Поезд отправляется через полчаса, сынок.
Бог моих желез не замедлил с ответом.
Ты неважно выглядишь, заметил отец.
Я включил ночник. В свете его, я уверен, моя бледность и запавшие глаза, были особенно заметны.
Я неважно чувствую себя, ответил я. Я, мне кажется, не смогу что-то с животом неладно. Отвык от хорошей пищи.
Вошла мать, уже одетая и надушенная. Тебе нездоровится? Тебе, наверное, не следовало есть так много рыбного пирога, она произнесла название этого блюда с некоторой насмешкой над изделием варварской кухни, приготовленным только из уважения к вкусам отца и только по случаю кануна рождества.
Я пойду завтра. Завтра ведь день первомученика Стефана.
Если тебе станет лучше, ты можешь пойти к последней мессе сегодня. Да, и завтра хорошо бы, на первомученика Этьена. Мы пойдем вместе. Вошла Ортенс, лучась энергией и празднично сияя.
Счастливого рождества. Я, почему-то, знала, что ты с нами не пойдешь. А все Лондон виноват. Сестра Гертруда называет его Gottlose Stadt.
Наверное, кайзер Билл называет его также, предостерег ее отец, застегивая булавкой жесткий воротничок.
Прошу тебя, дитя мое. Никаких немецких слов. Тем более, в такой день.
Entschuldige. Je demande bien ton pardon. Ну что же, пусть остается и гниет в грехе. Пойдемте, мы опоздаем на поезд.
Они ушли, а я лежал и гнил еще некоторое время, прислушиваясь к укоризненному скрипу дома и дожидаясь рассвета моего безбожного рождества. Я был ужасно голоден. Я оделся (включая жесткий воротничок и галстук, всегда в форме, даже при объяснении в неизреченной любви) и спустился в кухню, где плита еще не остыла. Я заварил себе чаю покрепче, приготовил гренки, открыл окно, чтобы выбросить крошки и проветрить кухню, затем зажег камин в столовой и гостиной. Потом положил под елку подаркиПроницательность господина Бритлинга для отца, новое издание Трое в лодкедля сестры; для материдань нашим храбрым союзникам, антология La Belle France, в которой содержалась пародия Бирбома на Малларме, бестактная полемика Бернарда Шоу о грехах Франции, пастиш Дебюсси Сирила Скотта. Это был явно неудачный подарок; мать будет расстроена до слез.
Я начистил много картошки. Вдруг раздался громкий звонок в дверь отцовского кабинета. Я открыл, у дверей стоял мужчина средних лет, по виду конюх, от него пахло овсом. Он страдал от сильной зубной боли и искал помощи отца.
Он уехал в Сент-Леонард, в церковь.
Это зачем же? Я тоже хочу наслаждаться рождественским ужином, как все. Нечестно.
Я проводил его в кабинет. Солдат на стене, в ужасе выпучив глаза, смотрел на пылающие Помпеи.
За зубами нужен уход, сказал я. Нужно, чтобы зубы к рождеству были в порядке. Я поискал гвоздичное масло, но найти его не смог. На инструментальном столике были аккуратно в ряд выложены сверкающие в свете дня щипцы.
Сядьте в кресло, приказал я ему. Давайте посмотрим, что вас беспокоит.
Послушайте, мне нужен дантист. Вы же не дантист.
Ну, это как крещение, ответил я. В случае крайней необходимости каждый может это сделать. Откройте рот.
Он открыл, обдав меня ромовым и пивным перегаром. Больным зубом был премоляр. Я потрогал его пальцем, он шатался.
Ой, больно как!
Вы ведь обойдетесь без анестезии, верно? От нее ведь может затошнить.
Что угодно, лишь бы боль ушла.
Сквозь пламя, сказал я, к миру, прохладе и свету. Я выбрал самые большие щипцы, откинул назад спинку кресла, раскрыл щипцы и ухватил ими больной зуб, крепко сжав его. От боли или из протеста он не закрывал рта. Я расшатал зуб, а потом выдернул его.
Сплюньте, сказал я. Он сплюнул, мыча от боли, зажав рот.
Сполосните рот, я протянул ему стакан холодной воды. Вот так-то лучше. Лучше ведь стало, а? Я показал ему совершенно сгнивший зуб зажатый в щипцах.
Должен же быть закон, проворчал он, когда снова обрел дар речи.
Не ворчите. Я ведь с вас денег не беру. Считайте это рождественским подарком.
Он ушел, все еще кровоточа и ворча что-то про чертовых мясников. Я бросил зуб в печку и вымыл щипцы под кухонным краном. Пальцы мои тоже было запачканы кровью, но я ее сразу смывать не стал. Вот совершил доброе дело и заслужил за это награду. Если я и дальше буду совершать добрые дела в своей послехристианской жизни, ни на какие награды надеяться уже не придется.
Когда семья вернулась домой, я не стал им рассказывать о том, что произошло в их отсутствие. Сказал, что чувствую себя немного лучше, но все еще не могу есть яичницу с беконом и колбасой. Пообедал я, правда, с аппетитом. Сказал, что чувствую себя намного лучше. Вечером были гостидоктор Браун с женой и тремя большеротыми детьми, управляющий банка холостяк Маккензи, вдова-бельгийка из числа эвакуированных, подружившаяся с матерью. Я повязал подаренный мне матерью галстук, курил сигареты Муратти, подаренные сестрой и хрустел пятью фунтовыми бумажками в кармане брюкподарок отца, дай бог ему здоровья. На ужин была холодная индейка с начинкой, ветчина, бисквит с ромом и взбитыми сливками, рождественский торт, сладкий пирог, бургундский пунш, лимонад для детей, Бон и Пуи-Фюссе для всех остальных, тосты за скорейшее окончание войны, за отсутствующих друзей, за отсутствующего Тома. Мать с трудом сдерживала слезы. Я слегка опьянел и пошел спать.
Мать, ничуть не опьяневшая, вошла в мою комнату и включила верхний свет. В те времена электрический свет был, конечно, мягче, розовее, интимнее даже, когда он исходил с потолка. На матери был новый халат василькового цвета с оборками на манжетах и отворотахподарок отца. Она присела на край постели и посмотрела на меня трезвым взглядом. В течение всего нашего разговора она не произнесла ни слова по-английски.
Ни исповеди, ни причастия. Да и мессы не посетил. Никогда еще не было такого рождества. Я не верю, что тебе нездоровилось, сын мой.
Мне нездоровилось телесно возможно оттого, что в душе было неладно. К счастью, разговор велся по-французски, что делало его несколько отстраненным, хотя и не слишком. Пытаясь правильно выговаривать гласные и соблюдать интонацию, я запутывался все более. Но французский был родным, материнским языком. Он обладал силой, опрокидывающей мнимую надежность английскогоязыка школы, уличных игр и ремесла. Надежность английского по сравнению с французским выглядела бутафорией. Я владел этой силой, впитав этот язык еще в материнской утробе, с материнским молоком, в колыбельных песенках. Но все же, это был язык головы; слова вера, долг, родина произнесенные по-французски никогда бы не вызвали у меня слез.
Ты солгал мне. Ты мне сказал, что был на исповеди в Лондоне. Я хочу знать, что случилось.
Я, честное слово, не лгал. Я сказал, что был на Фарм-стрит у иезуитов. Я говорил со священником.
О чем вы с ним говорили?
Я говорил о необходимости отказаться от веры.
Необходимости? Необходимости? она произнесла это слово почти шипя.
Я прибег к импровизированной защите.
Это та необходимость, о которой говорят многие христиане. Мы молимся тому же Богу, что и немцы. По твоему, Бог должен отвечать только на молитвы французов и англичан? Жертвенная месса приноситься с той целью, чтобы лишь мы удостоились милости Его?
Этосправедливая война.
Она вначале была справедливой. Я, как и многие другие, считаю, что она продолжается по причинам весьма далеким от справедливости.
Ты раньше не говорил так ни мне, ни отцу. Если ты был бы убежден в том, что говоришь сейчас, ты бы давно уже это сказал. Нет, тут что-то другое. Может быть, ты живешь в грехе?
Мы все живем в грехе, мама.
Очень остроумно, но ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Ты живешь с какой-то женщиной?
Не с женщиной, мама. Не с женщиной, не с женщиной. И тут меня прорвало. Она слушала, сперва не веря, потом озадаченно. Мне в те времена нечасто приходилось говорить по-французски; возможно я не совсем понятно выражался. Но нет, я выражалсяпонятней некуда. Просто, она была к этому совершенно не готова, потому и не могла понять меня, как будто мы говорили на разных языках.
То, что ты говоришьбессмыслица. Ты, наверное, слишком много вина выпил. Да еще три рюмки коньяка после ужина. Этопросто дурацкая шутка. Может быть, утром ты будешь серьезнее.
Ты хотела знать правду, мама. Я сказал тебе правду. Некоторые мужчины так устроены. Впрочем, некоторые женщины тоже, я сам видел в Лондоне.
Конечно, в Лондоне. В Лондоне все что угодно есть, я знаю. Но я тебе не верю. Нет, не верю.
Мама, мама, я ничего не могу с этим поделать. Это какая-то странная сшибка в химии желез. И такое не только со мной, с другими тоже было, с великими людьми, писателями, художниками, с Микеланджело, с Шекспиром, с Оскаром Уайлдом. Уайлд из-за этого мучился в тюрьме. Такое никто бы не выбрал по своей воле. Не в этом мире, где на нас смотрят с ужасом.
Она не слышала последних фраз, она только уловила про grands hommes и повторила эти слова с отвращением.
Значит, раз великие люди были такими, ты тоже должен быть таким.
Затем она вспомнила имя Оскара Уайлда и сопряженный с ним скандал.
Если он был великим, то было бы куда лучше, если бы ты стремился стать очень незначительным человеком. Я не могу, у меня просто в голове это не укладывается.
Прости, мама. Я не знаю, сколь долго я мог бы скрывать это от тебя и от отца, но я желал бы, чтобы это осталось тайной. Но ты хотела доискаться правды и ты ее получила.
Слезы на глазах у нее были знаком того, что она начинала понимать то, что понять и принять было невозможно.
Твой отец, произнесла она, не должен об этом знать. Достав из рукава носовой платок, она попыталась заглушить им рыдания.
Отец когда-нибудь узнает, сказал я, но пусть пока пребывает в неведеньи. Иногда истина недобра и некрасива.
При этих словах она громко разрыдалась.
Ты стремишься быть остроумным, ты хочешь быть таким, как Оскар Уайлд. И ты кончишь так же, как он, потому что ты считаешь, что это остроумнобыть таким, как ты говоришь. О, Боже мой! За что мне это, что я сделала, чтобы случилось такое?!
Я не сомневаюсь, мама, несколько холодно ответил я, что Том удачно женится и осчастливит тебя внуками. И Ортенс тоже.
Это невинное дитя. Если ты только вздохом, только намеком Она вдруг состарилась прямо на глазах.
Но все узнают рано или поздно. Будет скандал. Полиция. Газеты. Затем, бедный Том, служит своей стране, своим обеим странам. А ты, великий человек со своими скандальными книгами в Лондоне
Прости, мама, что власти признали меня негодным на то, чтобы быть отправленным на бойню. С этим я тоже ничего не могу поделать. Я не могу ничего поделать ни со своим сердцем, ни с другим. Конечно, если бы твой негодный старший сын погиб бы за свою страну или страны, это решило бы многие проблемы. Но это еще может случиться. В следующий раз медицинская комиссия может оказаться более, или вернее, менее снисходительной к моим физическим изъянам. В самом деле, всего лишь через месяц. Мне через месяц предстоит снова туда явиться. Я надеюсь, что все разрешится к твоему удовольствию.
Ты еще и злобен, и жесток, вдобавок ко всему.
Ну конечно, мама. Я во всем виноват. Я тебе как-нибудь подарю стишок в рамке: Рой легко, да неглубоко.
Затем, опять по-французски, ты ведь сама из меня это вытянула. Я ничего не хотел говорить. Завтра день первомученика, но я не пойду ни к мессе, ни к причастию. Я первым же поездом уеду в город. Захочешь ли ты меня снова увидеть, целиком зависит от тебя.
Она услышала шум, которого я сперва не уловил, выпрямилась, прислушиваясь.
Пушки, сказала она, на том берегу Ла-Манша. Разрушение, одно только разрушение. И рождество порушено.
Она поднялась и погляделась в зеркало трюмо. Я сама превращаюсь в развалину. По-французски это звучало не столь мелодраматично.
Молю Бога, чтобы отец уже уснул. Яскверная актриса.
Но хорошая мать, ответил я. Прекрасная мать.
Она вышла, не поцеловав меня, не пожелав спокойной ночи, даже не погасив за собою свет. Мне пришлось встать и погасить его самому.
XVI
Тысяча девятьсот семнадцатый стал, помимо всего прочего, годом, когда я впервые начал по-настоящему зарабатывать деньги. Медицинская комиссия в Хаунслоу, на которую я явился 16 января, заключила, что сердце мое по-прежнему никуда не годится, и приговорила меня и впредь влачить позорное существование штафирки. Один из членов комиссии, патриот с неистребимым запахом виски, нахально посоветовал мне начать приносить реальную пользу фронту, подразумевая под этим работу на оружейном заводе, а не просто пытаться поддержать культурную жизнь Британии. Я ему ответил, что стремлюсь поддержать боевой дух нации и пишу нечто юмористическое для сцены. Члены комиссии в ответ лишь сокрушенно покачали головами.
В своей комнате на Бэронз Корт-роуд с грохочущими поездами за окном, я корпел над очередным опусом. Питался я, по-прежнему, армейской тушенкой, которую продавал мне мальчик из редакции Английского Ревю, чей дядя был сержантом интендантской службы.
Без тени улыбки по поводу лукавой веселости некоторых строк я хладнокровно сочинил подобие французского фарса, весьма сомнительную дань культуре родины моей матери. Замужняя дама делает вид, что уезжает на несколько дней из Парижа навестить больную мать в Лилле, а на самом деле проводит время с любовником в маленькой гостинице в старом Марэ. Она полагает, что ее муж, певец с искусственной ногой, дает благотворительный концерт в пользу солдат в Дижоне, в то время как он приезжает с любовницей в ту же самую гостиницу. Управляющий гостиницы лишился дара речи в результате шока при выстреле Большой Берты, жена управляющегоогромная властная особа, мгновенно тающая от любви в тех случаях, когда кто-нибудь крепко пожимает особливую точку ее необъятного зада. Грешный муж всякий раз падает в обморок при виде куриных яиц, памятуя о том, что в раннем детстве его клюнула курица. Любовник жены не выносит разговоров, где упоминаются крысы. Стоит при нем произнести всякий ковчег достигнет Арарата, и он тут же начинает визжать. В финале пьесы муж поет песенку про крыс, а на завтрак подаются вареные яйца. Управляющий вновь обретает дар речи при очередном залпе Большой Берты. По ходу действия вставлены тут и там шуточные музыкальные репризы, почти безотносительные к сюжету. Я назвал этот опус в трех коротких актах Пляшем джигу, или все прекрасно!. Пьеса понравилась Реджу Харди из театра комедии, он лишь попросил изменить заглавие, показавшееся ему вульгарным. Пьеса получила заглавие Парле ву. Я окончил ее 1 февраля, в день когда началась неограниченная подводная война. Генеральная репетиция ее состоялась 11 марта, в день взятия Багдада британскими войсками. Премьера состоялась 12 марта, в день русской революции. 6 апреля, в день, когда Соединенные Штаты объявили войну Германии, в пьесу вставили несколько проамериканских шутливых импровизаций, вызвавших бурный апплодисмент публики. 13 апреля сцена с поисками чувствительного места на заднице хозяйки гостиницы была представлена как битва при Аррасе и взятие хребта Вими. К началу жаркого июля во время третьего сражения при Ипре пьеса все еще шла и обещала успех сравнимый с Бинг Бойз или даже с Чу Чин Чоу. Я хорошо на ней заработал и над новой пьесой работал уже в другой, гораздо более просторной квартире, где щеголял в новом шелковом халате и устраивал коктейли подобно мистеру Айвору Новелло. Квартира находилась в Олбани Мэншенс. У меня появился и новый любовник, Родни Селкирк, исполнявший роль одноногого мужа-певца в моей пьесе; роль была создана специально для него. Он, на самом деле, был мужем и отцом. В августе 1914 он пошел добровольцем на фронт в составе Полка художников, устраивал концерты для солдат в Моберже, под Монсом был ранен осколком в тазовую кость, на Марне потерял левую ногу. Он с героическим юмором обыгрывал свою хромоту в фарсе Григсона Крошка Уинни, который шел в течении шести недель в Лирике осенью 1916 года, где я его и увидел впервые после возвращения с фронта. Перед женой он изображал полного импотента, утратившего мужскую способность вследствие ранения простаты. Он был тремя годами старше меня, был очень талантлив, остроумен, очарователен, безобразен.