Поди знай.
А в те вечера, когда никто меня не замечает или не аплодирует, я все равно счастлив. И в те вечера, когда никто не подумал оставить чаевые, тоже. Наверно, жаль, что такое случается все чаще. Видимо, дело в кризисе. Невелика важность, я играю не ради бабок, а для себя, и поэтому мне хорошо. Других амбиций у меня нет. Ни в смысле престижности работы, ни в смысле хорошей ее оплаты. Я только надеюсь сохранить это место подольше.
Последние два года, что я работаю здесь, я вижу Стеллу чаще, чем Лену, и так даже лучше. Рядом со Стеллой жить легко, она не старается вас изменить, никогда не нападает и принимает таким, какой вы есть. У многих детей проблемы с родителями, похоже, это в порядке вещей. Только не в моем случае. У меня нет проблем с матерью.
Проблемасама мать.
Такое ощущение, что она постоянно воюет со всем миром. Была надежда, что с возрастом это пройдет. Оказалось, мы тешились иллюзией; если и возникает впечатление, что она образумилась, то на самом деле только потому, что мы мало видимся, а значит, меньше времени и поводов для трений. В воскресенье, когда мы собираемся вместе и она заводит свои обличительные речи, я поступаю, как Стелла: стараюсь не реагировать и дать ей побушевать вволю, чтобы не лить воду на ее мельницу. В общих чертах, она ненавидит обывателей, богачей, бедняков, верующих, чиновников, тусовщиков, спортсменов, тех, кто получает социальную помощь, а также индюков и гусынь. В последние две категории она помещает гетеросексуаловв сумме наберется немало народа, которые в ее глазах воплощают все самое гнусное и тошнотворное на этой земле. Стоит ей о них заговорить, как она не может скрыть ни своего отвращения к этому мерзкому действу, ни вечного презрения к обитателям птичьего двора. Только гомосексуалы обоих полов достойны ее расположения, даже если они богачи, тусовщики или спортсмены. В Стелле нет этой агрессивности, она вполне терпима, ей просто плевать. Следует признать, проблема возникает редко, потому что их парочка встречается практически только с гомосексуалами. Даже по работе.
* * *
Иногда их разделяет еще одно. Стелла из левых, а мать вовсе нет. Той крупицей политического сознания, которая у меня имеется, я обязан Стелле. На нее сильно повлияли годы работы в «Эр Франс» и ее бывшая должность профсоюзного представителя, а уход с компенсацией по договоренности сторон ничего не изменил в ее убеждениях. Стелла обожает ходить на демонстрации вместе со своими старыми профсоюзными друзьями. Они встречаются в бистро где-нибудь на площади Данфер или Репюблик, жарко обнимаются, делятся последними новостями и присоединяются к процессии. С тех пор как она живет с Леной, мы не пропустили ни одного шествия на Первомай, даже когда лило как из ведра и ряды заметно редели. Совсем маленьким я принимал участие в демонстрациях, сидя на плечах у нее или у Барбары, ее бывшей подружки, или же у Ива или Жерома, ее приятелей-стюардов, недавно поженившихся в «Беретике»; я размахивал красным флагом, который был больше меня, со знаками Всеобщей конфедерации труда или надписью «Борьба продолжается», выкрикивал вместе со всеми профсоюзные лозунги и распевал во все горло первый куплет «Интернационала». Каждый год 8 мартаэто дело принципамы также митингуем в честь Дня борьбы за права женщин; в свое время Стелла билась за то, чтобы и Лена присоединилась к этому феминистскому движению, но та заявила, что ее амбиции куда круче, чем требование равенства с мужчинами. Кроме этих двух ударных мероприятий, если где-нибудь организуется крупный митинг, желательно в воскресенье после полудня, например за социальное страхование, в поддержку пенсионеров или против правительства, мы отправляемся и туда тоже.
Если не считать этих национальных мероприятий, в обычной жизни и не скажешь, что Стелла такая уж левачка: из нее гроша лишнего не вытянешь, ведь у нее ресторан на руках и она не соцработник, а тем, кто наберется духу намекнуть ей, что существует такая вещь, как трудовое соглашение, она живо напомнит, что, во-первых, сейчас кризис, во-вторых, про трудовые соглашения она все знает наизусть, а в-третьих, если ты недовольна, то и вали отсюда, у меня еще десяток желающих, которые будут счастливы получить твою работу. И ей грустно видеть, что девушки не испытывают никакой благодарности.
Стелла, как и многие люди, со временем изменилась. Прекраснодушные идеи ее юных лет столкнулись с повседневной реальностью, но она отказывается признать, что в ней произошли перемены; думаю, она продолжает митинговать, потрясать кулаком и выкрикивать лозунги против власть имущих именно потому, что не хочет стареть, и для нее это предлог повидаться с давними приятелями и отлично провести с ними время на свежем воздухе. Если только, как заметила Лена, это не прекрасный повод привлечь новых клиентов, тряхнуть общими воспоминаниями и раздать визитки ресторана. И хотя я знаю, сколько вечеринок она для них организует, мне не хочется в это верить.
* * *
Моя матьхудожник, настоящий, признанный, знаменитый. Выдающаяся личность в своей области. Она сама нашла свою дорогу, и вот уже многие годы к ее заведению на бульваре Фий-дю-Кальвер (она это не нарочно) с вывеской «Студия», где она занимается нанесением татуировок, стоит длинная очередь. Она стала первой признанной татуировщицей в этом сугубо мужском и закрытом кругу. Возможно, потому, что совсем юной она уехала в Лондон, потом в Соединенные Штаты, училась профессии у лучших, и у худших тоже, и вернулась с точным представлением о том, чего она хочет, а чего нет. С этой точки зрения в своей работе она проявила тот же характер, что и в своих убеждениях, и это обернулось ее крупным везением, обеспечившим и славу, и успех.
Короче говоря, мать делает татуировки только женщинам.
Исключительно.
Известно только одно отступление от правила (возможно, я расскажу о нем позже). Мужчины в ее заведении объявлены вне закона. В витрине выставлен большой красный щит с надписью на белой ленте «Women only». Дверь закрыта, как в банке, открывается только изнутри, камера позволяет увидеть визитера, и если войти желает самец, перед ним загорится и замигает «Women only», и он останется снаружи. Она не отвечает ни на какие просьбы, исходящие от мужчин. Даже самых знаменитых. То, что поначалу было безрассудным капризом, обернулось невероятно мощным маркетинговым ходом. К тому же Лена действительно талантлива, она потрясающе рисует, и хотя ей вполне по силам сделать любое цветное тату, она славится искусным графическим стилем с использованием только черной туши и минималистской манерой; с недавнего времени она работает также над тонкими растительными композициями.
Счастливое стечение обстоятельств позволило ей повидать весь мир: благодаря ее страсти к року у нее завязались приятельские отношения с членами группы из Сиэтла «Highway to Heaven», когда те еще были непризнанными гениями и играли в крошечных парижских залах, а их солистка Мимси Карлсон стала ее подругой, и мать нарисовала на ней изумительную абстрактную картину из чистых графических линий, складывающихся в перспективы и оптические иллюзииэто было ее первое произведение такого масштаба. Когда группа получила две премии «Грэмми» за свой всемирно известный хит «Grace and Dust», миллионы телезрителей могли с восхищением полюбоваться на спину Мимси с тату, что стало для нее сногсшибательной рекламой и позволило заявить, что она имела дело с лучшей татуировщицей в этом мире и намерена попросить Лену сделать тату на оставшихся частях тела.
Лена принимает только по записи, и те, кто собирается пройти через ее руки, должны озаботиться этим за три месяца, преодолеть препятствие по имени Жюдит (ее помощница, любезная, как тюремная дверь) и не выказывать излишней требовательности ни по поводу предварительной сметымать не способна сказать, сколько времени займет у нее работа, и прикинуть с точностью хотя бы до сотен евро, во сколько она обойдется, ни по поводу самого творения: она сама решает, что будет рисовать, а если ее предложение не нравится, клиентка вольна отправиться делать тату в другое место.
Именно эта сегрегация и драконовские правила принесли ей успех. О ней писала вся феминистская пресса, и во Франции, и за рубежом, вышла куча репортажей по телевидению, что послужило великолепной и бесплатной рекламой, а также вызвало неприязнь коллегна что ей было глубоко плевать, зато оттянуло тех клиенток, которые только открывали для себя тату и решили, что, когда всем верховодит женщина, это замечательно и куда практичней, потому что с ней проще найти общий язык и договориться. Мать появилась в нужный момент, когда у женщин появилось желание нанести тату и самоутвердиться таким способом.
Лена хотела сделать тату и мне, но я всегда отказывался. Она считает, что у меня банальная внешность, критикует мой конформизм в одежде, твердит, что у меня унылая прическа, заверяет, что, если бы я покрасился в пепельный цвет, мне бы это ужасно пошло, регулярно осведомляется, не решил ли я наконец сделать пирсинг под языком или вставить бриллиант в ухо, упрекает, что я не отращиваю бороду, хотя я безбород от природы. Я отказываюсь вступать в разговор и не испытываю желания носить отличительные знаки. Я выделяюсь на свой лад, оставаясь тем, какой я есть.
* * *
Чтобы покончить (временно) с карикатурой на мать, следует добавить, что она передвигается только на своем «харлее». Темно-синий 1500-кубовый «Twin-Cam» с очень высоким рогатым рулем, который медленно заводится и начинает стучать с полоборота, она пользуется им, чтобы доехать от нашего дома на улице Женераль Блез до «Студии», слова «метро», «автобус» и «такси» ей незнакомы. Она быстрее дошла бы пешком, но пользуется случаем сделать несколько кругов по Парижу перед тем, как явиться на работу. Когда она сидела без денег, то раздобыла где-то черный старенький, раздолбанный «Shovelhead», с которым долго, терпеливо возилась. Кое-что она способна сделать собственными руками, но из него постоянно откуда-то вытекало масло, и починки вставали в целое состояние, он вечно ломался, и дым от него валил, как от локомотива. Он исчез при загадочных обстоятельствах, о чем мать вспоминает и десять лет спустя. Едва я научился ходить, как оказался затянутым в кожу, пристегнутым на заднем сиденье с детским шлемом на голове, и знакомился с Парижем в окружении банды ее приятельниц на мотоциклах, чего-то вроде клуба безбашенных амазоноких всего восемь, но шума от них, как от пятидесяти, которые играли в «Дикую поездку» в Париже и на окружной. В то время они катались вместе с группой пузатых байкеров, с которыми встречались на площади Бастилии. Эти совместные выезды внезапно закончились по неизвестной мне причине, но всякий раз, когда одни пересекаются с другими, они либо подчеркнуто игнорируют друг друга, либо обмениваются однозначными жестамикто выставляет средний палец, кто показывает то же самое мускулистой рукой.
Лена хотела увлечь и Стеллу своей страстью, долго уговаривала ее получить права на вождение мотоцикла и купить себе «эволюшен», но, по всей видимости, издающие оглушительный треск механизмы не очень ту привлекают. Чтобы не оставаться по воскресеньям в одиночестве, Стелла в конце концов обзавелась полной амуницией и довольствуется тем, что позволяет себя возить; к счастью для нее, мать не превышает скорости, но не потому, что ее обязывают правила дорожного движения, а потому, что на «харлее» надо ездить по высшему классу, то есть по середине проезжей части, как если бы ты был один на Земле, положив затянутую в перчатку правую руку на высокие, как и положено чопперу, рога руля, и тем хуже для машин позади, которые гудят, требуя пропустить их.
Лена до сих пор с волнением рассказывает о пробеге через все Соединенные Штаты, ЧикагоЛос-Анджелес, на спортивном байке во время своей второй поездки в Америкутри недели путешествия, которое она еще тогда, лет двенадцать назад, обещала себе повторить в самом скором времени. Стелла не пожелала туда ехать, мать спросила, не захочу ли я, но меня тоже не тянуло, и тогда она заявила, что на будущий год отправится в Штаты подышать вольным воздухом, пусть даже в одиночестве.
Когда мы в первый раз поехали в отпуск к родителям Стеллы, в самую глубинку Лимузена, мать согласилась присоединиться, но только при условии, что покатит отдельно, на байке. И она решила, что будет здорово, если мы совершим это путешествие вместе. Мне было тогда лет десять, и я не горел желанием отбивать себе зад на ее драндулете все четыреста километров, но Стелла меня попросила пойти на эту жертву, потому что так ей будет спокойней. Стелла уехала пораньше на машине вместе с чемоданами. Лена совершила ошибку: не желая оказаться там слишком рано, мы покинули Париж сразу после полудня, настроившись на приятную прогулку. Но едва мы добрались до Лонжюмо, как разверзлись хляби небесные, и она решила свернуть с шоссе на национальную автостраду. Это была худшая поездка в моей жизни, и в ее тоже. Дождь лил не прекращаясь. К концу дня, проехав Гере, она ошиблась поворотом, и мы оказались на проселочной дороге. В какой-то момент перед нами, кажется, пробежала косуля, я ничего не видел, вот уже четыре часа я ехал с закрытыми глазами, смирившийся и промокший. Мать хотела ее объехать, на вираже мотоцикл занесло, мы проделали потрясающую глиссаду на спине, пронеслись по склону и оказались двумя метрами ниже, на затопленном поле, совершенно неспособные поставить на колеса этот чертов мотоцикл, валявшийся под полуметровым слоем грязи. Ее мобильник утонул. Остаток пути мы проделали пешком, на протяжении долгих часов ковыляя, а то и бродя кругами в темноте под струями ливня и не зная, где именно мы находимся. Каменщик, направлявшийся на стройку в Лимож, подобрал нас около четырех утра. Стелла связалась со спасательной службой, но это ничего не дало. Мы промерзли до полного окоченения.
Назавтра Лена захотела забрать свой мотоцикл. Она так и не смогла найти поле, в которое мы приземлились. В последующие две недели она отмахала десятки, а то и сотни километров в окрестностях, не узнавая ни места, ни деревья, ни топографию полей, и нигде в траве не было и следа заноса. Поскольку погода в том году была мерзкая, нам нечем было заняться, кроме как поисками. Мы разделились на две группы, родители Стеллы и я взяли на себя восток, Стелла и Лена запад, мы с двух сторон обследовали все дороги, включая проселочные, заасфальтированные или нет, к югу от Гере, осматривая окрестности крайне внимательно и отмечая наши перемещения на картах. Иногда ей казалось, что она узнала злополучное поле, но это была лишь иллюзия. Мы не нашли ни места, ни мотоцикла. Подключились друзья родителей и соседи. Поиски потерянного байка стали своеобразной игрой в «охоту за сокровищами» того лета. Все были уверены, что рано или поздно за очередным поворотом мы обнаружим его. Но никакого байка не было.
Исчез!
Испарился!
Наверняка какой-нибудь оборзевший навозник (цитата из Лены), увидев, как он валяется, решил, что это выброшенная рухлядь, и забрал себе. Как будто хозяин «харлея» мог бросить свой мотик! Это стало тяжелым испытанием для матери, словно она потеряла дорогое существо. Его исчезновение оставило зияющую и тягостную пустоту в ее душе. Она была потрясена и глубоко задета. Именно в тот момент я понял, что она не притворялась, не разыгрывала из себя bad girl или подобие рокерши, а была совершенно искренна, и ее поведение было чем-то большим, нежели образом жизни. Она не вставала в позу, не выпендривалась, не следовала моде, просто сама ее жизнь выражалась таким способом. Наверно, произошло недоразумение, ей следовало жить не в этой стране, где она не соответствовала общепринятым нормам и где на нее косо смотрели, а в Америке. Может, там она стала бы незаметной, никто не обращал бы на нее внимания, она растворилась бы в окружающем пейзаже. Но она жила здесь и здесь чувствовала себя абсолютно нормальной, а ее считали экстравагантной оригиналкой.
* * *
Как я уже говорил, Алексмой единственный приятель, мы познакомились в коллеже на улице Сент-Амбруаз в шестом классе. Нас было двое в школьном дворе, кто ни с кем не разговаривал, с кем никто не разговаривал, мы обменивались взглядами, но не осмеливались подойти друг к другу; мы должны были встретиться и стать друзьями с первого дня, но оказались в разных классах.
В тот день я обнаружил, что у меня проблема. Раньше я с ней никогда не сталкивался, учительницы были предупреждены или передавали информацию друг другу, но в коллеже было полдюжины преподавателей, и в начале каждого учебного года следовало заполнить исповедальный листок со всеми данными. Сейчас я говорю себе, что Лене или Стелле не мешало бы об этом подумать и меня проинструктировать, но в результате я оказался один на один с графой, которую должен был заполнить: профессия отца. В тот конкретный момент я не запаниковал, а задумался, чем должен был заниматься мужчина, которого я не знал и о ком никогда не слышал ни слова, а раз уж я ничего не знал, то и написал: неизвестна. До этого мгновения я никогда не задавался вопросом о своем отце.