новые.
Интересный сон, сказал он, глядя поверх ее глаз, и затем, чувствуя, что надо сказать еще что-то, добавилСныстранная вещь.
Я знаю, кивнула она и быстро спросилаА который час, вы не знаете? Еще далеко до Чикаго?
Еще два часа. На моих часах
И прежде, чем он закончил фразу, прервала его:
Да, верно. Я и забыла. Поежившись, она спросилаЗдесь холодно?
Похолодало, сказал он.
Слава богу! Она посмотрела мимо него в окно, и внезапно лицо ее просветлелоА там теперь хорошо, по крайней мере молний не видно.
Мотнув головой, она отбросила назад волосы.
Гроза осталась позади, сказал он. Я вижу, вы больше не боитесь.
Вы ошибаетесь, она улыбнулась. Но сейчас, конечно, уже лучше. И все же я еще молюсь.
Это хорошо, сказал он.
Искоса посмотрев на него, она неуверенно улыбнулась и затем, глядя прямо перед собой, сказала:
Многие не верят в молитвы и всякое такое. Из-за них и сама чувствуешь себя дурой. Все равно как, например, мальчик хочет играть на скрипке, а не на трубе или ударных. В нашем школьном оркестре вся струнная группа из девочек, кроме одного бедного мальчишки, который играет на альте. Помолчав, она снова взглянула на него и улыбнулась. Ведь это же странно, что я говорю вам все, что приходит мне в голову.
Да нет, почему же?
Она пожала плечами.
Вот кто говорит, что бог есть, ктонет, и все правы, а им не веришь. Я сама не знаю, есть бог или нет, но когда мне страшно, я молюсь.
Это как в старой шутке, начал он.
Но она прервала его:
Вы любите музыкуклассическую, я имею в виду?
Нимрам нахмурился:
О, иногда.
А кто ваш любимый композитор?
Сначала ему показалось, что, возможно, это Макхаут.
Бетховен, сказал он.
И, видимо, попал в точку.
А кто ваш любимый дирижер?
Он притворился, что размышляет.
МойСёйдзи Одзава, сказала она.
Нимрам кивнул, поджав губы:
Я слышал, он хороший дирижер.
Она снова тряхнула головой, откидывая волосы, которые лезли ей в глаза.
Угу, сказала она. Какая-то новая мысль завладела ею, лицо ее вытянулось, стало серьезным. Сложив руки, она посмотрела на них и затем неожиданно с усилием вскинула глаза, чтобы встретиться с ним взглядом. Я вас чуть-чуть обманула, сказала она.
Он поднял брови.
У меня ведь есть парень. И быстро, как бы боясь, что он может спросить его имя, сказалаВы знаете, когда встречаешь нового человека, хочется казаться интересней, чем ты есть, ну Она снова стала разглядывать свои сложенные руки, и он видел, что она заставляет себя говоритьЯ выбрала этот трагический путь.
Он сидел очень прямо, напряженно ожидая, что за этим последует, вот-вот готовый усмехнуться.
Она промямлила что-то и, когда он к ней наклонился, повысила голос, все еще не глядя на него, ее было еле слышно, даже сейчас:
Я то, что они называют «временная», но я думаюэто неважно, понимаете? Это как бы Мне становится страшно, и я плачу, только когда говорю себе: скоро я Он видел, что это правда; если б она закончила фразу, она бы расплакалась. Коротко вздохнув, она продолжалаЕсли бы наш самолет разбился, для меня это было бы почти что то же, просто немного раньше, а такникакой разницы, если мы и погибнем от этих молний или еще что-то Теперь она на мгновение подняла на него глазаЯ, как всегда, несу чушь.
Глаза ее были полны слез.
Нет, сказал он. Совсем нет.
Она, улыбаясь, ломала руки, словно в отчаянии, но в то же время и с удовольствием, и чувство радости нарастало, бросая вызов тяжелому бремени горя.
Во всяком случае, у меня есть парень. Это тот, что играет на альте в нашем оркестре. Он милый. Я думаю, он прекрасный. Его зовут Стивен. Она подняла руки и вытерла слезы. Правда ведь, смешно? Моя жизнь удивительна. Она усмехнулась и обеими руками закрыла лицо; плечи ее вздрагивали.
Он молча похлопал ее по руке.
Я рассказала вам все, заговорила она снова, когда смогла говорить, потому что вы были так добры ко мне. Я не хотела
Все в порядке, сказал он. А знаете, ведь все добрые.
Я знаю, сказала она и вдруг рассмеялась сквозь слезы. Это действительно так, правда! Вот и мой дядя Чарли говорит так же. Он живет с нами. Он старший брат моей мамы. Он говорит, что в предании о Ноевом ковчеге самое интересное то, что все звери там были перепуганные и глупые.
Нимрам рассмеялся.
Он, правда, замечательный, сказала она. Только вот все время кашляет. Он умирает от эмфиземы легких, но попробуй скажи ему, что нужно бросить курить трубку или пойти к врачу, он прямо на стенку лезет. Он страшно не любит тратить деньги, но притворяется, что ненавидит докторов. Стоит лишь словом обмолвиться, как он поднимает крик: «Лживые пророки! Спекулянты! Пилюлетолкатели! Гады ползучие!» Он, правда, ужасно кричит. Мой папа говорит, что его нужно привязать во дворе вместо сторожевого пса.
Она снова засмеялась.
У Нимрама заложило уши. Начинался длинный спуск. Помолчав, он сказал:
Я ведь тоже был не совсем честен с вами. Я не занимаюсь бизнесом.
Она посмотрела на него с ребячески жадным любопытством.
Я дирижер симфонического оркестра.
Правда? спросила она, нахмурившись, и внимательно на него посмотрела, точно проверяя, не лжет ли он. А как вас зовут?
Бенджамин Нимрам, сказал он.
Она явно была смущена. Сощурив глаза и порывшись в памяти, она сказала:
Думаю, что я слышала о вас.
Sic transit gloria mundi. Он горько усмехнулся.
Она улыбнулась и, откинув волосы, сказала:
Я знаю, что это значит.
На табло засветилась надпись: «Не курить». Далеко под ними ярко сияла огнями земля.
В фойе аэропорта ОХара он сразу заметил свою жену (не видя его, она неподвижно стояла в толпе и улыбалась) в пальто и берете темно-красного, почти черного цвета. Она застыла, точно образ старинной картины. Он поспешил к ней. Теперь и она увидела его и, взмахнув рукой, чтобы помахать ему, разом разрушила видение, вернув себя в свое время, и легко пошла к нему навстречу. Он снял темные очки и сложил их.
Бен! воскликнула она, и они обнялись. Милый, ты ужасно выглядишь! Она отпрянула, чтобы лучше рассмотреть его, затем обняла снова. По телевидению говорили, что в Лос-Анджелесе была такая гроза, каких еще не бывало! Я прямо заболела от страха!
Ну, ну, сказал он, чуть задерживая ее в объятиях. Как папа, как мама?
Как летели? спросила она. Держу пари, жутко! А человек с псарни заберет Трикси?
Он подхватил ее, и они пошли в ногу, широким шагом направляясь к аэровокзалу.
С Триксивсе прекрасно, полет был прекрасный, все прекрасно, сказал он.
Она лукаво наклонила голову:
Ты не пьян, Бенджамин?
Переговариваясь на ходу, они шли к выходу, обгоняя двух стариков с палками.
Я встретил девушку, сказал он.
Она заглянула ему в глаза.
Хорошенькую? спросила, смеясь и поддразнивая его, но сама вся напряглась, точно ястреб. А почему бы и нет? Он был дважды женат до того, как они встретились, и они так же не похожи друг на друга, как день и ночь. И почему она должна верить в его верность? Подозрение, возникшее было в нем, что девушка может быть дочерью Арлин, снова кольнуло его. Он знал, что рано или поздно он не удержится и спросит ее об этом, но не сейчас. «Перепуганные и глупые», подумал он, вспоминая, и в углу рта вновь появилась привычная морщинка. Он представил себе Ноев ковчегглухая и слепая громадина, осторожно, со страхом ползущая к горе Арарат.
Очень молоденькая, сказал он. И уже не жилец на этом свете.
Они шли очень быстро, как ходили всегда, плавно проскальзывая мимо всех остальных. Он не раз и не два оглянулся через плечо в надежде увидеть Энн Кёртис; но это было невозможно, он знал это. Она выйдет самой последней, болтая, надеялся он, или «продолжая свой трагический путь». Пальто Арлин разлеталось, лицо полыхало румянцем.
Как только Энн Кёртис вышла из самолета, она узнала от своего отца, кто был тот человек, который так по-дружески к ней отнесся. На следующий вечер, когда Нимрам дирижировал Чикагским симфоническим оркестром, исполнявшим Пятую симфонию Малера, она вместе со своими родителями была в зале, на балконе второго яруса. Они приехали поздно, после исполнения «Музыки на воде», которой открывалась программа. Отец достал билеты только в последний момент, и они долго добирались из Ле Гранж. Свои места они заняли, когда оркестр уже перестраивался, вводя новые инструменты, и музыканты, исполнявшие Генделя, подвигались вперед и садились ближе друг к другу.
Никогда раньше она не видела оркестра Малера: девять валторн, волна на волну, скрипки и виолончели, длинный ряд ослепительно сверкающих труб, еще рядтромбоны, два ряда басов, четыре арфы. Все это внушало благоговейный трепет, почти страх. Оркестр заполнил огромную сцену от края до краяогромное черное чудовище, слишком огромное, чтобы летать, оно охраняло землю, и голова егопустой, пропитанный светом пультбыла выдвинута вперед. Когда последний музыкант оркестра присоединился к остальным и все вновь пришедшие настроили свои инструменты, огни в зале постепенно погасли и люди внизу, под нею, словно повинуясь невидимому сигналу, начали аплодировать, за ними вступили и те, что окружали ее. Теперь аплодировали и она, и мама, и папа, аплодировали всё громче, и рев аплодисментов, нарастая, притягивал дирижера к пульту. Он шел, точно пантера, полный достоинства, ликующий, сверкая белозубой улыбкой и приветствуя оркестр двумя высоко поднятыми руками. Пожав концертмейстеру руку, он быстро поднялся к пультусвет вспыхнул в его волосах, повернулся лицом к залу, поклонился, широко раскинув в стороны руки, затем выпрямился, высоко подняв подбородок, точно упивался наслаждением публики и сверхъестественной ее верой в него. Повернувшись, он быстро раскрыл партитуруаплодисменты стихли, и в тишине он минуту ее изучал, точно читал показания сложных приборов. Затем взял дирижерскую палочку, музыканты подняли свои инструменты. Откинувшись назад, он воздел руки и замер, будто посылал заклинания на армию музыкантов, недвижимую, точно в мгновенье застывшая толпа, точно бездыханные мертвецы всей вселенной в ожидании невозможного. И тогда правой рукой он сделал движениене более того, почти играючи, прозвучал призыв трубы как предупреждение и аудиториирядам призрачных лиц, белеющих в темноте, и неподвижному, купающемуся в свете оркестру. Он сделал движение левой рукой, и оркестр шевельнулся, сначала осторожно, но предвещая такое пробуждение, о котором Энн никогда не мечтала. И вот запела вся огромная долина оркестра, ровно лилась прозрачная музыка, вбирая в себя все вокруг, и этот поток был подобен тревожной глади гигантской косыникогда в жизни она не слышала звука такого широкого, словно все люди, живые и мертвые, сошлись в едином яростном порыве. Этот звук летел над землей, набирая силу, создавая огромное напряжение, в нем было сомнение, ужас, неистовостьи затем с удивительной легкостью взмывал ввысь. Она сжала руку отца так, как сжимал прошлой ночью ее руку Бенджамин Нимрам. Мама склонилась к ней, как клонится дерево в сильный ветер.
Ты уверена, это он? спросила она.
Конечно! сказала Энн.
Кто-то сзади коротко, строго кашлянул.
Оцепенение
Интересно, каково этообладать даром ясновидения, часто думала Джоан Орик, по слухам, у ее бабушки Фрэзьер был такой дар. Вот и сегодня, уже в сорок лет, сидя рядом с Мартином, который остановил машину у светофора на углу Гранд и Олив-стрит в Сент-Луисе, она снова подумала об этом. Они были здесь проездом из Урбаны, где Мартин выступил с лекцией, и теперь ехали в Норман, штат Оклахома, где ему предстояло принять участие в работе жюри по присуждению так называемой «Международной премии за книги новых городов».
Что это такое? спросила Джоан, когда пришло приглашение.
Собственно говоря начал было с важным видом Мартин, но раздумал и просто сказалДа бог его знает.
Давай поедем через Сент-Луис, предложила Джоан. Он с готовностью согласился, благородный и великодушный, как всякий раз, когда готовился к лекции и надеялся произвести впечатление. На нее же его лекции особого впечатления не производили, хотя она не подавала виду, но это уже в прошлом. И Сент-Луис тоже не произвел на нее впечатления, когда, свернув с семидесятой автострады, они через арку въехали в город. За окном мелькнули стадион, невзрачные коробки казенных зданий, руины большой железнодорожной станции, где несколько лет подряд (пока Мартин не обзавелся мотоциклом) она встречала его в дни рождений и рождественских каникул, все было серо, выветрено, выжжено солнцем. Проезжая по улицам, где они так часто бывали, Джоан думала о ясновидении и жалела, что приехала сюда.
И все же что бы она подумала тогда, в конце сороковых годов, стоя на этом вот углу по пути в школу танцев Даггерсов, где у нее была почасовая работа аккомпаниатора, если бы ей вдруг привиделся центр Сент-Луиса таким, каким она видела его сейчас, двадцать пять лет спустя? Что подумала бы и что почувствовала бы она, стоя в толпе на этом шумном перекрестке, если бы толпа вдруг рассеялась, остались бы лишь две-три торопливо бегущие фигуры и все здания вокруг стали бы мрачными, как стены мавзолея или тюрьмы?
И вдруг возникло видение четкое, словно фотография или старый черно-белый документальный фильм без комментариев, и она представила себя такой, какой она была в сороковые годышкольница в юбочке, носочках и мокасинах, со светло-зеленым шарфом, мелкие, тугие, блестящие кудряшки перманента на голове, а под мышкойкниги, так как шла она на автобус прямо из школы, чтобы ехать в деловую часть города из Фергюсона до Норманди, а от Норманди до Уэлстона. Кажется, здесь, на этом углу было чудесное кафе «Парк плаза», где торговали мороженым и за доллар можно было купить огромной высоты порцию «парфе», а вокруг были театры, красочные, как цирки, с высокими куполами и броскими афишами: «Канат», «Пурпурное сердце», «Возвращение Фрэнка Джеймса», обрамленными бегущими и мигающими дорожками огнейжелтых, красных, голубых, пурпурных, зеленых, белых (она помнила, что даже в те времена перегоревшие лампочки не заменяли); внутри театры походили на дворцыогромные золоченые львы и красные бархатные, толщиною в три дюйма, на золотых столбиках канаты; величественные широкие лестницы, ступая по которым каждый на миг мог ощутить себя королем или королевой; повсюду швейцары в униформе времен империи (бог знает какой империи); в этих огромных, увенчанных куполами театрах царила благоговейная тишина, словно в церкви, и рокот голосов на сцене, казалось, доносился со всех сторон и звучал внутри вас, и чудилось, что с вами говорят сами оракулы.
В то время все большие магазины были расположены в центре города, как, например, чопорный «Феймос-Барр», сверкающий, с высокими потолками и вращающимися огромными, устремленными ввысь дверями в золотых рамах; проходы забиты покупателями, в основном белыми, а на прилавках и высоких стендахвсякие чудеса: дорогие пальто и платья строгих тонов, парящие в вышине, словно ангелы с широко распахнутыми крыльями; и повсюду развешаны ожерелья из искусственного жемчуга или рубинов; красные, зеленые, голубые, желтые украшения, браслеты цвета расплавленной меди, и пахнет духами и тальком, типографской краской, исходящей от новых книг, и кожей новых ботиноки все эти запахи сливаются в один, волнующий и вместе с тем приторный, как аромат роз в большом цветочном магазине где-нибудь в центре города или запах ладана в католической церкви.