Я ушел в конец улицы, за дома, и там нашел дядю Ваню. Он сидел на холме, свесив ноги в сапогах с песчаного обрыва. Далеко уходила ровная степь, и только на самом горизонте виднелись домики и слегка выступали покрашенные серебряной краской цистерны.
Что?осторожно спросил я.
Станция, тракторная,неохотно объяснил он.
Это, что ли, где вы работали? Долго вроде, лет двадцать?
А сорок не хошь?сказал он со злобой и замолчал.
Мы долго так сидели, смотрели на домики и цистерны.
Далеко,сказал я,километров семь.
А девять? Девять.
И что же, каждый день?
Ну. Когда, правда, заночуешь.
А зимой?
Зимой как зимой.
Сорок лет?
А сколько ж?сказал он, совсем уже в досаде на мою непонятливость.
Мы еще сидели, пока солнце не присело, окрасив домики и цистерны. Потом был зеленоватый закат.
Знаешь, что мне обидно?неожиданно сказал он.Считается, что все мои братья и сестры в люди вышли, а я нет.
Кто же это так считает?
Кто? А ты спроси, прислали они мне за последний десяток лет хоть письмо одно?! Может, думают, не пойму?
Он помолчал.
А как мы с Настей обрадовались, когда узнали, что вы к нам едете. Готовились как! Вы, небось, ничего и не заметили... Ну вот, и приехали вы. И что? День как день, и все.
Ну, а чего ж ты ждал?
Не знаю. Чего-то ждал.
Ну чего?
Не знаю. Думал, скажете чего-нибудь, или сделаете.
Да? Я не знаю. Могу только сказать, что я очень тебя люблю. И уважаю.
Ты меня уважаешь, я тебя уважаю. Ну ладно, пошли.
Он поднялся, стряхивая со штанов сор, травинки.
Когда мы вернулись, Настя ничего не сказала, видно, привыкла к таким его отлучкам.
Подите пока, прилягте,сказала она нам с Игорем.
Мы зашли отдохнуть в отведенный нам сарайчик. Задвинув занавески, сделанные из разрезанных трусов, мы лежали в темноте, на деревянных топчанах с матрасами.
Что-то не слышно крика зверски убиваемой курицы,заметил Игорь.
Не ценишь ты наших родственников, Игорек.
Почему? Я хорошо к ним отношусь. Спокойная любовь.
Спокойной любовью тут не поможешь.
Ну ладно, может, я не прав. Но ты спроси, кого они больше любятменя или тебя? Может, я и не так серьезно к ним отношусь, но я хоть разговариваю с ними, рассказываю. С тетей Настей сейчас беседу провел. А тебе твое великое чувство вообще говорить не дает. Я-то тебя знаю, но со стороны, на первый взгляд, просто бирюк какой-то, и все. И чего слюни распускать,мужик он и есть мужик. Пыльные сапоги. Сплюснутая кепочка, в машинном масле.
Тут Настя позвала нас ужинать. Ужин был накрыт в доме. Как только мы вошли, Настя сразу включила электричество. Курицы, действительно, не было, но были горячие щи из свежего мяса, на второе жареная рыба, да еще пироги с капустой и творогом. Иван достал бутылку, отпитую нами утром, и разлил по рюмкам.
А Серега-то, Стенякин, жив, не умер,вдруг сказал он, обращаясь к Насте,сейчас иду у магазина, а он сидит на крыльце, хоть бы что. И главное,Иван засмеялся,сало жрет, а мне должен!
Игорь с шумом втягивал с деревянной ложки еще очень горячие щи. Иван сидел далеко от стола и долго нес ложку, приставив к ней другую руку с мякишем хлеба, чтобы не пролить ни капли.
А сколько вы получаете, мне непонятно,сказал Игорь, разглядывая пироги.
Моя пенсия сорок восемь,сказал Иван,и у Насти двенадцать. Картошка своя.
Так мы еще и в колхозе работаем,торопливо подхватила Настя,прошлый год центнер хлеба заработали.
Ничего,степенно объяснил Иван,с тех пор как цену на наш продукт повысили,ничего, жить можно.
Когда мы съели рыбу и пироги, Настя подала на стол маленькую дыньку, желтую, с белой сеткой на коже, но слегка рыхлую, переспелую.
Ну,сказал Иван, когда мы съели дыню и Настя унесла обглоданные корки,пойти, что ли, Серегу навестить? Коли охота, пошли со мной.
Он сунул в карман все еще недопитую бутылку, снял с гвоздя ватник, и мы, хором сказав «спасибо», вышли в темноту.
Мы шли над обрывом, через свалку старых ржавых комбайнов, молотилок и других механизмов.
Не зацепитесь,говорил Иван,тут всякие острые части торчат. А то прошлой осенью был тут случай. Стоял комбайн, списанный, мок под дождем. И уж не знаюто ли бензин в нем оставался, то ли еще как,только вдруг ночью заработал он, затарахтел и поехал. Расшвырял все скелеты железные, что на пути стояли, доехал до обрыва и ухнул с высоты вниз, в реку. Вот так.
Обогнув поваленную задраенную борону, мы вышли на чистое место.
Это однажды, помню,говорил Иван,шел я в такую же темень. Давно это было, я еще молодой был, кудрявый. Шел я из Вязовки ночью, из гостей. И был тогда еще на пути лесок. И вдруг вижусидит под деревом женщина. А из ушей у ней дым идет. Подошел я, поговорили мы тихо. Взял я ее за руку, она меня... Только теперь я и понимаю: ведь это, надо думать, ведьма была.
Иван засмеялся, и дальше шел посмеиваясь, и я подумал, что вовсе не недостаток, а именно избыток душевных сил, фантазий, всяких интересов и страстей, от которых он не смог или не захотел отказаться, не дал ему усидеть на более высоких, но узких, четко очерченных местах рыбного инспектора, бухгалтера и начальника машинной станции, на которые его с почтением приподнимали и где ему не удавалось удержаться больше двух недель.
Мы подошли к дому, Иван постучал.
Входите, коль пришли,раздался скрипучий, насмешливый голос.
Худой Стенякин сидел за столом.
Мы сели напротив, понемножку разговорилисьо себе, друг о друге, о нем, поговорили довольно сурово, лишь изредка все же впадая в тот слишком задушевный, жалобный тон, над которым сам же Стенякин издевался, делая по временам жалостное лицо и спрашивая гнусаво, нараспев:
Мать-то у тебя есть? Сам-то не хромаешь?
Утром, проспав в нашем сарайчике часов пять, мы услышали, как Иван ходит по двору, сморкается.
А что,спросил он, отгибая рукой занавеску на дверях,бабку-то свою собираетесь повидать, или без интереса?
Обязательно,вскочил Игорь,главная цель нашей поездки.
Ну, тогда собирайтесь. Надо пораньше поехать, по холодку.
Мы вышли в свежее, розовое утро. Иван посреди двора возился с какой-то совсем уж странной машиной.
Вот,сказал он,собрал из чего было. Чем не забава на пенсии.
Корпус был взят от инвалидной коляски, а мотор, видно, от самолета, судя по реву и выхлопу, от которого на десять метров разлетались распушенные куры.
Гостинцев никаких не везете?между прочим спросил Иван, и я впервые в жизни увидел, как Игорь покраснел.
Ну ладно,сказал Иван,залезайте.
Мы сели, Иван обнял обшитый сукном руль, подергал ручку внизу, машина еще громче взревела, и мы выехали со двора в степь.
И вся эта поездкагрохот, непроницаемая пыль, в которой мы не видели даже друг друга, и вообще полное отключение от времени и пространства. Наконец я разглядел незнакомую улицу, дома.
Потом мы вдруг остановились, вылезли и быстро вошли в маленькую избу, и там, в полутьме, за ситцевой занавеской, лежала худая коричневая старуха, неожиданно сильно и страшно похожая на меня, и на моего отца, и на Игоря, и на моих огромных, потных, зевластых дядьев.
Увидев нас, она стала хватать марлевые «вожжи», привязанные к спинке кровати и разложенные вдоль одеяла, схватила их скрюченными, похожими на куриные лапы руками, натянула, и вдруг с усилием села. Глаза ееединственно еще живое на ее гречневом, провалившемся лиценаполнились нежной, живой влагой, и в горле ее захрипело, забулькало.
Мы решили сперва, что она вообще не может уже говорить, но, оказалось, у нее просто отнялся язык от волнения в первый момент нашей встречи.
Давай, давай выйдем,заторопил Иван,пусть успокоится.
Мы вышли, сели на завалинку.
Ничего не поделаешь,вздохнул Иван,захотела в родной деревне помереть.
Что ж, тут она одна, что ли?глупо спросил я.
Иван посмотрел на меня с удивлением. Потом долго от возмущения молчал.
Это как же одна?наконец сказал он.Екатерина наша тут хозяйничает. Да мы с Настей часто наезжаем. Пошли, я думаю, можно.
Когда мы опять вошли, она сидела все так же, но сбившееся одеяло было сейчас расправлено, и платок был повязан ровно и аккуратно. Мы сели рядом и минуту молча разглядывали друг друга, а потом она держала нас за запястья своими скрюченными руками, а мы целовали ее в лоб, глаза, щеки.
И-и-и, ребяты-ы,говорила она тихим, тонким голосом,плохи мои дела. Вот, гляньте, руки свело. И живот как веревкой дергает. Слава богу, хоть перед смертью удалось на вас посмотреть.
Ну, а как Алексей? А Егор?спрашивала она, и глаза ее при каждом имени слегка меняли выражение, оставаясь при этом полными любви и нежности.
В этом темном углу, за ситцевой занавеской, я просидел, почти не вставая, двое суток.
Делая скидку на возраст и деревню, я старался говорить с ней о самом простом, примитивном, а она, оказывается, решила, что я просто ни в чем больше не понимаю, и с глубоким сожалением отнесла меня к дуракам.
Вскоре после нашего приезда прибежала Екатерина. Я представлял ее тихой, молчаливой, бледнойраз она ходит за больной, но она неожиданно оказалась очень красивой, крепкой, веселой, из той самой новой волны, которую мы наблюдали еще в Саратове.
Мы сбегали с ней искупаться, она бежала впереди по дорожке, размахивая купальником, платье поднималось от бега, оголяя длинные красивые ноги, облегая всю ее, высокую, гибкую, мягкую.
Потом я сидел, просыхая, на бревнах, а Игорь сидел с ней на лодке, она бултыхала в воде ногами, а Игорь, склонившись, что-то говорил ейбыстро, ладно, убежденно. Она слушала, потом вдруг начинала хохотать и говорила, почти пела:
Ми-и-лый! Разве ж можно так врать-то?
Потом мы вернулись и опять сидели в полутьме, за ситцевой занавеской, с нашей бабкой.
И перед самым отъездом, уже сидя в машине, мы вдруг вылезли, не сговариваясь, и еще раз вернулись к ней. И она, как и в первый раз, так же с усилием натянула вожжи и села, и долго, прощаясь, смотрела на нас. Потом мы вышли на яркий свет и, качнувшись, пошли к автомобилю, чуть не плача, и даже плача.
Перед нашим отъездом Иван был сумрачен и деловит. Он пошел и натряс в белый полотняный мешочек «китовки», как здесь говорят,мелкой, сочной, бордовой китайки, внутри, если раскусить, розовой, пресно-сладкой. Потом Настя сказала, что надо хоть дыней завернуть на дорогу, и мы поехали на остров, на бахчу.
Опять мы размотали цепь с чугунной скобы, с грохотом бросили цепь в лодку, оттолкнулись. Сначала лодка шла по инерции, и мы все трое молча стояли в ней. Потом расселись, развернули лодку и медленно двинулись.
Я сидел на корме, упираясь в борта руками, и смотрел, хватая глазами, обнимая, стараясь удержать все, не отпускать.
И я помню:
Слева складками поднимался берег, по его широким уступам тянулись пыльные огороды, с них все уже было убрано, иногда только виднелись высохшие плети и лежали в пыли тяжелые желтые тыквы. Потом была серо-голубоватая степь, и по едва заметной тропинке шел человек в ватнике, с лопатой. Я долго, не отрываясь, смотрел на него, пока он не перевалил за гору и исчез.
На воде было холодно, дула «низовка»свежий, толчками, ветер, шла волна.
Иван стучал по дну жестянкой, выплескивая воду.
Игорь греб тяжко, откинувшись, закусив губу. Иногда, когда лодку качало, весло у него срывалось, и в меня летели холодные брызги. Я сидел в каком-то оцепенении, даже не пытаясь увернуться от этой воды. Потом она стекала по мне, и там, где она стекала, по коже проходила дрожь.
«Да,думал я,съездил. Повидал. Поговорил. Только вот не могу сказать, чтобы я с того успокоился. Скорее, наоборот».
Эти люди
Посреди маленькой комнаты стоит дыбом доскакульман, разделяя комнату на две клетушки. У двери, на столе начальника группы, дребезжит телефон.
Тебя.
Мне просовывают черную трубку на специально удлиненном шнуре. Со вздохом тянусь, прижимаю ее к уху плечом.
В трубке слышен гул, лязг. Что-то там начинает крутиться, сначала медленно, глухо, потом все быстрей, звук становится тоньше... И все. Потом, чего-то выждав, голос:
Ну, заказывал втулки? Что?.. Уже не нужны?
Отдаю трубку, выбираюсь, выхожу на темную площадку. За сетчатой железной дверью поднимается желтый освещенный лифт. Кашу привезли.
Не закрывайте.
Вхожу, хлопаю железной дверью, прикрываю деревянные створки. Нажимаю кнопку. Проваливаюсь...
Сверху светит. Близко, с четырех сторонжелтые стены. Лифт для меня не просто лифтэто земля обетованная, единственное место, где можно остаться одному, расслабиться, прислониться, закрыть глаза...
Еще здесь телефон на одной из стенок. Аварийный. Но через девятку дает город. Отсюда можно позвонить по своим делам, по которым не станешь звонить из комнаты, где все так и слушают. Правда, идет лифт секунд десять. Пока снимешь трубку. Наберешь девятку. Еще семь цифр. Пока каждая прожурчит... На разговор остается секунды две. Успеть можно, но с трудом. Разве что с человеком, который уж совсем тебя понимает, кому объяснять долго не нужно, об чем речь.
Алло! Ну как? Нет? Пока!
Или:
Вчера тигр был на крыше. Пока!
Или:
Там же, в шесть? Не в форме? Ну, ладно.
Только так.
Может, успею? Девять... ж... три... пять... Все, приехали.
Вхожу в цех. Иду по серому цементному полу. Гул, давит на уши. Все немного кричат. Я люблю сюда спускаться, все-таки здесь поживее, чем наверху.
Вежливо здоровается Володя Атапин, толстый, румяный блондин, в чистой клетчатой рубахе с закатанными рукавами. Берет, потянувшись, пухлой ладонью длинную блестящую ручку с шариком на конце, слегка жмет ее вниз. Сверло мягко входит в коричневый гетинакс. Горячо, неприятно пахнет. Но Володя спокойно отпускает ручку, сверло, с желтыми разлетающимися опилками, выходит, вращаясь, а Володя подвигает гетинаксовую плату, так что под сверлом оказывается следующий крестик-метка, и плавно погружает сверло в это место.
На Володю завидно смотреть. Так спокойно, вольготно, с удовольствием он это делает. Словно в деревне, в сумерки, сидит на влажном после дождя крыльце и пьет парное молоко. Его профессия вдруг покажется на секунду какой-то дивной синекуройнетрудной, приятной.
И когда вечером, помывшись в горячем душе, чистый, розовый, в легком теплом пальто, что достала ему жена-продавщица, он тоже как-то очень вкусно, вразвалочку, идет домой, то легко представляется и его домтакой же спокойный, чистый, с мягким креслом, теплыми туфлями, бутылочкой пива из холодильника после сытного обеда.
Подхожу к следующему столику. Там навалено, набросано. Вытаскиваю из-под груды свои эскизы на миллиметровке. Одна линия проведена несколько раз, жестким карандашом, и желтая гладкая поверхность здесь протерта, проступает белая основа, пушится. С краю захватано пальцами в масле. Это Жора, его стиль. Да, этотсовсем другой. Длинные, грязные волосы, серое лицо. Злой. Железные зубы, дыхание с каким-то свинцовым запахом. Всего в двух метрах от Володи, но живет в совершенно другом мирегорьких обид, тяжких оскорблений, грандиозных обманов, всеобщего сговора против него, Жоры.
Выключает станок. Снимает последнюю втулку.
На,говорит зло,сделал тебе «мороз».
«Мороз»это когда не просто гладкая, чистая поверхность металла вся ровно блестит, а когда еще по ней натерты такие разводы, от которых она переливается, становится мутно-красивой.
Да-а. Все проклятье Жоры в том, что он не может делать плохо, и даже человеку ненавистному, каким, мне кажется, я ему почему-то прихожусь, он может сделать только прекрасно, по высшему классу. Это уж въелось в него, и никуда от этого не деться.
Позвякивая связкой втулок на проволоке, поднимаюсь по лестнице.
На втором этаже вспоминаю, что надо зайти к Сергею Николаичу, справиться. Сергей Николаич сидит в чистой, слишком светлой комнате. И даже в этой чистой комнате он все равно сидит за стеклянной загородкой. И все равно и за загородкой стол его накрыт колпаком из прозрачного плексигласа. Продев руки через специальные матерчатые рукава с круглой стягивающей резинкой на манжетах, он делает над столом что-то невидимое.
Большая лысая голова. Рябое лицо. Неподвижный взгляд. Сорок лет тут работает. Но все техник, сто рублей. Комната в общежитии. Никаких перспектив. И работа, жалуется, часто скучная, однообразная. Почему же у него ничего больше в жизни не вышло? Чего ему не хватило? Образования? Ну, многие его ровесники вообще без образования, а вон как далеко пошли. Ума? Нет, очень умный человек, чувствуется с первых же слов. Твердости? Да нет. Железное расписание, холодное обтирание. Всю жизнь работал. Или насчет ловкости плохо, всяких там интриг? Да ну, я вообще в это мало верю. Может, слишком привязан к своему делу? А может, он больше ничего и не хочет? Да нет, хочет, и сейчас на что-то надеется, хотя уже непонятно, на что. Чего ж такого он не делал, что надо было делать? Может, и я это упускаю?