Что она собирается делать? спросил я.
Сука, чертова сука. Я должен встать, мне нужно видеть Бентинка. Он попытался встать, но я толкнул его обратно в постель. У нас репетиция в два часа. Где моя сумка, где мой Гамлет?
Ты останешься здесь, ответил я. Я позвоню Бентинку. И врачу.
Не нужен мне врач, черт побери.
Что она собирается делать? снова спросил я.
Она может делать все, что ей угодно. У меня с ней все кончено. Дай мне еще чаю, ангел мой.
Он выпил еще три чашки и забылся тревожным сном. Лоб у него пылал. Я оделся и пошел вниз, в холл звонить. Бентинка я не застал и оставил сообщение его жене. Доктор Чемберс сказал, что это похоже на тяжелый грипп и сказал, что придет, когда сможет; сказал, что грипп свирепствует вовсю и чтобы я был осторожен. Я вернулся к Родни. Он спал, обливаясь потом, в груди у него клокотало.
Естественно, я стал думать теперь о том, как мне быть в этой ситуации. Очередной этап моей жизни подходил к концу, возможно, в виде громкого скандала; на радость моим врагам, на горе моим близким мне грозил карающий бич государства. Оно сожрало Уайлда, теперь использует в качестве закуски меня. Я упаковал рукопись Скажи это, Сесил! в толстый конверт, написав на нем адрес Дж. Дж. Маннеринга, наклеил марку и отнес его вниз на столик для почты, чтобы портье его отправил. Утренняя почта уже пришла, но для меня ничего не было. Мне это показалось затишьем перед бурей. Дождь так и не пошел.
Я сидел возле Родни и думал. Как всегда, мысли рисовали сцены. Двое суровых мужчин в длинных пальто и котелках приходят с ордером. Лучше если вы не будете сопротивляться сэр бессмысленно протестовать мы лишь бесстрастные слуги закона. У одного из них дергалась в тике левая щека. Но если речь идет только о разводе, то пройдет еще много времени прежде, чем за гражданским процессом последует уголовный. Скандал. Интересно, что напишут в газетах? Пациенты в приемной отца читают газеты в ожидании своей очереди, замечают, что у отца слегка дрожат руки, глаза его стыдливо потуплены. Нужно ли говорить мистер Туми как мы вам сочувствуем и жена моя просила передать вам ужасно кто бы мог подумать такое да вот этот болит когда ем сладкое. Нет, заявление о разводе потребует представления доказательств, так это, кажется, называется. Я покрылся испариной, представляя, как я тайком бегу по трапу на паром с тяжелыми чемоданами, скрываясь в милосердном приморском тумане где-нибудь в Дувре или Фолкстоне. Когда в полдень зазвенел дверной звонок, я замер, не шевелясь. В дверь нетерпеливо стучались. Я сидел как замороженный. Не поможет, у них есть право взломать дверь. На ватных ногах я дошел до двери. Это был, конечно, доктор Чемберс в старомодной докторской одежде и сильно поношенном цилиндре.
Он тут живет? сурово спросил он, глядя на мечущегося в бреду Родни.
Нет, ответил я, покраснев, он зашел в гости. Он прибыл вчера. Из Манчестера.
Там свирепствует грипп. Новый штамм, очень тяжелый. Не нравится мне этот звук в его груди. А лицо кажется знакомым.
ЭтоРодни Селкирк. Актер. Играет в моей пьесе.
Не видел я ваших пьес. Чувство вины росло. Наверное, видел его в каких-то других спектаклях.
Очень может быть. Что можно для него сделать?
Мне придется найти ему койку.
Вот его койка. О Господи, ну и смех, мистер Туми превзошел самого себя, триста шестьдесят пятое веселое представление.
Я имел в виду больничную койку в Лондонской клинике. И скорую помощь. Очевидно, он не может ходить.
У него только одна нога. Потерял другую на Марне. Герой войны, видите ли.
Ах, герой войны? невеселый у него тон. Возможна пневмония. Это ведь смертельно. Нужен тщательный уход. Но даже в этом случае, даже в этом Он покачал головой. У меня екнуло сердце; я вдруг с ужасом почувствовал зарождающуюся в душе радость предательского освобождения: Родни мертв, никакого развода, никакого суда. О, Иисусе: Родни мертв, Родни умер!
Мне можно позвонить от вас?
Телефон внизу у портье. Вы ведь это не всерьез, да?
О чем вы?
Ну, что это смертельно.
Вот увидите, громко сказал он уставив в меня пальцем, это будет очень нерадостный мир, когда он наступит, если он вообще наступит. Будет страшная эпидемия, вот увидите. Вы и сами неважно выглядите.
Он повернулся и пошел к телефону.
Когда приехала скорая помощь забирать Родни, он был в бреду, меня не узнавал и не понимал, где находится.
Вы что думаете, законы господни отменены в пользу, в пользу
Затем он вдруг вообразил, что играет короля Клавдия: По дряхлости едва ли он слыхал
По дряхлости едва ли он слыхал как же там дальше, подскажите, черт возьми.
Родни, Родни
Санитар, несший носилки, сокрушенно помотал седой головой. Водитель скорой помощи снес вниз сумку Родни, но я забыл отдать ему протез. Я сказал портье Бретту, что мне необходимо уехать на некоторое время, и дал ему пять фунтов, чтобы он упаковал мои книги и вещи в коробки и спрятал их в подвале. Я также написал записку домохозяину с просьбой о прекращении съема квартиры. Секретное военное задание, срочная командировка. Бог его знает, что случилось с протезом бедного Родни.
XVIII
Я зарегистрировался в гостинице Мармион в Блумсбери под именем Генри М. Джеймс. Инициал М был выбран случайно, как я потом вспомнил, в честь таксы Макса. Я переговорил с Хумбертом Вольфом, поэтом и чиновником, и он помог мне получить визу в консульском отделе французского посольства. Война ведь, все еще, продолжалась, и поэтому только обреченные имели право на свободный въезд во Францию. Я мог сослаться на своего рода дело, требующее моего присутствия в Париже: британский фарс Черт побери, ставший вольной адаптацией моего французского фарса Парлеву, готовился к постановке в Одеоне с Андре Клоделем в главной роли, так что мое присутствие было бы обоснованным в целях защиты тех сцен оригинала, которые были мне дороги. Я получил визу без проблем и думал, не навестить ли бедного Родни в больнице, чтобы сообщить ему о моем предстоящем бегстве. Но, возможно, полиция уже поджидает меня у его койки. Я позвонил в больницу и узнал, что он очень плох.
Уже садясь на паром в Фолкстоне, я узнал о его смерти. Паром принадлежал военному министерству и перевозил на другой берег разношерстную публику: офицеров странных специальностей, журналистов, двух чиновников французского военного министерства, медсестер, целый взвод каких-то доходяг интеллигентной наружности, именующихся отрядом экстраординарного наступления, одного бородатого художника в униформе, забывшего на скамейке на палубе номер Ивнинг Стэндарт. Именно в этой газете я вычитал несколько строк, посвященных безвременной кончине известного актера. Я плакал той ветреной морской ночью; я любил его и он, казалось мне, любил меня. Наверное, моим молодым читателям трудно привыкнуть к мысли, что человек может умереть от гриппа. В те времена мы уже имели электричество, газ, автомобили, ротационные машины, романы П. Г. Вудхауза, консервы, сигареты Голд Флейк, оружие массового уничтожения, самолеты, но антибиотиков еще не было. Миллионы умрут от гриппа в тот год. В искусстве наступал новый век, век Элиота, Паунда, Джойса, сюрреализма, атональной музыки, но о науке нам было известно очень немного. Даже война велась по средневековым правилам: предполагалось, что враг сидит в крепости на высоте под названием Центральная Европа, и что высота должна быть взята любой ценой, окоп за окопом. Что касается гомосексуальной любви, это тогда считалось преступлением против общества. Я не знал, грозит ли мне теперь, после смерти бедного Родни, преследование со стороны миссис Селкирк и закона, но возвращаться было поздно. Я уже твердо выбрал для себя изгнание. Не считая редких деловых визитов, я не увижу больше Англию.
Путешествие ночным поездом из Булони в Париж было ужасным, с частыми остановками и внезапными рывками, криками проводников и кондукторов. Военный художник сидел рядом со мной и в тусклом свете вагона рисовал углем общий план сцены массового убийства. Сидящий напротив толстый бельгиец угощал всех неизвестно где раздобытым рахат-лукумом, протягивая его на липкой ладони. Пожилая дама курила что-то видом и запахом напоминавшее русские папиросы. Когда мы прибыли, я с трудом нашел такси. Казалось, единственными машинами вокруг были фургоны красного креста. Затемнение было куда более глубоким, чем в Лондоне. Каждый второй носильщик в синей униформе носил черную траурную повязку. Надо бы и мне такую надеть, подумал я про себя.
Шофер такси, сам инвалид, с трудом нашел маленькую гостиницу Рекамье, спрятанную в углу возле огромного портика церкви святого Сульпиция. Я заранее телеграфировал туда, чтобы забронировать номер, но они телеграммы не получили. Тем не менее, они нашли для меня маленькую холодную комнатку, где я разложил на шатком столике бумагу и авторучку, готовый приступить к серьезной работе, никаких больше фарсов. Я разделся, дрожа от холода, лег и плакал до тех пор пока не уснул.
Наступивший день был пасмурным и ветреным, ничуть не лучше печальной ночи в полупустом городе. Выпив чашку горького кофе с цикорием и съев зачерствелый рогалик, я пошел в банк на рю де ла Пе, куда лондонский банк перевел большую часть моих сбережений. Я вышел из банка с карманами набитыми грязными франковыми бумажками и безрадостно глядел на бесконечную череду санитарных машин, заметив, что большинство гостиниц превратили в госпитали, слыша душераздирающий грохот взрыва тяжелого снаряда: не иначе, как Большая Берта.
Большая Берта, подтвердил мою догадку англичанин в грустном баре на бульваре Сен-Жермен. Вчера на моих глазах снаряд взорвался на улице. Главное, не бежать прятаться в метро вместе с этими перепуганными засранцами. Если уж он пришел за тобой, приветствуй его поклоном. Кому еще хочется жить, черт побери? Он угрюмо залпом проглотил какую-то лиловую жидкость из своей рюмки. Затем, протянув пустую рюмку бармену, уставился на меня в ожидании очередной порции.
Я ведь тебя знаю, верно? Ты ведь работал вместе с Норманом в этой литературной газетенке, не так ли? С Дугласом, то есть. Удрал, когда попался. Мальчиков трахал, ага. Он теперь тут, пробавляется гнилыми каштанами. Ну, и ты тоже в вынужденном изгнании пребываешь из страха? Кстати, меня зовут Уэйд-Браун.
Он был длинный, худой с впалой грудью.
Хитро ты это придумал, написал этот грязный романчик про сиськи, всех мужеложцев сбил с толку. Но нас не проведешь.
Он грязно и невесело усмехнулся.
Туми, ну-ка, ну-ка, сейчас вспомню лимерик Нормана. Ага, вот. И он прочел вслух:
Мужеложец известнейший Туми
предаваться любил страстной думе.
Никого не долбил,
грубых игр не любил,
но прогноз: не бывает угрюмей.
Рука моя, державшая бокал с дешевым красным вином, задрожала. Я пригубил бокал и залил свой галстук. Этот человек еще не знает о постигшей меня утрате. Но его другу Дугласу хорошо известен мой темперамент. Даже те, кто разделяли мои сексуальные предпочтения, готовы были признать любовь нелепостью. Ну и да будут прокляты эти насмешники, только и думающие о том, с кем бы перепихнуться. Да и не только они, но и дешевые прилизанные казановы, ведущие счет победам над девчонками-продавщицами. Хотя, они, все же, менее заслужили проклятие, чем трахающий маленьких мальчиков Дуглас. Я только прибыл в Париж, и уже знал, что мне необходимо отсюда убираться. Он был осквернен Дугласом, если вообще его можно осквернить сверх прежнего.
Уэйд-Браун смотрел на меня, ухмыляясь. Затем его невеселая ухмылка сменилась изначальной угрюмостью.
Проблема в том, начал он, чтобы превратить пассивное ожидание фаталиста в активное самоубийство. Я хотел сказать, что во время войны люди не стреляются и не режут сами себя. Самоубийства редки во время войны. Долгожданное ранение, гарантирующее демобилизациюдругое дело. Умышленное членовредительство в окопах указывает на мощное стремление выжить. Я никогда не наложу на себя руки, по крайней мере, пока Большая Берта продолжает палить. Но попасть под снаряд чертовски трудно.
А почему, спросил я, вы хотите умереть?
А-а, так у тебя и язык в заднице, пардон, в голове имеется? Почему, спрашиваешь. Ну, приведи мне хоть один серьезный довод в пользу жизни. Давай, давай.
Определенные физические ощущения. Красота земли и искусства.
О Господи, это дерьмо.
Я не стал больше ничего говорить. Я не собирался говорить с ним о любви.
Западная цивилизация все поняла верно, снова заговорил он. Взорвать себя к черту.
С северо-востока снова донесся звук выстрела Большой Берты. Бармен перекрестился, потом пожал плечами, как будто хотел сказать: врожденное суеверие, просто рефлекс, извините.
Я понял, что лучше всего мне двинуться на юг. Я ведь свободен, верно? Имею право бежать, спасаясь от темноты, опасности, лишений в края, где цветет мимоза.
Карманы мои набиты франками. Могу положить их на текущий счет в национальном банке в том месте, где остановлюсь. Собрать и уложить вещиминутное дело. Я холодно кивнул Уэйд-Брауну, допил вино, повернулся и ушел. Вдогонку мне он выкрикнул плаксивым голосом какое-то похабное ругательство.
На улице я встретил Мэйнарда Кейнса с портфелем подмышкой. Он отчаянно улыбался какому-то французу, имевшему вид чиновника и говорившему с ним быстро, но настолько почтительно, будто этот крупный, уверенный и с виду умный человек был лордом. Кейнс явно стремился от него удрать. Он помахал мне так, будто он приехал в Париж специально для того, чтобы увидеть меня, затем рванулся ко мне, внезапно перейдя с безукоризненного французского на свой кембриджский английский и быстро раскланявшись со своим собеседником. Где-то за рекой снова раздался выстрел Большой Берты. Мы с Кейнсом были знакомы, встречаясь не менее, чем трижды на вечерах в Блумсбери. Морган Фостер был весьма приветлив со мною и даже делал осторожные попытки к, возможно, сближению, к возможно, дружбе. И хотя я к Моргану относился с симпатией, но мне не слишком нравился исходивший от него аромат, который, что почти невероятно при его агностицизме, напоминал мне застоявшуюся святую воду в церковной купели. Кейнс в те времена пытался сделаться гетеросексуалом с одной балериной, о чем в Блумсбери знали все. Сейчас он пожал мне руку и ухмыльнулся так, будто знал о причине моего бегства из Лондона. Он стал объяснять мне причины своего присутствия в Париже.
Скупаю картины по дешевке для правительства. Цены упали почти до нуля из-за Большой Берты и всей этой паники. Могу и вам кое-что предложить: Жоржа Руо, за бесценок.
А почему мне?
А почему бы и нет? Он посмотрел на меня оценивающе без улыбки, прикрыв один глаз и склонив набок голову в котелке. Вы выглядите побитым и одиноким. Вы выглядите как тот, кому нужна картина, чтобы ею любоваться. Заходите ко мне в Ритц, увидите. До смешного дешево.
XIX
Ни тогда, ни теперь невозможно было не заметить огромного портика церкви святого Сульпиция. Возвращаясь в гостиницу Рекамье с картиной Руо подмышкой, я уже собирался сложить вещи, уплатить за постой, найти такси и отправиться на Лионский вокзал, как вдруг почувствовал, будто в сердце моем взорвалась бомба. Неужели я теперь свободен не только вообще, то есть, могу спокойно попивать в кафе под пальмами; но и в частности, то есть, не имею более никаких плотских желаний? Родни умер, и мне не нужен был другой любовник. Стоит только плотскому зуду проявиться в безличной форме, чтобы тут же отогнать его мне достаточно представить хихикающего Нормана Дугласа, лапающего грязных мальчишек. То ли величественный вид церкви подействовал на меня магнетически, то ли внезапный взрыв надежды в сердце двинул меня туда, но я поднялся по ступеням портика и вошел: меня окружил затхлый полумрак, который оживляли лишь фигуры грешников, пришедших к исповеди. Была суббота, традиционный день покаяния. Я присоединился к сидящим в ожидании исповеди у отца Шабрие буржуа, половина из них носила траурные повязки. Сидящий рядом со мной человек, от которого пахло гвоздикой, не таясь читал Le Rire, даже не столько читал, сколько любовался рисунком, изображающим кафешантанную плясунью. Видимо, он принадлежал к числу тех пьяниц, что стремятся насладиться выпивкой перед самым закрытием заведения.
Исповедаться по-французски для меня означало исповедаться своей матери. Сквозь решетку исповедальни я мог видеть только бледные и узловатые руки отца Шабрье: иногда он в такт словам постукивал свернутой в трубку газетой.
Уже почти два года, как я не соблюдаю пасхи. А также не посещаю воскресной мессы и не соблюдаю постов. А также не молюсь по утрам и вечерам.