Прежде Сашу при виде Горского занимал главным образом другой вопрос чем тот покорил такую великолепную, роскошную женщину как Ольга Александровна Дробышевская? Саша всегда в мечтах рисовал себя обладателем подобной роскоши, но в жизни у него с такими дамами ничего не бывало. Такие встречались очень редко, а если и встречались, то он мог только на расстоянии за ними наблюдать. От этого ему становилось обидно. Саша не сомневался, что обложенный противниками со всех сторон Горский обязательно настоит на том, чтобы вместе с ним перевели в новый отдел и его любовницу, а иначе они оба уйдут, что было бы не совсем на руку начальству. Там он и надеялся поближе рассмотреть будоражащую его воображение женщину вдруг и ему обломится что-нибудь? В конце концов, чем он хуже Горского? И ростом выше сантиметров на десять. И моложе на десять лет. Хотя переход в отдел Горского был уже в принципе решен с Титовым-Обскуровым, Бориспольский на всякий случай решил предварительно поговорить с будущим начальником чтобы все выглядело уважительно. Он здраво полагал, что в данный момент Горскому не до детальных бесед с желающим перейти к нему в новый отдел, когда сам этот отдел даром ему был не нужен ворох неразрешимых проблем, необходимость заниматься делами, в которых он не был вполне компетентен. Горский спросил Сашу, почему тот хочет перейти в его отдел. Саша ответил, что Михаил Николаевич, как он знает, видит будущность поиска информации за использованием дескрипторных словарей, а он, Бориспольский, лингвист, с правилами создания словарей знаком и не только теоретически. Так что это дело ближе к нему и по специальности, и по внутренней склонности. Больше Горский его не допрашивал, против назначения старшим научным не возражал. Среди случайных людей, ступивших на поприще информатики, Бориспольский со своим образованием представлялся даже более перспективным работником, чем люди с нелингвистическим прошлым. Молодой человек годился также и для другого дела: для работы по разнарядкам райкома и Госстандарта на овощной базе, в подшефном колхозе или на строительстве загородного пансионата для ведомственного начальства, который Горский в ближнем кругу называл просто бордельчиком.
Итак, после издания приказа о преобразовании двух отделов каждый занялся своим делами. Орлова приступила к развертыванию демагогии вокруг общесоюзного классификатора продукции, которая должна была неизбежно лопнуть, но не сразу, а Горский принялся за поиски выхода из положения, то есть за поиски другой работы с не меньшей зарплатой, а, поскольку, как это бывает в случае острой необходимости, ничего спасительного найти не удавалось, то надо было срочно решать, что делать, дабы остаться на плаву. Ждать помощи ни от начальства, ни от таких сотрудников, как Саша Бориспольский, нечего было и мечтать. Начальство института давно расписалось в беспомощности, а Саша, это Горский знал вполне определенно, будет думать только о своей диссертации, покуда его начальник не выберет какой-нибудь спасительный курс, или пока не определится с курсом его преемник.
Оля Дробышевская восприняла реорганизацию как полную и бесповоротную катастрофу. Она взяла на себя основные хлопоты по новому трудоустройству. Если Михаилу уже не первый и не второй раз жизни приходилось браться за совершенно новую работу, к которой он не был подготовлен в институте, то Олю новая перспектива основательно напугала, если точнее то как раз отсутствие на новом поприще каких-либо перспектив. Еще недавно она твердо рассчитывала вместе с Михаилом защитить диссертацию по старой тематике. Теперь эта мечта безвозвратно накрылась. Она была уверена, что теперь это сделает Орлова. Отчасти на их же материалах. В новой тематике классификации печатных изданий и документальных материалов она не знала ничего. И хотя она осталась при Михаиле в прежней должности заведующего сектором, ей было боязно думать, что придется руководить кем-то из подчиненных, а она не сможет сказать ни бе, ни ме. Поэтому для нее выход был только один найти другую работу, причем как можно скорее, покуда ее некомпетентность не будет резко бросаться в глаза. Вслух она не обвиняла Михаила, что он доигрался почти до остракизма со своей научной принципиальностью, до остракизма, который лишь в силу конъюнктурных обстоятельств был заменен рокировкой на институтской шахматной доске, а то ее бы уже съели, а ему объявили бы мат. Но в ней жила достаточная воля к жизни и достижению цели, настолько достаточная, чтобы решиться покинуть институт даже без него, а, возможно, даже и предпочтительней без него. Ведь на новом месте он все равно оставался бы таким же, как здесь неуступчивым, упрямым, пытающимся добиться своего, хотя все вокруг пели другие песни, пусть и неверные, но ведь именно они составляли хор, допущенный к исполнению государственной мелодии. Она с ужасом думала: неужели он надеется своим голосом и своим убеждением в правоте перекрыть, перекричать, а затем выставить вон этот хор или заставить его петь свою музыку? Это уже пахло какой-то неадекватностью любимого человека. Легко ли ей было в этом убедиться после трех лет любви, начавшейся еще на прежней работе, где он очаровал ее и своим видом, и поведением, и умом? Но к чему привел весь его ум, весь его потенциал, в который она позволила себе так неосмотрительно поверить? Теперь перед ней разбитое корыто, перед ним какие-то жалкие руины, слегка раскопанная земля, оставшаяся после Орловой, на которой не только не возвести хрустального храма государственной мечты, но за оставшийся срок до конца главного этапа разработки не построить даже приличной времянки, чтобы получить возможность найти что-то вполне устраивающее и не хвататься за первое подвернувшееся место. Вон Альбанов ушел наверняка не потому, что Титов-Обскуров с помощью Беланова хочет выжить его из института, чтобы безраздельно господствовать самому, во всяком случае, не в первую очередь потому ведь он близкий друг сына министра и его просто так институтскому начальству не слопать, он просто трезво оценил ситуацию, осознал, что отвечать за провал придется не столько Орловой кто она для начальства из управления научно-технической информации ГКНТ? Никто и ничто! и скорей всего не Беланову, который с коммунистической принципиальностью покается, что он не так силен в науке, как хотелось бы, но делал все, что было в его силах и во всем способствовал своему заместителю по науке Альбанову, но тот тоже не справился с заданием необыкновенной сложности ведь недаром головной институт в системе научно-технической информации страны наотрез отказался заниматься этой проблемой, решение которой было возложено на наш молодой институт. Альбанов своевременно сделал то, что следовало сделать всякому разумному человеку на его месте использовать личное знакомство и симпатии министра, попросить перевести его на другую работу вместо того, чтобы просить защитить себя на том посту, который был у него здесь. Он и объявил о катастрофическом положении дел у Орловой, когда с его переходом было уже все решено. Вот как надо спасаться с тонущего корабля! Пусть и без любовницы да на кой она ему нужна, если кроме безграничной готовности к сексобслуживанию у нее никаких сколько-нибудь заметных качеств не было и нет вон секретарша Альбанова Надя, с которой он тоже жил, хотя бы имеет в достатке все, за что мужчины так любят подержаться, да он бы себе свободно достал в изобилии любое, что хочешь, и на этой работе, и на другой, тем более, что Орлова, тоже заботясь о спасении, завела шашни с первым заместителем министра, сиречь председателя госкомитета. Тоже разумно, а если отвлечься от морали то и вполне уместно. Один Миша твердо стоит на своем. Вот и достоялся. Вышвырнули его с нашей тематики, подставили под гильотину вместо себя. А он еще хочет успеть что-то придумать. Неужели и в самом деле настолько верит в себя и в свои возможности? Уж сколько надежд они вместе возлагали на будущую совместную семейную жизнь, а что будет? Ни диссертации, ни приличной работы, если все у Миши пойдет так и дальше. Все-таки надо помнить, что в этом мире нельзя терять высоту. Это слишком опасно. Того, кто упал, стараются растоптать. Сказать, что случившееся разочаровало ее всерьез, в том числе и в Михаиле, значило сказать почти ничего. Она чувствовала себя обобранной почти до последней нитки.
Михаил тоже считал, что потерпел серьезное поражение. Оно не могло не сказаться не только на настроении, но и на самооценке. Правда, вопрос, мог ли он вести себя иначе, чем вел, он себе не задавал. Не мог и все тут. Он уже не был пешкой, обязанной делать именно то, что прикажут, а некоторой профессионально созревшей фигурой, вполне представляющей, что хорошо, что плохо, что эффективно, что неэффективно, что разумно, что бездарно. Присоединяться к хору конъюнктурщиков и бездарей было ниже его достоинства, а уж об этом он был обязан заботиться, если хотел себя уважать, когда для этого оставалась хоть малейшая возможность. Да, вышвырнуть его с этой работы могли, на какое-то время оставив совсем без заработка. Более того, «доброжелатели» вполне могли раззвонить во все места, куда он мог сунуться в поисках работы, что он упрям, неуправляем, не желает слушаться советов людей, во сто крат лучше его понимающих, что надо делать. Более того, несколько его сотрудников подчиненных по прошлому отделу, которые были евреями, считали, что своим поведением он ставит под удар не только себя, но и их, имевших по вопросам разработки системы классификации технической документации совсем другое мнение, чем так называемый шеф. Главой внутренней оппозиции в отделе был внедренный Орловой агент по фамилии Лернер. Его амплуа заключалось в том, чтобы с умственным видом изрекать банальности и больше ничего не делать. Михаилу было предельно ясно, что Лернер просто ждет, когда сможет занять его место. Последний был в этом настолько уверен, что, во-видимому, остался единственным недовольным после смещения Горского, поскольку назначение вместо него Орловой было абсолютно неожиданным для него. В итоге всей своей фронды бездельника, которого Михаил уже несколько раз документально уличил в невыполнении плана с тем, чтобы на этом основании выставить его вон, Лернер не выиграл ничего. Ему оставалось лишь делать вид, что он очень радуется вместе с другими евреями. Один из них, в недавнем прошлом офицер, командир взвода Фишер, привыкший безынициативно выполнять то, что прикажет начальство, оказался абсолютно растерянным перед лицом фронта работ, с которыми он должен был справляться самостоятельно. Естественно, его больше устраивала позиция Лернера, с которого он поспешил взять пример.
Третьим, кто чувствовал себя оскорбленным в еврейском представлен о том, что еврей не может быть неумным человеком, хотя именно таковым по существу и являлся, был Яков Берлин, полагавший, что обладая очками и голосом, способным на некоторые модуляции, он может придать вес давно известным сентенциям. Его портфель, с которым он не расставался, служил, пожалуй, главным атрибутом, определявшим его статус старшего научного сотрудника. Он перешел в новый институт из научно-исследовательского института кинематографии во время массового набора новых сотрудников, когда кого только ни принимали, лишь бы укомплектовать штатные единицы до того, как «срежут» должности, на которые никого не успели взять таково было главное стратегическое указание многоопытного генерала Беланова, считавшего, что когда штат полностью замещен людьми, директор может быть спокоен. А вот если не успеть укомплектоваться до внезапно ограниченного времени набора сотрудников, то директором ты уже можешь не остаться. Берлин, естественно, хвалил Пастернака и Мандельштама. А о стихах последнего он говорил с расстановкой, свидетельствующей о серьезности и продуманности его оценки: «Ониобжигают«Ничего не имея против ни Пастернака, ни Мандельштама, Михаил все-таки находил, что старший научный сотрудник должен выдавать на-гора и еще что-то полезное. Увы, Берлин оказался совершенно неспособным на это. Единственным лицом еврейской национальности, попавшим в отдел Михаила по просьбе самого товарища Арутюнова из ГКНТ, переданной через Беланова, мог получиться и действительно получился толк, был молодой выпускник института инженеров железнодорожного транспорта Женя Фельдман. Этот схватывал мысли на ходу, умел делать из посылок логически правильные выводы, и вот с ним-то у Михаила сложился деловой контакт. Но три старших по возрасту еврея объявили ему, что он вместе с ними должен держаться в рамках национальной солидарности, к которой он не замедлил примкнуть, но по другой причине. Орлова обратила внимание на умного и приятной внешности молодого человека, к тому же спортсмена-пловца, загорелась к нему страстью и очень быстренько затащила его в свою постель. Темперамента у дамы хватало на кучу мужчин. Как к этому относился ее муж, Михаилу было неизвестно, однако внезапный карьерный рост супруга наводил на мысль, что обслуживание его женой первого заместителя председателя Госкомитета имело смысл и для него. Что и говорить смысл в политике этой дамы безусловно был. А для своего удовольствия, как говорили в прежние времена, она соблазнила Женю Фельдмана. Что привлекло его кроме легкости овладения женщиной много старше его, причем определенно не обладавшей легко возбуждающими мужчин прелестями трудно было понять. Ведь в том же отделе Орловой на него вешалась и другая дама, тоже старше Жени, но куда более привлекательная, чем шефесса. Или все дело было в том, что для Жени было чем больше, тем лучше? Подозревать его в том, что он хотел делать карьеру в постели начальницы, Михаил не мог. Женя и сам был в состоянии продвигаться вверх, тем более, что за ним маячила тень самого товарища Арутюнова, который во время организации института заставил Беланова взять на себя, то есть на институт, обязательства разработать единую систему классификации печатных изданий и документальных материалов, злить которого, особенно ввиду скверного состояния дел по ее созданию, в институте никто не собирался.
Стараясь избавиться от Горского, Орлова решила нажать еще на одну педаль. Несмотря на внешне вполне русскую фамилию, генерал Беланов был евреем. Орлова упомянула в беседе с директором, скорей всего как бы вскользь, насколько Горский предвзято относится к таким замечательным работникам как Лернер, Фишер и Берлин, объяснение чему, по-видимому, можно найти только в его антисемитизме. При нем чувствует себя хорошо только его любовница Дробышевская, которой позволено делать все, что ей заблагорассудится. Михаил понял это, когда Беланов вызвал его к себе в кабинет и устроил ему разнос по-генеральски: дескать, он знает, что творится в отделе у Горского, как он относится к своим сотрудникам и кому благоволит. К изумлению директора «изобличенный» зав. отделом тоном, близким к генеральскому, заявил, что бездельников в отделе терпеть не может и не будет, тем более на ведущих должностях, где они должны инициативно и самостоятельно работать на пользу дела, а в действительности не способны делать вообще что-нибудь, систематически не выполняя даже щадящего задания по плану.
Пораженный директор замолчал. Атака, инспирированная Орловой и компанией, захлебнулась, не дав прямого результата. Возможно, не в последнюю очередь, потому, что Михаилу посчастливилось иметь тетю, которая, узнав, что он работает в институте генерала Беланова, настоятельно просила племянника передать ему привет. Михаил передал во время совещания записку, в которой изложил директору просьбу тети. После совещания директор попросил его задержаться. Тетя была председателем секции литературы для детей и юношества в союзе советских писателей, а жена Беланова, по роду занятий писательница, принадлежала как раз к этой секции. Беланов с живым интересом выяснял, с какой стороны Мария Павловна является его тетей. Михаил ответил: «Мария Павловна является женой родного брата моего отца». «Александра Григорьевича?» «Да». После этого краткого разговора Михаил сразу ощутил уменьшение начальственного давления на себя. Нет, рокировки с Орловой это не отменило, но кусать его без крайней надобности больше не стали. Да и нужды в том действительно не было никакой. Главного противники добились и без этого. Орлова ушла от удара, получила индульгенцию за грехи и вид на жительство в той среде, где господствовала официальная демагогия и ничто больше не угрожало ей. Можно было свободно распускаться дальше.