Вот о чем я думаю, когда его вижу.
Он замечает меня и делает головой чуть заметное движение: нет, еще не готово...
На площадке третьего этажа дверь, обитая железом. Телефонный диск. Набираю три цифры. Дверь открывается. Большая комната, разделенная барьером. За барьер не заходить, на окнах решетки. По стенамжелезные шкафы. Первый отдел.
Мне ничего нет?
Хозяйка этих местНина Николаевна Шервотолстая, седая, добродушная женщина, вся какая-то домашняя. Здесь, за покрытым бумагой столом, под которым на горячей плитке плавится сургуч для печатей, я обычно просиживаю немного дольше, чем нужно.
Но сегодня и она не в духе, и, коротко ответив «Нет!», принимается стучать на машинке.
На площадке четвертого этажа начинает дребезжать звонок, как раз когда я прохожу под ним. Я обрадованно сворачиваю в столовую, но вдруг на меня налетает огромный, плоский, сегодня почему-то наряженный, свежевыбритый, надушенный,я даже сначала почувствовал какой-то душистый ветер,Евгений Мартьяныч, завотделом кадров.
Куда, куда? На собранье, на собранье...
И он запихивает меня в Красный уголок.
Я оглядываю зал. Он полон. Почему-то часто в таких случаях собираются в основном старухи-сплетницы, всякие обиженные. И плохо тому, кто попадет на суд такой «общественности»!
Два первых ряда заняли монтажницы, замотанные, с поджатыми губами, заранее, не зная дела, все осудившие. И с давней болью я замечаю среди них Иру. Ну, а с кем же ей ходить, раз она с ними работает? Такой у нее возрастк молодым не пойдешь, а к этим... Эти скорее примут.
А когда я увидел ее в коридоре первый раз, даже обрадовался. «Вот,подумал я, глядя ей вслед,наконец-то здесь женщина появилась. Хоть будет повеселее».
Но вскоре же получился конфуз. Конечно, я понимаю, что должна быть там гордость, недоступность, все верно,но она, видно от долгого одиночества, вошла в какой-то клин, комплекс, крайность, и не то что держалась с достоинством, а просто уже грубила. Обрывает самый невинный разговор и уходит.
И потом я видел, как она совсем уж обабилась,
Начала так же повязываться, как они. Они-то точно себя ведут, совершенно верно для них, но для нее-то все этосовершенно еще неверно. Жалко ее. Сидят целый день и обсуждают: кто-то без очереди влез в столовой. Иногда я, по делу, подхожу к ней. Стол у нее большой, фанерный, и на нем, каждый раз по новому рисунку, вбиты гвоздики, как на детском биллиарде, и она между этих гвоздиков прокладывает хвосты, сплетенные из разноцветных проводов, изгибает. Потом натягивает на них серебристый экран.
Над столом у нее висит такой человечек, спаянный из зеленых цилиндриков-сопротивлений. Включишь его в сеть, и голова-лампочка зажигается, сияет...
Вот внезапно вбегает мой шеф. Маленький, быстро, как всегда, оглядывается, садится, закидывает ботинок на коленотридцать пятый размер. Сидит. Ему совсем здесь тоскливо, скорее бы сорваться в лабораторию, схватить микрофон и зашептать: «Спички-спички-спички! Це-це-це!»проверяя высокие частоты, а потом вдруг зареветь басом, проверяя низкие, так что уборщица в коридоре со стуком роняет швабру.
А вообще он говорит тихо. Какие-то у нас с ним сложные отношения. Очень хорошо мы с ним друг друга чувствуем, почти мысли читаем, и как останемся вдвоем в комнате, сразу начинается какой-то колотун, какое-то странное волнение. И то я выйду, не выдержу, то он. А уж если что-нибудь надо сказать, говорим быстро, сбивчиво, отвернувшись, выстроив возле рта корзиночки из пальцев.
Только однажды, выполнили мы один заказ, и отвалили нам какую-то безумную премию, мы просто растерялисьчто делать, не домой же всю нести? И решили устроить банкет, сняли какой-то подвал, поставили столы. И пошло веселье. Начальник мой сидел неподвижно, молча, разрумянился, а потом вдруг нагнулся и сказал:
Ты знай, я к тебе хорошо отношусь. Ты парень толковый. Молодец. Вот, на!вдруг стаскивает с шеи галстук и дает мне.
И на следующий день я еще в радости пребывал, утром собирался на работу и решил этот дареный галстук нацепить. А потом подумал, подумали снял. И, как оказалось, правильно сделал.
...Я оглядываю зал. Сергей Николаич не пришел, Атапин. Ну, и весь пятый этаж, эти молодые, нарядные, иронические инженеры, чье одно присутствие сделало бы зал веселей...
Вот он сидит, Женя Шашерин. Лет семнадцать ему, что ли, недавно из профучилища. Ну, и ничего удивительного, что волосы у него длинные, «де битлз», курточка без лацканов, на восьми пуговицах, брюки расклешенные, раструбами.
Вроде бы прошло то время, когда за это осуждали. Когда длинноволосых стригли, брюки распарывали. Может, смешно их вспомнить, даже страшновато, какие они были: малиновые пиджаки, галстуки с пальмами, до колен, б-р-р, но, с другой стороны, не будь этой крайности, мы, может быть, сейчас не одевались бы так, как одеваемся...
Евгений Мартьяныч влезает на трибуну, читает акт. Дело такое: пришел Женя с какой-то собакой, пристала на улице. Вахтер не пускает. Тогда он сам прошел, потом свистнулк ноге, она и прошмыгнула. Привязал ее к станку, она весь день зубы скалила, а он ей пирожки носил, из буфета... И еще допустил одну провинность: свернул из бумаги птичку и пустил ее из окна на улицу.
Из секретной... бумаги?спросил кто-то из зала.
Нет,после паузы говорит Евгений Мартьяныч,но он ведь какне смотрел, могла оказаться и секретной.
И все. Ничего страшного. Никакой трагедии еще не произошло. Но, судя по всему, она вполне может сейчас произойти.
Евгений Мартьяныч кончил читать протокол и сам же себе дал первое слово.
Конечно,начал он,вроде бы Евгений Шашерин не совершил ничего ужасного. Но это только на первый взгляд. Ну, привел собаку. Но нельзя забывать, что нас здесь тысяча человек! Если каждый приведет собаку... Еще,говорит он,часто замечаю, многие курят в недозволенных местах...
«Женя-то как раз некурящий»,думаю я.
Бросил спичку, стружка промасленная, и пожалуйстапожар...
Я гляжу на некоторые лица и с удивлением вижудействует! Уже по лестницам, шлепая слюной, прыгает тысяча собак...
Ну так вот,заканчивает Евгений Мартьяныч,я и спрашиваю, можно ли поступать, как это сделал Шашерин?
И я вдруг встаю, втулки на проволоке звякают, и говорю:
Можно!
И сажусь. И, сразу поняв, что высказался не совсем ясно, снова встаю:
Можно! По-моему, многое уже можно...
Снова сажусь, и опять вижувсе в недоумении, и опять поднимаюсь, уже надолго:
Ну ладно, займемся делом. Для начала выведем те девятьсот девяносто девять собак, которых привел уже не Женя, а исключительно Евгений Мартьяныч...
Неожиданно многие смеются.
Дальше. Погасим тот гигантский пожар, который вспыхнул тоже не по вине Шашерина...
Все расходятся, довольные, что еще осталось время пообедать и что с Женей все обошлось. Словно это с самого начала не зависело только от них.
И даже Евгений Мартьяныч где-то доволен,он, как я заметил, тоже в глубине души чувствовал к Жене симпатию, но не так уж мы часто прибегаем к этой самой глубине этой самой души. Но раз уж все так решили... И теперь он даже доволен, хотя предвидит: опять ему будут указывать, что не проводится воспитательная работа...
Подходит Феликс Успенский, с пятого этажа,кое-кто, оказывается, все-таки был,берет меня за лацкан и своим жирным голосом говорит:
Ты хорошо выступил. Понимаешь, у всех уже выработался стереотип: раз сукно, графин, протоколзначит, вроде должно что-то крупное произойти, серьезное. Иначе все чувствуют как бы разочарование. А ты этот стереотип разрушил. Молодец...
Из толпы появляется лицо Цагараева, важно кивает. Кто уж мне не нравится, так это Цагараев. Длинные виски, пушистые. А на голове... Мне кажется, он укладку делает, в парикмахерской. И голос такой томный. Я только о нем и знаю, что он раньше в хоре пел и очень о том времени жалеет.
Однажды, как-то в первые месяцы моей работы, весь день я метался вверх-вниз, все завалилось у меня, все орали, грозились. И когда, совсем уж издерганный, спускался я вечером домой, внизу на площадке Емельянов стоял, снабженец, и я спросил у него, когда он мне пермаллой достанет. Так он ничего не ответил, только посмотрел на меня с презрением и отвернулся.
Я прямо застонал.
«Ах,думаю,чертова контора, хоть бы она сквозь землю провалилась».
И потом ехал в трамвае и только все думал: «Скорей бы... скорей бы домой доехать... сразу под одеяло, тепло, и спать...»
И вдруг гляжу, пробирается ко мне этот Цагараев. Точно, ко мне. Становится рядом.
Конечно,говорит,теперь у нас скучно. Не то, что раньше.
А что раньше?
Ну-у! Раньше самодеятельность была, хор.
«Да,подумал я,прет довольно уверенно. Ну ладно, поддамся».
Ну и кто же пел в этом хоре?
Он помолчал, наслаждаясь минутой.
Ну, я пел.
Да?!
Точно... Спеть?
Давай.
И он запел. Тенором. Весь трамвай обернулся.
Вот. Это из «Волшебного стрелка». Теперь из «Тангейзера».
Он спел еще.
Неплохо.
Ну, пока.
Пока.
И теперь он со мной всегда так многозначительно здоровается, словно между нами какая-то тайна.
После работы мы сидим в закутке с Леней Мясниковым, математикой с ним занимаемся. Сквозь перегородку слышно, как там, в цеху, положили доски на стулья, высыпали домино. Ну, еще в обедпонятно, но так, после работы оставатьсяэто уже уму непостижимо! Шуршат костяшки, их двигают по кругу, мешают. И пошло щелканье...
Постепенно, по голосам, я узнаю всех четверых.
Ну, первый, конечно, Цагараев, лирический тенор.
ВторойАверкиев, маляр, вернее гальваник. Молчаливый человек. Войдешь к нему, из всех ванн испарения разноцветные, и он там витает, словно дух. А то вдруг явится в столовую с позолоченными усами.
ТретийПаленов. Я его мало знаю.
А кто же четвертый? Долго понять не мог. Голос знакомый... Так это Женя, герой дня! Тут я и обрадовался, что он так, принят, и огорчилсяуж неужели ничего поинтересней не нашел?
Защелкали.
Между прочим,говорит Паленов гальванику,ты что-то неважно мне сегодня кожух покрыл, местами хорошо, плотно, а местамипразднички... Я уж не стал говорить, доделал.
Умркп!после паузы непонятно отвечает Аверкиев.
Молчание. Снова говорит Паленов:
Шел я сегодня на работу под дождем, и вдруг из-за угла человек выскочил, в таком плаще блестящем, прям меня ослепил...
Я вроде думаю над задачей, а на самом делебольше слушаю. Я давно уже понял, что неправильно мне в первые дни казалось, что с душой у них совсем плохо, и ничего не интересно им, кроме... Нет, все у них есть. Только не сразу туда проникнешь, не сразу тебя примут. Ещеочень они не любят, когда называют их «простые люди»... «Это я-то простой? Ха-ха!» И действительно...
Некоторое время играют молча. Потом снова Паленов:
Приходит он ко мне, жизнерадостный, как древний египтянин. «А я, говорю, на тебя облокотился. Ты, вообще, великий музыкант все ломать». А он говорит: «Ну, понятно! Сколько кинули на жало? Стаканули стаканов шесть?» А я ему отвечаю: «Я вообще не пью. Помалу».
Я почему-то вспоминаю, как однажды шел по улице и вдруг вижу двух наших, стоят, навалившись друг на друга. И только когда ближе подошел, разобрал: они не просто навалились, а маленькими ракеточками, чуть видными, в бадминтон играют...
Паленов с Цагараевым проиграли. Паленов начинает его крыть. Вообще, Цагараева они не очень уважают. Особенно с того раза, как уехал их начальник цеха, а Цагараев сразу же прогулял, незаметно так, ловко. С тех пор они его не уважают. Больно уж примитивно среагировал на отъезд начальника. Тот уехал, а этот прогулял. Экая невидаль! Ты прогуляй, когда опасно, а так... Чушь какая-то, ерунда.
Нет, это не человек,говорит Паленов,у него хвост, а он...
Ну, ладно,защищается Цагараев,больно злой, так уж нельзя. Вон как высох, ничего не осталось.
А об твою морду... только котят бить,подумав, отвечает Паленов.
Они переговариваются, временами довольно грубо.
«Да,думаю я,вот такие вот люди... Вот такие... Вот такие... Но именно они и даны, чтобы мне жить, и работать, и дажелюбить...»
Проект «Подорожник»
Во втором классе Гавриил вдруг догадался до алгебры. Потом он кончил школус медалью, институтс отличием, и был распределен. Через год его назначили руководителем группы. Скоро его группа заняла первое место.
Поздравляем,говорили ему,поздравляем! И не только в смысле планаэто само собой! Главноелюди у вас какие! Лях, например! Знаете, что такое Лях? Совесть всего институтавот что такое Лях! А Рудник? А Новиков? В общем, поздравляем!
Гавриил слушал и радовался, потому что все это была чистая правда. И что работали. И что нарушений не было. И что в общественной жизниэто тоже верно. И если разобратьсяне так уж это мало! Но только скоро Гавриил вдруг стал замечать, что думает обо всех этих успехах с иронией. Такой уж у него был характервместе с успехами сразу же появлялось ироническое к ним отношение.
Особенно его вдруг начал смешить Лях. Ляхэто такой подросток, из тех, что потом говорят: «У меня была тяжелая юность». По всему лицу у него катались крутые желваки. Он очень любил резать правду-матку в глаза, но не знал ее, поэтому все время злобно молчал.
Его тяжелая юность проходила у всех на глазах.
Еще у Гавриила в группе работал инженер Новиков. Когда Гавриила только назначили, и он сидел и читал отчеты, не зная, что делать дальше: «Привет!сказал Новиков,что, ЛЭТИ кончали?»
Да,отозвался Гавриил.
И я,обрадовался Новиков.Закурить не найдется? Благодарствую.
Новиков закурил, пустил дым, и дальше продолжал уже тоном лучшего друга:
Да-а... Славное было времечко. Артоболевского помнишь? Как же, был такой професс, низы читал на третьем. Еще в шапке ходил на лекцию, и в галошах. Однажды, помню, студиоз один писал на доске, а старик рядом сидел. И вдруг протягивает свою ножку к доскепрямо в галоше,показывает на формулу и спрашивает: «А это у вас откуда?» А студиоз не растерялся, поднял ногу и в самый верх доски ткнул: «Вот откуда!»
Гавриил засмеялся. «Хорошие тут ребята,подумал он,веселые».
Вокруг шли разговоры, смех. Участвовать в этом Гавриил пока что не мог, но старался так сидеть, смотреть, так качаться на стуле, чтобы всем стало ясно, что он тоже человек с юмором. А потом пошла работа, и он уже и думать перестал о таких тонкостях. И только в самое последнее время стал замечать, как Новиков ходит по комнате, и то и дело горячится, и на лоб его заученно падает прядь, и он отбрасывает ее стремительным неискренним движением. И еще Гавриил заметил, что не может больше слышать эту историю о профессоре в галошах. А Новиков все повторял еевидно, вся вера его была в этой истории, и добро, и зло, и даже смысл жизни в сокращенной форме.
«А, знаю,вдруг вспомнил Гавриил,знаю я это все:
Неунывающий студент,
Рассеянный профессор.
Студентыгении, пора бы знать,
Зачеты трудные им надо сдать,
И если ты забыл билет,
То не забудь про шпар-га-лет!
Всем известно, что студенты
Редко платят алим-е-нты,
Всем известно, как они бедны!»
Гавриил это знал, и даже сам раньше был таким, но ему уже на втором курсе надоела эта постоянная бодрость, веселые восклицания: «Эх, пожрать бы!»хотя деньги у всех в общем-то есть; обязательное пользование «шпорами», шепот «ни бельмеса»даже если все знаешь; презрительные разговоры об учебе. И еще два неискренних, натужных состояния, которые называются «спорить по ночам до хрипоты» и «часами говорить о прекрасном».
Жить так не очень трудно, а зато как человек сразу же получаешься интересный, оригинальный, самобытный. Гавриил давно это знал и не любил, но в ту субботу все же пришел на вокзал. Новиков и еще несколько, одетые в грязные свитера и слишком рваные брезентовые куртки, сидели в центре зала на рюкзаках. Они кричали, звенели посудой, пели под гитарусловно опасаясь, что как только они замолчат, сразу же начнется над ними какой-то суд. Новиков увидел Гавриила и закричал:
Привет старому лэтишнику! Сюда, друже!
Сейчас,сказал Гавриил,только билет куплю.
Держите меня,закричал Новиков,он хочет брать билет!
А что этобилет?закричали остальные.
Билетпережиток проклятого капитализма!
Может, вы не были студентом, сознайтесь!
Услышав это, Гавриил улыбнулся, махнул рукой и сел на чей-то рюкзак. Скоро, опять же с криками и песнями, они сели в поезд и поехали. Ребята были начекуперрон на каждой станции просматривали, из вагона в вагон перебегали. Но все же контролер их поймал. Седой такой старик. Хороший. Не отпускает. И тут, не глядя друг на друга,один, второй, третийвсе вынимают билеты. Только у Гавриила не оказалось.