Мы часто проводили с ним воскресенья, жене он говорил, что дает концерты в Мидлэндс или на севере. В жизни, как и в театре, существуют разные способы прикрытия тайного греха. Греха? Какая чушь.
В британском театре полно гомосексуалистов, а также и католиков, и зачастую эти два качества уживались в одном человеке без всяких мрачных картезианских опасений, как было в случае моего вероотступничества. Альберт Уискомб, игравший роль любовника в моем фарсе, однажды опоздал на репетицию, явившись на нее весело возбужденным со словами:
Простите, дорогие мои, мне нузно было отшкрешти шковородку, а это ведь чейтовски тгудное занятие! фраза эта была произнесена столь жеманным тоном, что не оставалось сомнений в ее явно греховном подтексте; казалось почти невероятным, что этот миниатюрный элегантный субъект может быть вместилищем столь чудовищной порочности. Уискомб был веселым и везучим педерастом, предпочитавшим мальчиков-алтарников в кружевах. Я однажды разговорился с ним в его уборной, когда он тщательно гримировался перед спектаклем:
Так ты признаешься?
В нечистых грехах, милый? О да. Ну, в подробности я, конечно, вдаваться не буду, но я всегда потом раскаиваюсь, как положено. Попробовать-то можно ведь? Только попробовать. Против природы ведь не попрешь, верно?
Ну, я к этому отношусь несколько по-другому.
Да, но ты ведь очень беспокойный субъект, перфекционист, не так ли? А я совсем другой, я не беспокоюсь по этому поводу и полагаю, что и Господь относится к этому точно также. Он тщательно подвел брови. Я, конечно, не мог относиться к этому столь же легко. Отец приехал на спектакль и уехал в тот же вечер в Баттл последним поездом. Он счел пьесу вульгарной, но смеялся. Мать не пошла ее смотреть, но перед пасхой написала мне по-английски:
Я изо всех сил стараюсь не выдавать того, насколько я шокирована. Отец твой ни о чем не подозревает и полагает, что мы недолго радовались твоему обществу на рождество и не имели от тебя с тех пор почти никаких вестей по той причине, что ты очень занят и стремишься стать знаменитым и великим в этом великом и дурном городе. Я еще раз хочу предостеречь тебя от того, чтобы посвящать Ортенс в то, что ты рассказал мне, хотя и подозреваю, что ты ей уже что-то сказал, ибо она как-то упомянула книгу, в которой описан мужчина любящий мальчика в Венеции, и что она о таком слышала и раньше. Этонемецкая книга. Я считаю, что ей следует уйти из этой школы, поскольку монахини слишком уж симпатизируют немцам. Ты по-прежнему остаешься моим сыном и я люблю тебя всем материнским сердцем, но полагаю, что тебе не следует у нас появляться до тех пор пока я не привыкну и шок не минует. Я молю Бога о том, чтобы это оказалось чем-то временным, как иногда случается с мальчиками в английских школах, и чтобы это скоро прошло. Том приезжал к нам, получив краткий отпуск, и мы были очень рады ему. Он говорит, что получил постоянное место инструктора химзащиты в казармах Бойса в Олдершоте. Приближается пасха, и я молюсь о чуде твоей перемены и возвращения на путь истинный. Мы живем хорошо, хотя у меня иногда и бывают обмороки, я уверена, это от шока. С любовью, молюсь за тебя.
Мизансценой моей новой пьесы стала приемная дантиста. Пасквиль на страну моей матери я уже написал, изобразив ее местом разврата и интриг; теперь настал черед выставления на посмешище профессии отца. Комедия была современной вольной адаптацией мольеровского Лекаря поневоле, зародышем ее послужило мое благодеяние, оказанное конюху в Баттл на рождество. Премьера ее состоялась в театре Критерион 24 октября с Чарльзом М. Брюстером в главной роли. В этот день австрийцы нанесли итальянцам тяжкое поражение при Капоретто. Пьеса имела успех. Вскоре, а именно, 7 ноября, в день большевистского переворота, Дейли Мейл почтила меня упоминанием о моей комедии в редакционной статье:
Мы смеем уверить кайзера, что принцип зуб за зуб будет соблюден до конца и никакой мистер Туми не сможет подсластить ему пилюлю.
Моя пьеса, действительно, называлась Зуб за зубмне такое заглавие казалось мрачным, если не кощунственным, но Брюстер, будучи главным, на нем настоял.
Я уже писал очередную комедию к рождеству. У Уилли Моэма в 1908 году шло одновременно четыре пьесы на лондонской сцене, что дало повод Бернарду Партриджу опубликовать в Панче карикатуру на него, где был изображен Уилл Шекспир не слишком радовавшийся успеху тезки. Ну, я был не столь амбициозен. Я все еще считал себя романистом, пишущим пьесы из довольно циничных меркантильных соображений; трех пьес пока достаточно. Я сидел в своем новом шелковом халате и работал в день подписания перемирия между русскими и немцами, курил сигарету за сигаретой, освежаясь зеленым чаем. Было одиннадцать часов утра. И кто же ко мне явился? Конечно, моя сестра Ортенс.
Ей было семнадцать и была она прелестна. Мы радостно обнялись. На ней был наряд юной леди, а вовсе не школьницы. Она вошла с чемоданом.
Ты у меня остановишься? спросил я.
А можно? Всего на несколько дней. А потом мы вместе поедем домой на рождество.
Я не поеду домой на рождество, ответил я. Мне нужно пьесу дописать. И подправить две, уже написанные.
Она уселась на диванчик обитый тканью в черно-желтую полоску и прыгала на нем, наслаждаясь его упругостью.
Право, право, преуспеваешь, заметила она, оглядывая квартиру. Награда за литературные труды.
Последнюю фразу она произнесла с немецким акцентом, явно позаимствовав ее у одной из своих монахинь.
Нет, дражайшая Ортенс, возразил я. Этоплата за проституцию, если тебе знакомо это слово.
Разумеется, знакомо. Она взглянула на меня, сияя. Наверное, в ее милой невинной головке это слово ассоциировалось с сексуальной раскрепощенностью и женским изяществом. Она, возможно, прочла Профессию миссис Уоррен, ничего в ней не поняв.
Не смотри на меня таким похотливым взором, строго заметил я. Я хотел сказать, что мне приходится жертвовать талантом ради весьма сомнительного творчества, но очень прибыльного ремесла.
Ты меня сводишь на спектакли по твоим пьесам?
Конечно, и не только туда, но и в разные злачные места, где можно пообедать и поужинать. Если будешь хорошо себя вести, даже в Кафе Рояль.
Как я и ожидал, она возразила. Порядочные девушки не ходят в Кафе Рояль.
Милая моя сестричка, а мать на тебя не рассердится за то, что ты не поехала сразу домой? Хуже того, остановилась у своего негодного брата. Тебе ведь известно, что я негодяй. Отмечаю свою первую годовщину вероотступничества.
Я знала, ответила она. Я знала это еще тогда, в прошлом году, когда ты прикинулся больным. Сестра Агата сказала, что ужасный атеизм стал популярен у молодых людей, а все из-за войны. Но это пройдет, говорила она, когда война окончится.
И когда же, по мнению осведомленной сестры Агаты, она окончится?
О, она говорит, что следующим летом германская армия предпримет попытку еще одного великого наступления, и это будет в последний раз, и либо англичане, французы, американцы, канадцы и австралийцы его сумеют остановить, либо нет, что все зависит от этого наступления, так она говорит.
Не желаешь ли чаю или кофе с бисквитами или шерри, или еще чего-нибудь? спросил я.
Я хочу, чтоб ты проводил меня в мою комнату, а потом я разберу свои вещи, приму ванну, переоденусь, а там и обедать пора.
Она была дерзкой и самоуверенной девчонкой, и я ей сказал это вслух.
Послушай, да ты просто шикарно живешь, сказала она, увидев мою спальню, через которую нам нужно было пройти, чтобы попасть в маленькую гостевую комнату. И тут она увидела в моей спальне то, чего бы ей не следовало видеть, а именно искусственную ногу Родни, лежавшую на моей кровати справа как бы в знак того, что сие место по праву принадлежит ее носителю. У Родни имелось два протеза и этот был первым. Родни говорил, что он удобнее, мягче для культи, но по мере того, как ткани культи зажили и сократились, протез стал коротковат и пришлось заводить новый. Этим же он предпочитал пользоваться дома, а вовсе не у меня. Почему он оказался у меня и именно в таком месте? Может быть, память меня подводит? Но я почти уверен, что он там был, и именно тот протез номер один, очень искусно сделанное сооружение из ремешков, пружин и металла, с подушкой из красной кожи, слегка потемневшей от пота в месте соединения с культей. Ортенс его, конечно же, сразу заметила.
Эта нога принадлежит актеру занятому в главной роли во французском фарсе, на который мы пойдем сегодня вечером. Оночень хороший актер и герой войны, потерявший ногу в бою, сказал я.
А он что же, живет с тобою тут?
Нет, он живет с женой и детьми, но его дом находится далеко в пригороде, в Суисс-Коттедж, поэтому иногда ему удобнее останавливаться у меня, чтобы передохнуть до или после спектакля, я ведь живу в центре совсем неподалеку от театра. Ваше любопытство удовлетворено, мадам?
Ну к чему такой напыщенный слог. Я иногда сомневаюсь, шутишь ли ты или нет. Бедняга. Хотя, мужчинам, наверное, такое легче перенести. Сестра Агата говорит, что после войны в моде будут очень короткие юбки, поскольку материала на всех не хватит. А эта искусственная нога, кажется, очень искусно сделана. Я никогда, впрочем, не видела ничего подобного.
Она посмотрела на меня очень острым взглядом, как бы наполовину догадываясь о том, что на самом деле, происходит. Я чуть было не произнес: да ничего такого не происходит, ты же знаешь.
Но в тот вечер в театре комедии она догадалась еще кое о чем. В тот вечер она неплохо поужинала у Фрита, где часто подавали очень хороший пирог с дичью, правда, с какой именно дичью, лучше было не выяснять. Еще она съела какой-то очень разукрашенный десерт, оказавшийся хитро замаскированным обыкновенным хлебным пудингом и выпила вместе со мною бутылку чего-то тягучего и отдающего квасцами, явно северно-африканского происхождения с этикеткой Pommard. Потом ей очень понравился первый акт Парле ву даже несмотря на тяжеловесные экспромты, касавшиеся декларации Бальфура и падения Иерусалима. В первом антракте она вышла со мной в фойе разрумянившаяся, с сияющими глазами, очень гордящаяся своим братом. Я тоже ею гордился, она была очень хороша в вечернем платье с блестками, надевавшимся обычно только на школьные танцевальные вечера раз в год. Ее роскошные волосы цвета меда были перехвачены лентой под цвет ее глаз, губы она слегка подкрасила. Кто-то совершенно мне незнакомый отвесил мне восхищенный поклон, узнав от кого-то, что яавтор пьесы. И тут я встретил кое-кого слишком хорошо мне знакомого, а именно Вэла Ригли, моего бывшего любовника. Никакой горечи при виде его я не ощутил. Он был один и выглядел неважно, еще худее, впалая грудь еще более заметно провалилась, на скулах болезненный румянец.
Ну, дорогой Кеннет, Ортенс навострила уши, это ведь совсем не то, что мы имели в виду, говоря о литературной славе, не так ли?
Я представил Ортенс Вэлу.
А где же твой друг? спросил я его.
О, он ушел. Сразу после того, как услышал твою шуточку про убежище для евреев. Решил, что не смешно. Я тоже так думаю.
Да, заметил я, но ты ведь остался.
Увидел тебя, старик. С такой замечательной девушкой. Ортенс, да? Ты ведь всегда гордился своей французской родословной, не так ли, милый?
Ортенс хихикнула.
Может быть, стоит возобновить старую дружбу? добавил он.
А ты опубликовал свою книжку?
Есть некоторые затруднения, старик. Но я не сомневаюсь, что их удастся преодолеть, с Божьей помощью.
Ударение на имени Божьем явно служило признаком тирании.
Но тише, вдруг сказал он, кто это?
Я вдруг почувствовал себя ужасно, меня буквально окатило потом от стыда и смущения. Рядом стояла Линда Селкирк, необыкновенно красивая, с неестественно синими глазами, густыми черными волосами убранными в пучок. Ее компаньоном был Фил Кембл, чей отец носил заурядную фамилию Уотсон, но он для театральной карьеры взял фамилию матери, происходившей из потомственной театральной семьи. Я, правда слышал версию о том, что его мать была лишь однофамилицей знаменитых Фанни и Чарльза, а происходила, на самом деле, из семьи мелких фабрикантов виски из Глазго по фамилии Кемпбелл, до сих пор говоривших с шотландским акцентом. Фил был хорошим актером, которому трудно было находить роли при его таланте трагика и длинной комической фигуре. Увидев его вместе с Линдой, я вдруг понял, что онилюбовники. Было ли это художнической интуицией, или мне просто хотелось так думать из-за ощущения собственной вины?
Вэл узнал Кембла, хотя и не был с ним знаком. Я представил всех друг другу. Фил оттащил меня к театральной кассе.
Ты мне так и не ответил, с упреком сказал он.
Я все еще не решил, Фил. Я не уверен, что смогу это сделать. Я конечно, думаю, что эта роль тебе подойдет, я действительно, полагал, что Фил сумеет создать очень сложный трогательный и необычный образ Уильяма Питта. В нем было что-то от Питта, каким тот был изображен на знаменитой карикатуре Гиллрея, где он делит пудинг в виде земного шара с Бонапартом. Но французы могут обидеться.
Война закончится ближайшей весной, сказал Фил, и тогда мы сможем обижать французов сколько угодно, так этим коварным ублюдкам и надо. Подумай, весной пойдет первая пьеса мирного временипатриотическая, трагикомическая. Англия спасла себя своими усилиями. Он произнес эту фразу так, будто уже играл Питта. Публика стала на него оглядываться. Я видел, что Вэл и Ортенс оживленно говорят о чем-то, а Линда слушает, улыбаясь, и чувствовал себя очень неловко. Она обернулась, поглядела на меня, и улыбка исчезла с ее лица. Мне это не понравилось. Фил продолжал монолог в стиле Джона Дринкуотера о том, кто будет играть Фокса, а ктоГеорга III до тех пор, пока не прозвенел звонок ко второму акту.
Ты здесь впервые? спросил я Фила.
Да. Ужасная чушь, ты первый это признаешь, старик, но кто может тебя винить? Кушать-то всем хочется, если вообще в наши-то дни можно говорить о приличной пище. Линда тут тоже впервые. Пришлось ее буквально силой сюда тащить. У них дома не все в порядке, но тебе, я думаю, это известно лучше, чем мне. Ну что ж, послушаем еще парочку реприз, а потом поведу ее ужинать.
Он дружелюбно кивнул мне и пошел искать Линду. Вэл тоже ушел, грустно помахав мне рукой на прощание. Я повел Ортенс смотреть второй акт.
Дома после спектакля я приготовил для Ортенс крепкий какао с молоком. Она перевозбудилась и не могла уснуть без этого. На столике в вестибюле я взял вечернюю почту.
Есть новости, сообщил я ей. Она еще не ложилась спать и, сбросив туфли, сидела на полосатом диванчике, поджав ноги и попивая какао. Мой литературный агент сообщает, что Бурро хочет поставить мою пьесу в Париже. В качестве типичного образчика английского фарса.
Это ведь означает, что ты заработаешь еще целую кучу денег, ответила она.
Дражайшая Ортенс, сказал я, кладя письмо на стол, я понимаю, что вел себя как эгоист и совсем не уделял тебе внимания. На твой день рожденья отделался книжкой. И на рождество тоже. Завтра мы пойдем покупать тебе настоящие подарки. И отцу с матерью. И Тому. Но чего бы тебе хотелось?
Подарки так не делают, ответила она. Это должен быть сюрприз. Приятный сюрприз. Потом, немного погодя, а почему эта миссис, как ее, выглядела так, будто ей преподнесли крайне неприятный сюрприз сегодня вечером?
Селкирк? Линда Селкирк? Как? Почему?
Ну, знаешь, иногда, когда нервничаешь, ляпнешь что-то такое неуместное, а эта миссис, как ее, выглядела сногсшибательносиние глаза, черные волосы, так необычнону и я стала нахваливать игру ее мужа, сказала, что его хромая походка выглядит забавно, но, на самом деле, это очень грустно. Она сказала, что у него протез, а я ей ответила, что знаю про это, что у него и запасной имеется, ну и
Ничего особенного я, как будто, и не сказала, но она вдруг так страшно побледнела. Почему? И этот юноша-поэт, я уверена, что у него чахотка, наверное, подражает Китсу, смеялся он как-то странно. Сказал, что лучше уж просыпаться под звуки этого, чем под аромат лука. Что он имел в виду? Он просто хотел казаться современным, как любимый поэт сестры Анастасии? Ну, знаешь, этот, у которого про запах бифштексов в коридорах.
Я тоже страшно побледнел. Я старался дышать как можно спокойнее. Сияющие глаза Ортенс вдруг расширились.
О господи, святители небесные, но это же невозможно, нет! вдруг выпалила она.
Что, Ортенс? Что невозможно?
Кафе Рояль, Оскар и Бози, о Господи боже, и ты туда же?