Ничего себе значительность, если любой может войти и обсыпать тебе пузо клопиным порошком.
ДДТ американское чудо-средство, будьте благодарны. Знаете, тот факт, что американцы послали в Польшу судно с этим порошком, дает повод считать, что и сами американцы вот-вот пожалуют. Но это вас, кажется, не интересует?
Нет, ответил я, американцы в данную минуту меня не очень-то интересуют. Я бы хотел знать, чего от меня хотят поляки.
Представитель польских следственных органов, милостивый государь, назовет вам, милостивый государь, в тот день и час, право определять которые эти органы оставляют за собой, мотивы, каковыми они руководствовались, интернируя вас, милостивый государь.
Вы так свободно это говорите, будто уже не раз слышали подобные обороты.
Он засмеялся, но не без того, чтобы раньше глянуть в сторону «глазка», и сказал:
Поздравляю! Вы, как любит говорить пан Домбровский, вполне созрели для этих стен. Вы уже давно задаетесь вопросом, что я собой представляю, но вы владели собой до той минуты, когда вам показалось, что уместно будет задать безобидно звучащий вопрос.
Но, видимо, он звучал не так безобидно, если вы это сразу уловили.
Разрешите называть вас Марек? Благодарю! Меня зовут Эугениуш. Так вот, Марек, язык это моя профессия. Но язык состоит не только из букв, слогов и слов. В языке есть еще обширная сфера интонаций. В пределах этой сферы язык стыкуется с реальностью. Существует сотня способов сказать «доброе утро». Можно сказать это так, что кровь в жилах застынет, или так, что ты восторгом преисполнишься.
Да, сказал я, а «спокойной ночи» можно сказать так, что голосовые связки лопнут и издали покажется, будто там люди орут: «О-о-о!» Очень поучительно, но я из всего этого заключаю, что вы ни о моем, ни о своем положении сказать ничего не хотите.
Как посмотреть, милый Марек. Одно дело хотеть, другое мочь. О вас я ничего сказать не могу, ничего, кроме того, что вас подозревают в тяжком преступлении, о вас не известно, и еще, пожалуй, вот что: у нас в камере после того опроса никто это подозрение не разделяет, а что касается меня, так я человек незначительный. Всего-навсего мелкий аферист.
Послушаешь вас, так тоже хочется быть всего-навсего аферистом. Но скажите, пан Эугениуш, нельзя ли результаты этого опроса переправить в следственные органы? Может, они только рады будут, у них же благодаря этому работы поубавится.
На этот раз он сначала расхохотался и лишь потом глянул на «глазок»; прошло какое-то время, прежде чем он сообщил мне, отчего так развеселился.
Эту шутку я с вашего разрешения позднее обнародую в нашей камере. А вы, Марек, если бы вам удалось осуществить вашу идею, стали бы весьма популярным человеком у нас! Мы разгружаем государственные органы и сами себе учиняем допросы. Пан Домбровский допрашивает меня, я допрашиваю пана Домбровского, а результаты допросов мы отправляем прокурору. Бог мой, ему же придется отказаться от всех обвинений, и дом сей опустеет. Разумеется, не всегда будет легко подобрать подходящую пару опросчиков, понимаете? Домбровский и я это подходящая пара, и наш взаимный опрос откроет нам двери этого заведения. Но вот, к примеру, оба телохранителя пана Домбровского: у них не знаю, вправе ли я говорить так о польских компатриотах немецкому солдату, у них так мало мозгов, что как тот, так и другой доложат прокурору, что одного или там другого каждая собака знает как душегуба и что его на сей раз нужно засадить всерьез и надолго. А ну погромче: dobranoc, panie oddziałowy!
Я видел, что он не отрывал взгляда от «глазка», потому все сразу понял и выкрикнул вечернее приветствие моему тюремщику.
Дверь отворилась, и Эугениуш скомандовал:
Baczność! что значит «внимание!». И мы вытянулись перед паном Шибко.
Можно продолжать, услышал я одновременно и от надзирателя, и от переводчика, после чего переводчик и я продемонстрировали пану Шибко, как прекрасно я уже умею желать ему «спокойной ночи».
Прежде чем покинуть нас, пан Шибко дал переводчику дальнейшие инструкции, которые тот выслушал и по-военному отчеканил:
Tak jest!
Мне он перевел эти инструкции позже:
Нами, милый Марек, довольны, а в системе строгого подчинения это чаще всего означает одно: начальник дает новые задания. Вам, как рекомендует пан надзиратель, надлежит усвоить еще одно слово, а именно naczelnik, каковое означает начальник тюрьмы. В звательном падеже, который следует употреблять в рапорте, это слово звучит naczelniku, panie naczelniku, старший по камере рапортует пану начальнику и так далее, или: спокойной ночи, пан начальник, как это должно прозвучать?
Dobranoc, panie naczelniku! выкрикнул я, и, хотя произношение мое, как выразился Эугениуш, было скорее промозгло-шипящим, чем, как то требовалось, сухо-шипящим, он остался мною доволен.
Дело в том, сказал Эугениуш, что пан начальник хочет на рождество совершить обход тюрьмы, и было бы хорошо, считает господин надзиратель, чтобы вы, при условии что пан начальник зайдет и к вам, Марек, рапорт и приветствие обратили по верному адресу, по адресу соответственно самого высокопоставленного представителя государственных органов, следовательно, по адресу пана начальника. А теперь очень точно и громко: panie naczelniku
Сквозь рев приветствия я расслышал шаги надзирателя и спросил учителя:
А если он мне что-нибудь подарит?
Если кто вам что-нибудь подарит?
Начальник.
Но почему, ради всего святого, он станет это делать?
Но ведь сейчас рождество?
Боже милостивый, нет, Марек, не ждите в этом доме младенца Христа!
Я и не жду, но если все-таки, так я бы не хотел стоять столбом. Говорят в таких случаях: dziękuje, panie naczelniku?
Да, так говорят, сказал Эугениуш, но только не с таким китайским акцентом. Не находите ли вы, что произносите польское «спасибо» с китайским прононсом, словно рот у вас набит китайской лапшой?
Я готов выучить верное произношение, ответил я.
Ваше счастье, сказал Эугениуш, что дуболомов пана Домбровского здесь нет, ваш взгляд стоил бы вам копчика Ах да, нас прервали, когда мы мысленно подвергли испытанию вашу превосходную идею. Кто кого будет допрашивать, задались мы вопросом и ответили так: если пан Домбровский и пан Эугениуш будут допрашивать друг друга, все будет хорошо, но совсем не хорошо будет, если к взаимному допросу приступят кретины пана Домбровского. А кого вы хотели бы в партнеры по допросу, задуманному для разгрузки государственных органов?
Panie oddziałowy, starszy celi melduje, заорал я, и на этот раз шустрому переводчику понадобилось время, пока он уразумел, что я желаю выйти из игры, не желаю более быть объектом его издевок, и он уже, кажется, хотел уступить, как вдруг ему пришло в голову, что он же жулик отечественный, а я иностранец, подозреваемый в тяжком преступлении, при такой зависимости он, видимо, счел, что избавлять меня от столь занятной игры вовсе не обязательно.
Нет, нет, объявил он, и слова его прозвучали с подобающей строгостью, нельзя же, чтобы вы, подав этакую великолепную идею, отказались применить ее на практике!
Но пан Эугениуш, выкрикнул я, не думая ни о «глазке», ни о тюремщике, я же предложил это только потому, что вы поляки, пан Домбровский и вы, и все другие, кто меня опрашивал, и государственные следственные органы тоже польские. Я полагаю, если одни поляки скажут другим полякам, что они думают о немце, так в этих органах скорее к ним прислушаются, чем к немцу, если он сам станет о себе говорить.
Эугениуш, присев на мою койку, поглядел на меня с таким видом, будто тщательно обдумывал, как ему сообщить мне грустное известие, похоже, это был редкий случай, когда он не находил подходящих слов.
Вас не только не вооружили необходимыми знаниями, послав в Польшу, сказал он в конце концов, но вас, сдается мне, мой бедный Марек, пустили в мир вовсе неподготовленным. Неужели вы действительно так думаете: поляки выполняют волю поляков, а немцы полагаются на немцев, англичане всегда в хороших отношениях с англичанами, американцы
Ну, не такой уж я неподготовленный, прервал я его, я же знаю, что американцы бывают разные.
И разные немцы тоже?
Понятно, они бывают разные!
И разные поляки?
Наверное, и поляки. Да, поляки бывают разные.
Он со вздохом поднялся, встал передо мной в первоначальной позе строгого учителя и сказал:
Прежде всего будьте так добры и отдайте рапорт громко и отчетливо по-польски как пану надзирателю, так и пану начальнику, затем пожелайте тому и другому спокойной ночи и под конец от всего сердца поблагодарите того, кто из выше поименованных господ занимает высшее положение, но постарайтесь отчеканить все это без китайского прононса.
Я выпалил весь свой репертуар, и Эугениуш остался, по-видимому, доволен.
Хорошо, сказал он, но, если уж у вас сразу получилось так здорово, давайте-ка повторим все раз за разом. Итак, по моему знаку одну формулу, какую, решайте сами. Прошу, милый Марек.
Он поднял руку, и я выкрикнул:
Dobranoc, panie oddziałowy!
Так я и знал, что начнете вы с самого простого, и, собственно говоря, не понимаю, почему я именно с вами так долго вожусь. Вы сидите за решеткой в стране, которую знаете примерно так же хорошо, как и ее язык. Еще раз: спокойной ночи!..
Он поднял руку, и я выкрикнул польский текст, он кивнул, как кивает всякий учитель, урок которого повторяют ученики, и сказал:
Первое, что вам следует узнать об этой стране, следующее: это такая же страна, как любая другая. И второе: эта страна и в том смысле такая же, как любая другая, что отличается от любой другой страны Прошу!
По его знаку я гаркнул благодарность пану начальнику тюрьмы.
Хорошо, заметил он, и прононс уже северокитайский В Польше все, как везде и всюду: есть поляки и поляки. Старые поляки и молодые поляки. Умные поляки и глупые поляки. Богатые поляки, и бедные, и среднего достатка. И, прошупрошупрошувас, поляки заключенные, и так называемые свободные поляки. Как я уже вначале сказал: в Польше все, как везде и всюду Прошу вас для начала ограничиться польским словом «благодарю»; вы произносите его все еще с каким-то влажным шипением, итак!
Я и раз и два повторил слова польской благодарности, пока Эугениуш не опустил руку и не заметил, что мало-помалу я приближаюсь к маньчжурскому произношению.
После чего он продолжил свою лекцию:
В Польше все, стало быть, как везде и всюду. Попробуем это доказать. Представим себе поляка, находящегося на свободе, ну, скажем, тридцатилетнего; таких мало, но они все-таки есть. Наш поляк бухгалтер; сейчас примерно одиннадцать, что делает наш молодой поляк в эти часы? Время от времени работает без всякой охоты, но если он от этой работы откажется, то ему откажутся платить. С несколько большей заинтересованностью, чем его заинтересованность в работе, ждет он, когда его сотрудница Эльжбета примет ту позу, в какой она сидела вчера. Дело было перед самым концом рабочего дня, и от ее вида у него еще по дороге домой все ломило Позвольте просить вас произнести польскую формулу благодарности, но четко, внятно и, елико возможно, без азиатского акцента.
Я приложил все усилия, и все-таки мне казалось, что нежно-шипящие звуки в моем исполнении опять звучали грубее, чем дозволено, но теперь, похоже, причиной тому были непозволительные картины, возникшие у меня перед глазами вслед за намеками пана Эугениуша.
Положим, намеков как таковых вовсе не было; в словах его ничего подобного не содержалось, но у слов есть обширная сфера интонаций, как назвал это пан Эугениуш, от них-то мне и стало теплее. А лицо его точно заслонили туманные картины, в которых разыгрывались сюжеты, бросавшие меня в жар: вот колено прижалось к милому сердцу колену, тепловой ток течет от ноги к ноге, влажная кожа и влажное дыхание; колено, что прижато к его колену, сверкает белизной, оно мягкое, теплое и чуточку влажное, мысли о нем порождают желания. И желания перекрывают тотчас все окружающее. Рука осторожно приземляется у северной границы колена. Позже, придя в себя, пилот поймет, что то был суровый край, прохладный и даже морозный, но он недолго задержится там. Он лишь выждет ту сотню лет, что промелькнет меж мигом прикосновения к найденной цели, досадливым ропотом и поспешным отходом или безропотным согласием и длительной стоянкой, слова теперь звучат куда откровеннее, но ты и без того уже слышишь лишь собственное дыхание, и сам пугаешься столь многообещающего начала, потому-то рука и укрывается в спасительной впадинке теплого колена, и мысль, что ты добрался туда, прошел такой чертовски длинный путь, мысль эту ты способен вынести лишь потому, что пальцы дают тебе знать о вполне земной находке: чулок образует здесь крошечные складки. Но сквозь складки, как и сквозь гладкую ткань, чувствуется дыхание теплой кожи, и тот, у кого сию секунду дух захватывало от одной мысли, что он коснулся этой шелковистой кожи, вот этой самой, тот уже считает себя обделенным и отгороженным этим самым чулком от теплой пульсирующей жизни. И даже рука не мыслит себе иного пути, как путь по скрытой стороне ноги, и возможности продлить этот путь открываются умопомрачительные. Каждая из тысяч петель чулка это огороженный участок, и каждый участок приходится преодолевать, желая его в то же время познать. Ибо все эти участки разные, и все неизведанные, и все они части фантастического целого. Бесконечного целого, о котором мечтаешь, чтоб оно не имело конца, и от которого требуешь, чтобы в конце-то концов оно исчерпалось. Ведь ты хочешь продвинуться дальше. Ты хочешь, а раз ты хочешь, так ты одолеешь крутой спуск с чулка на шелковистую кожу. И ты отважишься на это, уж если ты храбро действовал, так тебе лишь храбрость поможет совершить гигантский скачок с кромки чулка на ничем не защищенную ногу, и тут, ты это прекрасно знаешь, путь-дорога твоя может самым жутким образом оборваться. Тут-то тебе в праведном гневе дадут понять, что ты, видно, не в своем уме; и ты лишь позже задашься вопросом, чего же ждала она, праведно гневающаяся, в каком, считала она, ты был состоянии, когда ты, вряд ли не замеченный ею, пробирался на кончиках пальцев от колена до отвесных берегов чулка. Но вот благовестите колокола! она не интересуется нашим состоянием, неужели ее состояние сходно с нашим? Это мы сейчас узнаем, и если так, то dobranoc и dziękuje!
Я, правда, не выпускал пана Эугениуша ни на долю секунды из поля зрения, но все же я чуть-чуть удивился, обнаружив его в такой непосредственной близости от себя, и потому я быстро окинул взглядом его лицо, но он, видимо, не прочел моих мыслей.
Сдается мне, милый Марек, сказал он, вы все еще не освоились с идеей, что можете стать своим собственным старшим. Вы уже совсем по-сибирски выкрикиваете «благодарю» и «спокойной ночи», но ведь, прежде чем вам понадобятся эти формулы, требуется еще пристойно рапортовать. Итак, будьте добры, господин рядовой мотопехоты, отчеканьте-ка по-военному, у нас за дверью есть зрители.
Я, как и мой учитель, услышал, что задвижка «глазка» вновь заняла свою естественную позицию, и Эугениуш раз-другой повторил, разыгрывая спектакль перед заинтересованным тюремщиком, слово obecny, а затем вернулся к своей лекции.
В Польше все, как везде и всюду, а чтобы вы в это поверили, представьте себе француза или англичанина, или нет, поступим дерзко, но тем самым вполне проясним картину, представьте себе молодого немца того же редкого ныне тридцатилетнего возраста. Вообразим, что он тоже свободен, хотя я задаюсь вопросом, возможно ли это, но мы допустим такое предположение только ради примера, и оно послужит, так сказать, высшей идее. А идея наша такова: в Польше все, как везде и всюду, и, дабы доказать сию мысль, мы и этого тридцатилетнего немца сделаем бухгалтером, и в его конторе сейчас тоже около одиннадцати, и он тоже не слишком утруждает себя работой, и он тоже ждет, когда же его сослуживица Элизабет еще раз примет ту позу, в какой она вчера Будьте добры, Марек, трижды повторите wszyscy obecny присутствуют все, и погромче, и тем докажите, что присутствуете, а то у вас появилась манера от меня ускользать.
Я сделал, что мне было приказано, и почувствовал, что краснею; но Эугениуша мое состояние не интересовало, он вдалбливал мне свою идею, что в Польше все, как везде и всюду, а доказательствами ему служила двойная цепь из поляков и немцев, которых он представлял в одинаковых ситуациях и которые по его воле в данных ситуациях поступали одинаково.
Во всей этой процедуре мне, правда, кое-что представлялось неладным, я же понимал, что все в примерах Эугениуша происходило по произволу их изобретателя, но, поскольку он хотел только, чтобы я усвоил не слишком мудреную идею, что и в Польше все не иначе, чем в других местах, я внимательно выслушал пять-шесть его примеров, в которых в сходных ситуациях совершенно сходным образом вели себя поляк и немец.