В контору, что ль, поставить? кивнула Мария на корзину с грязной посудой. А то ночью собаки да кошки вылижут. Утром всяк свое разберет.
Поставь, сказала Катя.
Счетоводиха отнесла корзину, вернулась с тряпкой. Обтирая крышки столов, спросила:
Когда людей-то смешить перестанешь?
Катя понимала, о чем говорит Марунька, но все же подняла на нее вопросительный взгляд.
Так не живешь ты с Петрованом. Держишь мужика при себе, как домработника. Али квартиранта. Ни себе, ни людям
Откуда вам знатьживу или не живу?
А народ, он все знает, сердито буркнула счетоводиха.
Катя опустила глаза, помолчала. Затем вздохнула устало и проговорила:
Не осталось где глотка самогонки-то?
Как не остаться, проговорила Мария и ушла в контору.
Пока она находилась там, Катя невесело думала, что действительно чудно все это у них с Петрованом. Чувств у нее к нему вроде бы никаких не было, а привыкнутьпотихоньку привыкала, было спокойно и как-то приятно слышать, что он ходит по дому, возится с детишками, делает всякие разные дела на подворье. Когда он допоздна задерживался в своей кузне или уезжал куда на поле, в душе у нее возникало что-то заботливоечего, мол, так долго там, голодный же А жить с нимдействительно не жила. Петрован спал в другой комнате, попервоначалу Катя думала, что если он сунется к ней на кровать, то она шуганет его и с кровати, и из дома так, что и дорогу сюда забудет. Но время шло. Петрован даже и намеков не делал, что хочет к ней под одеяло, и однажды у Кати обиженно мелькнуло вдруг: да чего она, не баба, что ли? Такая обида на него мелькнула один только раз и больше никогда не приходила, но она теперь нет-нет да подумывала: а все ж таки рано или поздно, все равно он как ей тогда поступить с ним?
Но этого она не знала и до сего дня.
Так вот они и жили под одной крышей, не муж и не жена, не родные, да будто и не чужие теперь. Вроде созревало иногда у Кати решениеуходи, мол, Петрован, хватит в самом-то деле потешать людей, но в последнюю минуту высказать ему это духу не хватало. Не хватало, может, потому, что люди, как ни странно, над их отношениями не потешались, сплетен и пересудов о них никаких не ходило, уж об этом Катя бы знала. И что всего удивительнеелюди и в самом деле, как уверял кузнец, потихоньку привыкали к мысли, что Фроська самая настоящая Петрованова дочь. Лишь попервоначалу Федотья Пилюгина пробовала было звонить прежнее: «Ишь придумал чего, присвоил, бес колченогий, дитя чужого, Артемушкина дочерь это, все едино отберу» Подобные слова Пилюгина почему-то выкрикивала чаще всего перед молчаливой Василихой, но та слушала-слушала, да и огорошила однажды Федотью: «А заткнула бы ты хайло-то свое. Народу лучше тебя знать, от кого у ней дочь»,
С тех пор и Федотья умолкла. И в метриках стояло отчество Катиной дочериПетровна. Так требовал записать Макеев, да он же в сельсовете, когда ездил с Катей регистрировать ребенка, и назвал имя отца, а она не возразила
Мария вышла из дверей конторы с бутылкой, двумя гранеными стаканами и чашкой, в которой лежали соленые огурцы да краюшка хлеба. Катя сама налилаМарии побольше, а себе треть стакана.
Ну, Маруня Еще раз с долгожданным праздником.
Зажевав едкую жидкость, они помолчали. Сидели друг напротив друга и молчали, будто слушали ночную деревенскую тишину.
А все ж таки, Катерина, решайся, проговорила наконец Мария. Мужик он славный, пить вот бросил. Кого тебе ждать-то?
Катя никак не откликнулась на эти слова, еще посидела недвижимо, затем устало разогнулась.
Ладно, пойду я.
Пока шла до дому, в голове у нее все долбило и долбило: «Решайся мужик он славный. Кого тебе ждать-то? Кого ждать кого?» И то ли от этих звенящих в мозгу Марунькиных слов, то ли от глотка самогонки голова у Кати стала кружиться, усталость куда-то исчезла, тело сделалось легким, кожа на лице, на груди, на ногахона это почувствовалавзялась горячим жаром. «И решусь я! Кого ждать? Некого Давно, дуре такой, решиться надо было А не мучить мужика», лихорадочно мелькало теперь у нее.
Последние метры до дома она уже не шла, а бежала, дверь в сенцы распахнула, а закрыть не успела. По кухне, которая была и прихожей, пронеслась в два прыжка, рванула дверь в комнату, где спал Макеев.
Петрован!
Он, видимо, не спал, потому что сразу откинул одеяло и сел на кровати.
Петрован! ПетрованОна опустилась перед ним на колени, уткнула голову в его горячие ноги и зарыдала.
Да ты чего Катерина? Детей пробудишьрастерянно проговорил он.
Дура-то я какая, ПетрованОна схватила в темноте его жесткие, пахнущие железной окалиной руки, прижала их, обливая слезами, к своему лицу. Мне бы давно решиться! А я тебя истерзала Руки-то у тебя какие золотые же!
И она стала целовать его ладони.
Погоди, Катеринавыдохнул он. Ты ж спьяна все это.
Не спьяна! Завтра в сельсовет поедем Ты понял? Понял?
Тут только руки его дрогнули, он провел ими по мокрому Катиному лицу, по горячей ее шее, крепко сжал ее за плечи.
Катерина! Катя
Ага, ага Родимый!
Он хотел встать, но она опередила, властно положила его на кровать и, лишившись голоса, без сил прошептала ему в лицо:
Ты лежи, лежи! А ясчас. Дверь вот прикрою
* * *
Прошло после победы без двух месяцев семь лет, была первая половина марта 1952 года,
Катя Афанасьева, давно ставшая Макеевой, по-прежнему председательствовала в колхозе и ждала из заключения Михаила.
Внешне не так-то многое изменилось за эти годы в Романовке, деревушка была такой же маленькой, только поставлен был под увалом новый коровник под шифером, из свежих бревен собрали два просторных амбара, а рядом с ними крытый ток, да муж Василихи, длинный горбоносый мужик, вернувшись с фронта, выстроил новый дом, а старый отдал безвозмездно Лидии Пилюгиной, где она и жила с семнадцатилетней дочерью Сонькойрослой, стройной и настолько красивой, что каждый невольно останавливал на ней свой взгляд. Дряхлая Федотья все еще скрипела, жила по-прежнему в одиночестве, сделалась вовсе невыносимой. Когда Софья прибегала к ней, между ними каждый раз происходил примерно один и тот же разговор: «Бесстыжая, все титьки выставляешь?»«Куда ж их деть, коль выросли», отвечала Софья. «Ужо погоди-и, стращала старуха. Мужик, он сперва тебе в ухо погудки, а потом лапой за грудки». «Как тебе не совестно, бабушка!»«Ишо совестить, поганка! Вся в матерь, чтоб тебя свинья растоптала»
Несмотря на это, Сонька, веселая и жизнерадостная, постоянно ухаживала за старухой, обстирывала ее, водила в баню, убиралась по дому.
Помягче стала относиться к Федотье и сама Лидия. Когда Софье было за колхозной работой недосуг, приглядывала за свекровью, зимой протапливала в бывшем своем доме печь, пекла, варила, но жить с Федотьей категорически отказывалась.
Вонючка, не разнюхал тебя в невестах Артемушка-то, грызла и ее Федотья. Кинули дуре в колхозе ломоть, а она и рада за него молоть.
Да хоть бы захлебнулась ты злобой-то своей поскорее! не раз в сердцах говорила ей Лидия.
Ага, ага, качала маленькой и легкой, будто вовсе пустой, головой Федотья. Дай господь смерти, да вот тебе наперед.
Дряхлая Федотья, по-прежнему исходившая бессильной теперь злобой на весь мир, все еще жила, а вот добрая Андрониха через год после Победы скончалась. Умерла она тихо и спокойно. Однажды вечером, как укладывались спать, она сказала своему старику: «Ты, Андрон, уж прости меня, коли в жизни-то чем я тебе не угождала али прикучала». «Чего такое мелешь, старая?! с беспокойством в голосе выругал ее старик. Выпей-ка вот смородинного отвару да спи. Все жизненные витамины, грят, тут». «Холод, Андронушка, насквозь меня иглами прокалывает. Прости, говорю, сердешный»«Да счас я тебе грелку»
Андрон загремел заслонкой, вытащил два чугунка, один с горячей водой, чтобы налить в резиновый пузырь, а другой со смородинным отваром. Когда с кружкой отвара подошел к кровати жены, та была уже мертва.
Пережил свою жену Андрон всего на полторы недели. Схоронив старуху, вытесал и себе гроб, сказал Кате:
Чтоб вам без хлопот, значит. В могилке я подкоп вырыл просторный, и земля там над старухой еще не охрясла. Легонько ее выкидаете и меня рядком положите.
Шибко уж скоро ты вслед-то ей собрался, с таким же беспокойством, как недавно сам Андрон свою жену, ругнула его Катя.
Где ж скоро, вон вторая неделя пошла, возразил старик. Каждую ночь слышузовет она меня. А вы покуда оставайтесь под солнышком. Теперь ты с Петрованом, не одна, и проклятая война эта отошла. Ты уж, Катерина, по утрам-то на живность меня посматривай али ребятишек своих посылай. А то мертвяком неуютно в пустой избе лежать. Закрываться на ночь я не буду
Эта длинная его речь и была последней, где-то ночью он и отошел, утром Катя с порога еще увидела его вздыбленную, давно остывшую уже бороденку.
Похоронили его как он просил. Не было над могилой ни речей, ни слез. Катя Афанасьева, глядя, как Петрован с сыном Легостаихи Иваном, угодившим таки в последний месяц войны под серьезное ранение и только недавно, к неописуемой радости матери, вернувшимся домой, зарывают могилу, ворошила в голове нахлынувшие мысли о бренности и никчемности человеческого бытия. Неисчислимое количество людей, думала она, беспрерывно появляется на земле, каждый быстро проживает свою жизнь, хоть такую длинную, как Андрон вот, или короткую, как секретарь райкома партии Дорофеев, скончавшийся вечером Девятого мая, сразу после митинга, посвященного победному празднику. Одни умирают своей смертью, другие от пуль, как вот Степан Тихомилов, или ее отец, или тот же Дорофеев, а то еще и под пытками да огнем, приняв под конец неимоверные мучения. Но так или иначе каждого ждет смерть, под этим вечным солнцем и немыми, холодными звездами беспрерывно, никогда не останавливаясь, работает и работает чудовищная мельница, безжалостно перемалывая всех. Будь ты добрый или злой, умный или глупый, люби ты людей или ненавидь их, как Федотья Пилюгина, конец для каждого один. А если еще и подумать, что каждому при жизни уготовано больше тяжкого труда, чем отдыха, больше горя, чем радостей, зачем вообще появляться на земле?
Так уныло размышляла Катя над могилой Андрона, и вдруг все эти тяжелые и невеселые мысли словно ветром подхватило да унесло: голова ее закружилась, в груди она почувствовала ту самую тошноту, уже знакомую, приведшую однажды ее к неописуемому ужасу. А теперь от этой тошноты беспокойно и радостно забилось сердце, разгоняя кровь по жилам, наполняя тело согревающим огнем. Она глянула на сгорбленную спину Петрована, обравнивавшего лопатой могильный холмик, и вспомнила почему-то опять о смерти секретаря райкома партии Дорофеева: ну да, он скончался в тот вечер, может быть, даже в тот самый час, когда она, Катя, упав на кровать к Петровану, сгорела под его тяжелым и добрым телом, забыв про всю свою ужасную, без единого светлого проблеска жизнь, про мертвых и живых своих детишек, про сгинувшего где-то Степана Тихомилова. Она, уткнувшись мокрым лицом в его горячую грудь, лихорадочно оглаживая его по плечам, по спине, от неизведанного доселе сладкого чувства стонала, хрипела и без конца выговаривала одно и то же слово: «Петрован Петрован»
И теперь у могилки она еле слышно произнесла:
Петрован
Он сразу же расслышал ее шепот, немедленно разогнулся.
Чегой-то? И обеспокоенно шагнул к ней. Тебе что, худо?
Нет ничего, ответила она, пряча от всех лицо. Ей казалось, что сейчас люди заметят то, чего не должно быть в выражении глаз человека, стоящего у свежей могилы. Потом повернулась и первая пошла с кладбища.
А дома прямо у порога она ткнулась ему лицом в грудь и прошептала стыдливо:
Затошнило там меня, Петрован. Вот чего.
Катя! Катенькавыдохнул он облегченно, стал тяжелыми руками гладить ее, как маленькую, по голове, по плечам. Да неужели ж? Не ошиблась ты?
Нет. Это точно так как было раз уже.
Она откинула голову, подняла на него полные счастливых слез глаза. Он глядел на нее радостно и еще недоверчиво, потом недоверчивость исчезла, растаяла, а радость засветилась еще отчетливее.
Поворот-от! Ах ты, Катенька! Родимая И он снова прижал к себе ее худенькое тело.
В начале сорок седьмого Катя родила девочку, назвали ее в честь безответной Катиной помощницы Марией, о чем и объявили счетоводихе. Та расчувствовалась, расплакалась, принесла в подарок целый ворох пеленок и крохотные валеночки. А через два года Петрован привез жену из больницы с сыном и, немного хмельной от радости, всю дорогу уговаривал Катю, хотя она и не возражала:
А назовем его Данилом, а? Данил Петрович будет. Как славно, а?! Кузнечному делу его, Кать, обучу Эх, пошла наша с тобой жизнь-то, Катя!
Да, жизнь шла теперь по всей земле легче, и в Романовне тоже, и в Катиной семье было теперь все благополучно.
В мае сорок пятого Катя и Макеев расписались, а в конце августа Петрован сказал:
Николай-то, что ж, так неучем у нас и останется? Давай, Коля, на учебу собираться. В Березовскую семилетку поближе будет, там я договорюсь где с квартирой у добрых людей. Харчи подвозить будем с матерью, конечно.
Николай было заупрямился;
Десятый год мне уж, с первоклассниками Засмеют же.
Засмеют-то нас с матерью, коль сундуком вот безграмотным останешься. Ишь, скажут, родители тоже. Ничего, Коля, собирайся. А на другой год Игнатия отдадим в школу, тогда вдвоем там будете.
Николай вытянулся на несчастье в парнишку рослого, за партой возвышался над всеми на целую голову и безжалостных насмешек ребячьих перенес, конечно, немало, но четыре года терпел, а потом стало невмоготу. В сорок девятом он в школу ехать категорически отказался, стал работать с Петрованом в кузнице, а нынче после Нового года заявил:
А ежели на шоферских курсах мне, бать, поучиться? А, мам? Рулить-то я уж умею, дядь Иван Легостаев научил.
В колхозе уж несколько лет было две полуторки, на одной из них работал Иван Легостаев.
Так, а что, мать, сказал Петрован, шоферская работа серьезная.
Второй уж месяц Николай учился автомобильному делу, квартировал в райцентре. Игнатий, пошедший в школу в сорок шестом, был уже в пятом классе, жил в Березовке. Подрастала Фроська, к нынешнему сентябрю и ее готовили к школе. Петрован сам купил ей портфель, букварь, пенал с карандашами, тетрадки. Объявив ее в сорок четвертом своей дочерью, он чутко и строго все эти годы следил, чтобы не вздумал кто в этом засомневаться, одевал ее чище и баловал больше, чем родных детей. И у Кати от этого не раз навертывались благодарные слезы. Пряча их от мужа, она думала, что счастье не обходит все-таки ни одного человека, вот и ей судьба выделила немало, да какой же Петрован золотой человек, вот вам и пьянчужка. Ну и от деревенских людей все это не укрывалось, особенно от бабьего глаза, отношение Петрована к Фроське все глуше и глуше затирало историю ее рождения. Лишь неуемная в своей злобе Федотья пыталась что-то внушать Фроське. Однажды вечером она прибежала в слезах, уткнулась не матери, а отцу в колени.
Ты мой папа Ты мой самый родной!
Что? Кто обидел? поднял ее за плечики Петрован, хотя и ему и Кате было уже ясно, в чем дело.
Бабушка эта злая Схватила меня счас.
Ах она, ведьма старая!
Ага, ведьмавытерла девочка кулачонками глава. Как из сказки она вроде. Я ее боюсь.
Ну, бояться не надо, доченька А я вот с ней поговорю сам. Я на нее найду управу.
Найди, пап! Ты же вон какой сильный, с детской верой во всемогущество отца сказала Фрося.
Обязательно найду. Вот счас я к ней и отправлюсь.
Когда Петрован вернулся, Фрося спросила:
Нашел, пап?
А как же. Теперь она тебя больше не тронет. Давай вон куклов-то своих укладывай на ночь, у них уж глаза слипаются.
Успокоенная и радостная, девочка побежала к своим куклам.
Ночью Катя спросила:
Что ж ты ей говорил-то?
А посулил коли еще вякнет чего Фроське, возьму, говорю, вилы да шею приткну к земле. Как гадюка говорю, поизвиваешься да сдохнешь.
Петрован!
А вот и испугалась. Ладно, грит, силов-то у меня нету уж, а вот вернется Пашенька Помешалась на своем Пашеньке.
Да он и правда если бандитом-то вернется?!
Ну, много воды стечет, покуда срок ему кончится, успокоил Петрован жену. А Фроська как подрастет, так и сама все поймет. Мы ж ее тоже потихоньку воспитывать будем.
Все это было с год назад. Федотья никогда с тех пор к Фроське и близко не приближалась. Сколь ни многожильной была она, а силы все же заметно иссякали, оставленная всеми, кроме сердобольной внучки Софьи, она потихоньку высыхала. Но и до звону высохшая, она бы, наверное, еще долго маячила на земле, как неприкаянная и зловещая тень, да два события ускорили, видно, дело и свели ее в могилу
Но случились они весной пятьдесят третьего, сразу почти одно за другим, а покуда еще стоял март пятьдесят второго, первая его половина, Катя Афанасьева, давно ставшая Макеевой, ждала из заключения брата своего Михаила, а вернулся в Романовку неизвестно даже откудаСтепан Тихомилов.
* * *
Он объявился, Степан, восьмого марта, как раз в женский праздник. Еще в обед Катя собрала в конторе всех бабенок и девок, сказала от имени правления колхоза, в котором, кроме нее, состояли сейчас Мария-счетоводиха, шофер Иван Легостаев, Василий Васильев да Лидия Пилюгина, короткую речь, в которой поздравила их с праздником, поблагодарила за хорошую работу.
Правление тут вырешило особо старательным маленькие подарки, то есть премии по случаю праздника, закончила она. Вот сейчас Василий Васильевич Васильев объявит что кому.
Муж Василихи, бывший уже несколько лет у Кати заместителем и любивший речи не то чтоб цветистые, но многословные, был тут как рыба в воде, для каждой премированной он находил слова теплые, и потому подарки вручались под независтливые и дружные аплодисменты.
Премировали отрезом цветного крепдешина на платье и Софью Пилюгину.
Тут мы совета у ее матери-то, которая теперь член нашего правления, понятно, не спрашивали, сказал Василий Васильевич. А вы-то, мы подумали, возражать не будете. Все вы знаете, что девка она и на лицо, и на работу красивая. Вона как телятки у нее привес дают, любо-дорого, и ни одного падежа у нее, всех выходила, потому что как за малыми детьми за ними заботится.
Побагровевшая от смущения Софья схватила отрез и пулей вылетела из конторы.
Потом, как водится в такие дни, послышались из некоторых домов и песни. И каждая семья приглашала Катю к столу, но она всем отказывала:
Мишеньку я жду с часу на час, еще ведь двадцать девятого февраля срок у него кончился. Он придет, а я выпившая, да вы что, бабы!
Но вместо него объявился другой
Невидимый уже в вечерних сумерках, Тихомилов Степан с палкой в руках по крепкой еще санной дороге спустился с холмов. И по деревне к своему дому подошел никем не узнанный.
Он отворил дверь, когда Макеевы всей семьейсам Петрован, Катя, Фрося, пятилетняя уж Марийка и трехгодовалый Данилкасидели в кухне за ужином, спустив с плеча жиденькую котомку, поставил в угол палку, расстегнул короткополый старый ватничек, потер ладонью обросшие жестким, местами белесым уже волосом щеки и сказал:
Оконные стеколки светятся огнем чистенько да весело, я подхожу да и думаюживут в моем доме люди. Ну, здравствуйте.
Катя кормила Данилку. Еще при появлении Степана, когда он снимал с плеча котомку, из ее рук вывалилась и брякнула об стол ложка. А как раздался его голос, Катя, бледная, как стена, начала медленно подниматься.
Степа-ан?! зашлась она криком, чуть не опрокинув стол, шагнула куда-то не то к Тихомилову, не то просто на середину кухни, метнулась, как слепая, туда-сюда, всюду натыкалась будто на глухие стены. И еще раз застонав в последнем стоне, так посреди кухни и рухнула без чувств.
Придя в себя, долго лежала на кровати без всякого движения. Она понимала, что Степан объявился еще вечером, а теперь вот ночь, чувствовала, что рядом лежит на спине Петрован с открытыми глазами, по его дыханию она всегда узнавала, спит он или так лежит да о чем-то думает.
Отошла? спросил он, почувствовав, что Катя пришла в себя. А я вот слухаю, дышишь, значит, и живая, слава богу.
Что ж теперь-то Петрован?! хрипло спросила она. Что теперь?
И, затаившись больше прежнего, со страхом ждала его ответа. А он лежал и молчал, будто не слышал ее голоса.
Поворо-от, наконец вздохнул он. Я ему сказалкак решит Катя, так и будет.
Нет! Не-ет! дернулась она, будто ее током прошило, цепко ухватилась за его плечо, повернула к себе. Другую руку она просунула под его бок, сцепила замком пальцы на его спине, прижалась щеками к его груди и начала громко и тяжело всхлипывать.
Ну чего ты? Чего, Катьнеумело пытался успокоить он ее. Это уж того, не надо.
Да откуда откуда же он объявился-то?!
В плену, что ли, немецком был. Ну а после войны, грит, в другом. Не всем, дескать, прощали
Да это ж что такое? Да как же?!
Ну, я подробности не обспрашивал Сумной он, Кать, какой-то. Говорит, а за каждым словом будто камень утаивает.
А об детях-то он своих Али нет?
Как же Игнатий, говорю, живой-здоровый, в Березовке счас, учится там в школе. А об остальных у людей, сказал, расспроси. Они те лучше все обскажут. А Катерине ноги, говорю, целуй
Ноги Да зачем ты так?
А пущай знает.
Сейчас он где? У нас, что ли, спит?
Не у нас, сказал Петрован. Счетоводиха его, Марунька, к себе увела.
Марунька?
Ну. Прибежала она к тебе за каким-то делом, увидела его да так и осела А потом, значит, и увела. Пойдем, говорит, у меня переночуешь, а там видно будет. Сидорок вон его и палка тут остались
* * *
На другой день утро поднялось веселое и солнечное, а на душе у Кати было невообразимо как, в сердце, во всей груди жгло горячим огнем. Петрован, несмотря на воскресенье, до зари ушел в свою кузницу, с самого рассвета стучал там на всю деревню. Ребятишки еще сладко спали, Катя топила печь, готовила завтрак, время от времени бросала взгляды на Степанову котомку, лежавшую на полу у стенки. Катя понимала, что мешок лежит не у места, как валяется, что Петрован, придя к завтраку, обязательно скажетчего не приберешь, мол, он не любил, когда вещи валялись где попало, но подойти к котомке боялась.
Наконец все же подошла, пододвинула в угол, где стояла палка, табурет и положила на него котомку. Мешок был легонький, когда она клала его на табурет, в нем что-то звякнуло, кажется металлическая ложка об котелок. Звук этот вызвал острую боль в сердце. Катя тут же, у дверей, опустилась на голбчик, тяжело и беззвучно заплакала.
В кухню вышла растрепанная и припухшая после крепкого сна Фрося, накинула пальтишко, выбежала торопливо на улицу. Минуты через три вернулась, повесила пальтишко на гвоздь, загремела рукомойником.
Ух, там какое седни солнышко, мам! сказала она, вытирая розовые щеки, потом подошла к ней. А ты все из-за того дядьки плачешь?
Катя привлекла ее к себе, прижала, поцеловала в голову.
Из-за него, Фросенька.
Девочка о чем-то сосредоточенно подумала и спросила:
А он чужой нам или нет?
Катя растерялась как-то, не зная, что ответить.
Он У тебя был дедушка, который на войне погиб. Вот для дедушки он был как родной сын
А-а, протянула Фрося. Непонятно только.
Родимая ты моя! Катя опять прижала к себе дочьА мне-то, думаешь, понятно..
Но, как ни странно, этот невразумительный разговор с малолетней дочерью немного привел Катю в себя, она насухо вытерла слезы, вернулась к домашним делам. И когда пришел Петрован, была уже собранной и спокойной. Макеев, видно, не ожидал ее увидеть такой, чуть удивленно двинул бровями, но промолчал.
И завтракал он молча, от чашки глаз не поднимал.
В воскресенье мог бы и отдохнуть, нарушила наконец она молчание.
Да что ж Посевная-то вот и прикатит.
Завозились и заверещали за дверью проснувшиеся Марийка с Данилом. Петрован, как раз допив чай, поднялся и пошел к ним в комнату. Оттуда донесся его веселый голос:
Опрудил всю постель молодец-то наш! Ты что же это делаешь, ведь мужик уж почти? Ну-ка, мать, давай нам свежие штаны.
Переодевая сына, Катя вдруг спросила:
А Марунька вчерась хмельная прибегала?
Да вроде бы ничего. Чуток разве припахивало.
Потом Петрован опять молча сидел на голбчике у дверей, курил, глядел на котомку, которая лежала в углу на табуретке. Фрося кормила Данилку, она давно научилась делать и это, и многое другое, на нее и весь дом оставляли теперь чуть не на круглый день. Марийка скребла из чашки сама, а Катя мыла посуду.
Василиха мне сказалавсю ночь у Маруньки свет горел, потух, как солнце разлилось. И тут же труба задымила.
Дом-то нам теперь освобождать надо, сказала Катя. Ведь в чужом живем.
Да это что ж, дом. Петрован поднялся, снял с гвоздя тужурку, стал надевать. С весны и свой зачнем ладить коли ты решишь.
Катя как была с полотенцем на плече, так и качнулась к мужу, припала к его плечу.
Петрован! Я ж ночью сказала Чего решать-то?! С размолотого зерна уж колос не соберешь. Да и что промеж нас с ним было-то? Все ж у тебя на виду Ничего и не было.
Да ладно, Кать Ну ладно, сказал он и вышел.
Мария будто караулила, когда Петрован отправится в кузню, через минуту-другую, как он ушел, она распахнула дверь, вбежала простоволосая, в наспех накинутой плюшевой жакетке.
Катерина! Ну и ночка у меня была! А пуще у тебя!.. И счетоводиха зашлась слезами. Вот как ведь выехало! Вот как
Ты, Марунь, прибери-ка слезы, сказала Катя. Ну, это мне еще плакать, а тебе-то что?
Да ведь жалко.
Кого?
Да чтокого? Тебя, Петрована, его! сердито прокричала Мария.
Чего орешь-то? Ну-к, дети, идите к себе, там играйте. Фрося, давай с ними
Катя выпроводила ребятишек из кухни, обернулась к Марии.
Я все вроде пережила, Маруня, меня-то жалетьпромолвила она. Я и за каленое железо голой рукой возьмусь, так не почувствую.
Ну да, ну да, закивала Мария, соглашаясь. Она вытерла слезы, сбросила свою жакетку, прошла к столу. Дай чаю, что ли?
Катя налила ей в чашку, она отхлебнула.
Вот те праздничек вышел нам с тобой Счас он спать лег.
Рассказывай. Откуда ж он? А то мне Петрован сказал, что будто он
Ага, с лагерей. Злобный он на все, аж жутко.
Вон какрастерянно произнесла Катя.
За что, грит, я мыкался? Я в том бою, покуда меня не оглушило, пять танков подбил Я, Катерина, как привела его к себе, на стол что-то кинула, бутылку поставила. Он выпили пошел, пошел с обидой рассказывать. Как он возле пушки там какой-то один остался, других всех побило, как отбивался от танков этих да как в плену у немцев очутился. А после освободили его наши с плена да в лагеря, за то, что сдался, мол, фашистам. А я, грит, не сдавался. А мне не поверили и засудили.
Катя слушала молча, скрестив руки на груди, в глазах ее была разлита сплошная боль.
До света, Катерина, я с ним так вот за столом и просидела. Спьянел он и орет теперь уж сквозь слезыненавижу, мол, все да всех! Поперек ему аж и страшно чего-то сказать было. Потом спросил: расскажи-ка, грит, в подробностях, как дети мои померли, Донька с Захаром, что ж их Катька-то не уберегла?
Так и проговорил: «Катька не уберегла?»выдохнула Катя.
Этак, кивнула Мария. Тут-то меня и прорвало: дурак ты, говорю, дурак, ты мыкался, а мы тут кисель сладкий хлебали. Да и зачала ему рассказывать про все.
Про все?! как эхо повторила Катя слабым, осевшим голосом.
А что для тебя тут стыдного-то? Али токак Фроську родила? Пущай, думаю, Степан это все знает. А он он
Ну?!
Мария хлебнула из остывшей чашки.
А он опять заплакал, Кать.
Заплакал!
Ага. Тихо теперь так, неслышно. Зажал лицо-то ладонями, а сквозь них слезы и пошли.
Катя сдавленно всхлипнула, отвернулась к окну, потянула к лицу конец фартука.
Сердца-то, выходит, у него прежнего еще маленько где-то осталось, вот и проняло. До-олго так сидел. Потом еще водки попросил, выпил и говорит: «Вот за что Катьке ноги-то целовать надо»
Перестань! Хватитпочти простонала Катя, не оборачиваясь.
А больше и нечего говорить. Просидел он еще молчком да попросил уложить его где-нибудь. Чего, говорю, где, вон моя кровать. Уложила его да к тебе. Чего же делать мне теперь с ним?
Не знаю я, Марунь. Он сам, наверное, решит, что ему делать. Тут ли останется, уедет ли куда Погоди ты, может, людской молвы, что ли, опасаешься?
Что мне, вдовой-то да молодой такой, бояться? горько усмехнулась Мария. Тут даже и погордиться можно.
И не бойся. Пообихаживай ты покуда его, а? Непросто ему счас прибиться куда. С Игнатом тоже вот как у него получится? Он же трехлетним, по четвертому был, как Степан на фронт-то ушел, почти и не помнит его.
Мария допила совсем остывший чай и встала.
Пойду тогда, а то у меня печка топится. Она прошла к двери, увидела котомку. Это его, что ли? Странники с такими вот ходят.
Его.
Так я отнесу ему.
Она подняла котомку, постояла в ожидании, видя по Катиному лицу, что та хочет задать ей еще какой-то вопрос, спросить чего-то. И та спросила:
Что же он не писал-то после войны? Хоть бы одно письмо покуда детей у нас с Петрованом не было.