Возможно, эта музыка вовсе не шутка, сказал молодой человек с какой-то зловещей усмешкой.
Профессор Клингман посмотрел на него и поднес правую руку к слуховому аппарату. Молодой человек продолжал; 60
Возможно, сегодня вы были единственным из всей этой жирной, самодовольной толпы, кто понял эту музыку.
Да, наверно, согласился профессор, медленно и неуверенно опуская руку и с опаской ожидая разъяснений.
Позвольте мне объясниться, сказал молодой человек. Он наклонился впередв нем было что-то агрессивноеи, продолжая быстро моргать, взялся за стакан поразительно длинными пальцами обеих рук. Я вырос в семье пастора, в крохотном городишке в нескольких милях отсюда. Щепетильная опрятность наших комнат дышала патетическим, педантски ученым оптимизмом, и в доме царила атмосфера своеобразной проповеднической риторикиатмосфера высоких слов, обозначающих добро и зло, именно они повинны во всех человеческих страданиях.
Профессор Клингман задумчиво коснулся рукой подбородка.
Вся жизнь слагалась для меня из этих высоких слов, торопливо продолжал молодой человек, ведь я ничего не знал о ней, кроме тех необъятных, беспредметных предвестий, которые порождались во мне этими словами. От людей я ждал божественно благого и омерзительно дьявольского, от жизнипленительно прекрасного и чудовищного и весь был охвачен страстным желанием все это испытать; глубоко и тревожно томился я по беспредельной действительности, по неведомым, безразлично каким переживаниям, по опьяняюще волшебному счастью и невообразимо жестокому страданию.
Мне запомнилось первое разочарование в моей жизни. В родительском доме вспыхнул пожар. Огонь распространился коварно, исподтишка, и скоро весь нижний этаж был охвачен пламенем, оно уже добиралось до лестницы. Я первый увидел его и помчался по дому, вопя: «Горим! Горим!» Я знаю, каким чувством этот вопль из меня был исторгнут, хотя в ту минуту я вряд ли осознавал это чувство: «Это и есть пожар? Так вот что ощущаешь, когда горит дом. И это всё?»
Видит бог, дело было нешуточное. Дом сгорел до основания, мы все едва спаслись от гибели, я сам получил сильные ожоги. Неверно было бы сказать, что мое воображение, предварив события, нарисовало мне пожар в родительском доме более страшным, чем он оказался на самом деле, но смутная догадка, неясное представление о чем-то неизмеримо более страшном уже ранее жило во мне, и по сравнению с ним действительность показалась мне бледной. Этот пожар был первым моим потрясением в жизни.
Не бойтесь, я не буду рассказывать вам о каждом из моих разочарований в отдельности. Ограничусь немногим и скажу, что все великие ожидания, которые я возлагал на жизнь, я с пагубным усердием питал тысячами книгтворениями поэтов. Ах, я научился ненавидеть их, этих поэтов, исписывающих все стены жизни высокими словами, потому что не в их силах было начертать эти слова на небесах, вырвав для этого кедр и окунув его в кратер Везувия! Поэтому я привык воспринимать высокие слова как ложь и издевку.
Восторженные поэты пели мне, что язык человеческий беден, увы и ах, беден. О нет, сударь! Язык, думается мне, богат, безмерно богат по сравнению со скудостью и ограниченностью жизни. Боль имеет свой предел: для боли физическойэто потеря сознания, для боли душевнойотупение; со счастьем обстоит не иначе. Но потребность человека в общении изобрела звуки, обманом переносящие нас за эти пределы.
Во мне самом ли тут дело? Неужели только у меня дрожь пробегает по спине и мне смутно чудятся переживания, которых вообще не бывает?
Теперь уже стало ясно, что улыбка молодого человека не таит в себе зла. Но старый Альфред Клингман, который всю свою жизнь учил молодых и неистовых, все же глядел на него скорее озадаченно, нежели испуганно. Возможно, он даже восхищался его пафосом и красноречием.
А тот, наклоняясь все ближе к Клингману, продолжал:
Но вы, друг мой, вы, как любитель музыки, должны понять, что разочарование, о котором я вам рассказал так подробно, ничто по сравнению с тем, о котором я еще расскажу. Мой отец, впервые увидев меня в колыбели, был поражен вот этими пальцами, длинными, как щупальца. «Пианист! закричал он. Господь даровал нам пианиста!» В семь лет я брал октаву, я безукоризненно чувствовал ритм, у меня был абсолютный слух. Я развлекал знакомых, называя частоты пистолетных выстрелов, автомобильных аварий, криков о помощи. Что значат все лживые слова поэтов по сравнению с глубинными секретами фортепьянного аккорда, огромного органа, оркестра, голоса? Я объездил мир, искал подтверждения в живой жизни тому, что музыкальные прозрения не признак безумия. Я стоял перед величайшими скульптурными творениями и думал: «Да, это прекрасно! Но это и все?» Я смотрел из Зерматта на Маттерхорн и думал: «Как на открытке». Я присутствовал при кончине друга, и чувства, которые я испытал, были точно такими, как я ожидал.
Молодой человек улыбнулся нарочито зловещей улыбкой.
Вот почему я творю именно так, мой дорогой любитель музыки.
Профессор Клингман сказал:
Значит, вы автор этого
Слова вырвались у него почти случайно, как будто он просто выразил прежнее умозаключение.
Да, я автор, яростно произнес молодой человек, ожидая реакции.
Наверное, прошло не менее минуты. Наконец профессор Клингман снял очки и стал протирать их медленно, старательно, пальцы его дрожали. Потом надел очки, сложил носовой платок, передумал, развернул его снова и высморкался. Заметив вдруг, что сидит в шляпе, он снял ее и аккуратно пристроил на столе.
Мне очень лестно, что вам захотелось рассказать мне все это, произнес он мягко и осторожно.
Молодой человек ждал. Казалось, в нем нарастала ярость.
Но профессор Клингман все сидел задумавшись, слегка покачивая головой и нервно улыбаясь. Наконец он сказал, видимо не зная, о чем еще можно говорить с этим человеком:
Моя жена была пианисткой.
И затем медленно и терпеливо стал объяснять, что значила для него жена, хотя передать его чувства словами, конечно же, было невозможно.
Трубач
Пес Королевы Луизы Трубач был не дурак, и поэтому, может быть, он и старался держаться подальше от людей; предоставленный самому себе, он беззлобно гонял кроликов или, нежась на солнышке, сидел на местном кладбищекроме него, никто туда не ходили, приоткрыв один глаз, высматривал злоумышленников, а то пробегал по деревне, заглядывал в окна домов, когда сядет солнце, наблюдал, как лавочники считают серебряные монеты, складывая их в столбики, и не замечают, что из-за каждой занавески за ними жадно следят слуги, потом бежал дальше, останавливался у старых лачуг, где собирались карманники, и ночь гудела от богохульств и брани, а воздух пропитан был запахом желчи, пота и пагубного пьянства, затем пускался к черной грязной пристани, где старые торговые корабли бились о доски причала, разбухшие в воде, и молодые моряки храпели и свистели в объятиях пьяных девок, а то и пират с бутылкой рома и попугаем, улыбаясь слюняво, скользнет в тумане, точно змея. Подняв острые уши и сощурив горящие глаза, словно глядя в игольное ушко, Трубач слушал, не творится ли где-нибудь на его пути несправедливость, а затем, подняв лапу, оставлял знак предупреждения и бежал дальше.
Никто лучше его не знал, что происходит в Королевстве безумной Королевы Луизы. И не то чтобы он это считал особой своей заслугой. В самой его собачьей натуре жила потребность наблюдать, держать след, быть всегда начеку, быть ревнивым хранителем Королевства. И даже когда, забытый всеми, он лежал в комнате Королевы Луизы, или спал за печью, положив голову на лапы, или показывал кошке клыки, чтобы она не забываласькошка была слишком стара и давно перестала ловить мышей, у него всегда на уме было однозабота о благоденствии Королевства. За это и заплатили, когда его «нанимали», если можно так выразиться. Но назвать его «нанятым» было б неверно. Он был не из тех, кто мелочится, кто требует соблюдения формальностей. Он спокойно относился к тому, что никто во дворце почти никогда не разговаривал с ним, и что, привыкнув к нему, его едва замечали, когда он, подобно ангелу смерти, проносился по комнате, и даже к тому, что Королева Луиза награждала его бессмысленными шлепками, когда он терся об ее плечо, или совсем уж по непонятным причинам вдруг говорилаСидеть! Лежи, пес! Ради бога! Вон! Остальные же в Королевстве вообще на него не обращали внимания, а просто подчинялись ему, как подчинялись Королю или Королеве, не раздумывая и не испытывая никаких сомнений. Когда он стоял у открытой двери, открывали ее. Когда ждал у буфета, наполняли его миску. Когда лаял, крадучись подходили к окну и выглядывали.
Трубач был не дурак, но и у него были свои слабости, и главная из нихпотребность размышлять, насколько он мог, и, размышляя, он час за часом и год за годом бродил, опустив черную голову и прикрыв глаза, вынюхивал запахи ковров, стараясь понять причину (наверное, была же причина) странного поведения Королевы Луизы и ее двора. Говорили, и Трубач по-своему понимал, что иногда, чтобы дать отдых уму, Королева Луиза превращалась в огромную зеленоватую жабу. Об этой дурной привычке Королевы было известно далеко за пределами дворца, и каждый, кто знал Королеву, превращение это видел довольно часто. Каждый, кроме Трубача. А он считал это вовсе не королевским одеянием. Трубач не был наивен и знал, что людские пути-дорогине собачьи тропы. Он видел, как весь двор часами сидел неподвижно, храня гробовое молчание, которое лишь изредка нарушал случайный шепот или случайный кашель, и слушал, как воют люди на ярко освещенном помосте. Если Трубач пытался пробраться к ним, его пинали и прогоняли. Однажды он видел, как на том же самом высоком помосте человек в черном с кинжалом в руке крался к другому, но только Трубач рванулся на помощь, пять рыцарей схватили его, побили и посадили на цепь позади кладовки.
Странностям человеческим нет предела, и превращения Королевы, хотя Трубач мог судить о них лишь по тому, как вели себя люди, ее окружающие, и были какой-то странностью. Но он давно научился принимать все как должное и, вытянув морду, наполовину забравшись под занавеску или под стол, наблюдал за всем молча, без комментариев. Вот весь двор торжественно, держа высоко в руках белые свечи, медленно шествует по направлению к часовне. Королева Луиза, с рыжими сверкающими волосами, идет во главе процессии в длинной небесно-голубой мантии; она печально-нежнаи все печальны и, напряженно выпрямившись, медленно двигаются, вздрагивая при каждом шаге, точно совершая ритуальный обряд, а то вдруг все бросаются бежать или безобразно раскрывают ртыдаже Король Грегор болезненно морщится, и его черная борода ощетинилась, и все принцессы и принцы начинают квакать, ухмыляться нелепо, пучить глаза. Трубач лишь вздыхает и чуть отодвигается, когда лавиной Королева Луиза проносится в нескольких дюймах от его носа, и вежливо виляет хвостом, показывая ей, что заметил ее. Про-о-о-ай! прокричала она. Не имя его, не приказ ему, если уж говорить точно, но он принял и это.
Однако каковы бы ни были причины столь странного поведения Королевы и вслед за ней и всего Королевского двора, никто не смог бы отрицать, что в Королевстве царил мир. Король Грегор и Король Джон, которые в течение многих лет вели постоянные войны, теперь из-за всеобщей неразберихи, словно лучшие друзья, бок о бок сидели на корточках в аллее сада или, если бывали не в духе, громко спорили, тыча пальцами в книги. Святая, дуралей! однажды выкрикнул Король Джон. (Значение слов Трубача вовсе не занимало. Фразывот что его завораживало.) Святая, дуралей. Разве ты моешь ноги своим крестьянам в Великий четверг? Глаза Короля Грегора расширились. Избави боже, сказал он.
И если все это и было странно, то другие события в Королевстве были куда более странными. Кажется, никто, кроме Трубача, не помнил, что исчезла Принцесса. Не та принцесса, которую звали Мюриел и которую Королева обнаружила и назвала своей дорогой, давно пропавшей дочерью, и не те многочисленные принцы и принцессы, которых она находила потом и радостно признавала своими детьми, приводя во дворец, ни Дьюбкин, ни Добремиш, ни хорошенькая Полли, ни все остальные. Враждебных чувств к ним Трубач не питал, смутно, но достаточно ясно он понимал, что, назвав их своими детьми, каковыми они, наверное, и быливедь жизнь собаки не больше, чем, скажем, удар сердца в сравнении с долгой человеческой жизнью, Королева принесла Королевству счастье, Королевству, которое прежде страдало от смертельных распрей: крестьянепротив королевской власти, «безумие против безумия», как сказал об этом поэт, непонятно; но Трубач понимал это сердцем.
И все же Трубач помнил ту, другую Принцессу, которая жила здесь когда-то, в те дни, когда Королева Луиза еще не была сумасшедшей, однажды утром Принцесса пропала, растаяла в голубом, слепящем глаза воздухе, словно роса. У нее были золотистые волосы. Однажды, лежа возле камина со старой туфлей в зубахв те дни Трубач много спал, он вдруг почувствовал на плече какую-то тяжесть и, открыв глаза и повернув голову, увидел Принцессу, ее золотистые волосы падали на него, она прижималась к нему щекой, как к подушке, и он заурчал, а она ласково передразнила его.
Это не было мимолетным воспоминанием, нет, воспоминание было таким же прочным, как пол.
Независимо от того, понимал или нет Трубач мелочи жизни, главное он понималКоролевству нужен мир. Врокроргрозный злодей, затаивший злобу на все человечество, теперь не имел сторонников. Слова, которыми Королева Луиза расправилась с ним, стали всеобщим девизом в Королевстве Короля Грегора. «Все, все ошибки от недовольных», напевали дети, прыгая через веревочку. Трубач, пробегая то там, то сям, видел, что даже следов Врокрора не осталось. Врокрор снова стал монахом, каковым и был поначалу, но отныне отшельником; и ни одна живая душани, конечно же, богне сочувствовала ему, он жил совершенно один на вершине горы, питаясь мхами и лишайниками.
Все было прекрасно. Все было прекрасно. Трубач видел, пробегая по улицам, что слуги боятся хозяев, но хозяевам можно их не опасаться, хотя слуги и пожирают глазами столбики денег, похожие на дворцовые колонны. А глядя в лица карманников, внимательно изучая каждую улыбку, Трубач понимал, что и они несчастны. Ведь карманов, набитых деньгами, обычно не хватает. Трубач видел, что торговцы обманывают своих собратьев, а пираты их грабят и никто особенно не горюет; к этому все привыкли. И в Трубаче пробуждалось странное беспокойство.
«Противный пес», говаривала та, настоящая Принцесса, которую только Трубач и помнил, она сердито грозила ему пальцем, и он быстро опускал голову. Но все-таки было приятно, он признавал это, чувствовать ее внимание; он понимал отчасти, иногда хорошо понимал, что все этоужасная нелепость. Ведь он был в четыре, пять, шесть раз больше ее, и челюсти его могли до кости прокусить бедро молодого бычка, а она одним словом заставляла его распластаться у ее ног.
Иногда поздней ночью Королева Луиза вдруг садилась в постели, прямая, словно стрела. Ее трясло. Трубач, застыв, лежал рядом, готовый броситься к ней на защиту, но защищать ее было не от чего. Однажды на рассвете, когда шел мелкий нудный дождь, Королева сказала:
Мы должны устроить королевский бал. Нужно поженить моих принцев и выдать замуж принцесс.
Начались усиленные приготовления; пришли портные и повара, плотники и пираты, переодетые в торговцев вином, жадно глядевшие на столовое серебро. Все во дворце перевернулось вверх дном. Взбешенный Король Грегор шагал взад и вперед, дергая черную бороду, и хватал за руку своего друга Короля Джона.
Мы что-то забыли, выкрикивал он. Но что?
А Трубач с удвоенной энергией бегал то туда, то сюдана кладбище, в деревню, на черную грязную пристань. Все было в порядке, все было в порядке. Он оставлял знаки повсюду, предупреждая каждый фонарный столб, каждую стену.
Она стала бледной, как мрамор, и очень быстро уставала. И все же все было прекрасно, конечно же, было прекрасно. Король Джон и Король Грегор каждый день выходили на поле боя, и армии их возвращались домой, истекая кровью, или армия Короля Грегора возвращалась домой, истекая кровью, а армия Короля Джона уходилаи танцы длились до полуночи, и читались стихи, и во дворце царила любовь, а Принцесса качала головой и улыбалась:
Все они сумасшедшие, правда, Трубач? Просто буйно помешанные.
Он протягивал ей свою лапу, она брала ее в руки, и они торжественно приветствовали друг друга.
По-моему, она очень бледна, сказала Королева Луиза, дергая себя за губу.
Пусть ест побольше бифштексов, сказал Король Грегор, не отрывая глаз от карты. Ха! сказал он вдруг. Он ползет на нас отсюда, и ткнул пальцем в какие-то линии на карте, он думает нас перехитрить
Поскольку дворец был наводнен принцами и принцессами, но ни одна из них не была той, бледной Принцессой, которую помнил Трубач, Король Грегор и Королева Луиза вершили свой королевский бал. Оркестр весело играл вальс за вальсом, и к полуночи все торговцы и их слуги нашли себе по принцессе, а все принцы нашли по дочке торговца, точно такой же, как им и хотелось, и в Королевстве настал такой замечательный мир и такое спокойствие, каких никогда еще не было.