Наша мать, понимаете ли, родилась в Соединенных Штатах. В Нью-Джерси, хотя она итальянка. Наш отец познакомился с нею во время деловой поездки в Америку. Он привез ее в Милан, вернее, в место неподалеку от него. В место, где делают знаменитый сыр, горгонзолу. Она очень настаивала на том, чтобы мы выучили английский. Она говорила, что это язык будущего. Я здесь остановился, чтобы работать, сочинять музыку. Мой брат приехал навестить меня на выходные дни. Мы оба прошли войну, но он служил дольше, чем я.
Вот так, прямо, без околичностей все и выложил: не то что застольные беседы англичан полные намеков, недомолвок, догадок.
А яанглийский, или британский писатель. Опубликовал несколько книг. Написал несколько глупых пьес, поставленных на лондонской сцене. Только что закончил небольшую книгу. Вот сижу тут и правлю ее. На войне я не был. Сказали, что сердце у меня барахлит.
Вы знали, что эти комедии будут глупыми, когда писали их? спросил священник. Или вы уже потом обнаружили, что они глупы? Или кто-то другой вам сказал, что они глупы?
Называя их глупыми, я имел в виду, что они не соответствуют высшим образцам художественного совершенства. Эти комедии были изначально созданы с целью увеселения публики в тяжелые времена. И в этом смысле они имели успех, над ними смеялись.
В таком случае вам не следует называть их глупыми.
А выизвестный писатель? спросил его брат.
Не думаю, ответил я. Вряд ли кому-нибудь за пределами лондонских театральных и литературных кругов известно мое имя. Меня зовут Кеннет Туми, скромно добавил я.
Они оба попытались воспроизвести мою фамилию: Ту-ууууми. Она им понравилась, хотя раньше они о ней не слыхали. Очень хорошо звучит по-итальянски. Мирянин сказал:
Меня зовут Доменико Кампанати, якомпозитор. Он сделал паузу, слегка надеясь на то, что его имя окажется знакомым мне. Но нет, я ничего о нем не слыхал. А этомой брат дон Карло Кампанати. Имя его брата не предполагалось быть известным ни мне, ни всем прочим.
Я еще не видел своей новой вещи поставленной на сцене, сказал я. Вы говорите, что вы композитор. Наверное, музыка в этой моей вещи, в музыкальной комедии, покажется вам отвратительной. Я ее, правда, не слышал, добавил я, посмотрев выжидательно на дона Карло.
Если музыка хорошая, почему же он сочтет ее отвратительной? И если вы ее не слышали, то откуда вам известно, что она нехороша?
Разговор стал напоминать мне игру в укуси больным зубом. Я сказал:
Сюжет этой музыкальной комедии ужасно глуп. Дон Карло дружелюбно покачал головой, как бы поощряя не слишком сообразительного, но небезнадежного ученика. Этоистория молодого человека, начал я, который никак не может сказать я тебя люблю. В общем, я им все рассказал. Они слушали внимательно, Доменико Кампанатис улыбкой, дон Карлос аристотелевой серьезностью. Под конец рассказа Доменико счастливо хохотнул, что было весьма уместной реакцией на подобную чепуху, но дон Карло сказал:
Тут нет ничего глупого. В вашей игре слов заключена глубокая истина. Ибо любовьвеликая сила, и признание в ней не должно быть легким.
Я поклонился ему и сказал:
Вы окажете мне большую честь, если согласитесь разделить со мной обед. В ресторане при моей гостинице.
Я пригласил их, еще не успев осознать зачем я делаю это. Ну конечно, это Доменико, красивый, симпатичный, художник. Мои железы явно начали принюхиваться. Братья переглянулись, и затем дон Карло первый поблагодарил за оказанную честь. Он добавил, увидев как я приканчиваю свой кофе и коньяк:
Я полагаю, что обед вы будете есть в обратном порядке. Полынная настойка после супа, а не до. Мы поднялись и дон Карло критически посмотрел на чаевые, оставленные мною на столе. Слишком много. Двух лир вполне достаточно. Чаевые менее двух лир, пусть и более разумные, не удовлетворят официанта.
Вы осуждаете щедрость? Возможно, они назовут меня дон Кихотом della mancia.
Ни один из них не нашел мой каламбур смешным. Я часто его использовал в беседах с итальянцами, но никто из них над ним не смеялся. Мы направились сквозь толпу в сторону Ларго Карло-Феличе. Погода стояла теплая, но на доне Карло была тяжелая черная сутана. Ветер трепал рукопись у меня подмышкой, я с опаской оглядывался в поисках смеющихся и указывающих на меня пальцем девушек. Но их не было.
Вы все время оглядываетесь. Вы неженаты? заметил дон Карло. Ничто не ускользало от его острых черных глаз. Он посмотрел мне в лицо и я сосретоточил взгляд на его носевесьма замысловатом, с широкими волосатыми ноздрями, выдающимися твердыми крыльями, несколькими горбинками и искривленным хрящом. Я виновато улыбнулся и покачал головой. Он был толст, а ростом едва достигал моего подбородка; наверное, лет на пять старше меня. Брат его был младше меня и почти одного роста со мной. У него были черные широко расставленные глаза, наверное, семейный признак, но без остроты во взгляде в отличие от брата; мечтатель, такой же как я. Он носил длинные умащенные маслом черные волосы, как большинство музыкантов того времени. Строгий темно-синий костюм был явно пошит у дорогого миланского портного, хотя лацканы слишком большие, прямо как его уши, очень чуткие ко всяким звукам. Я подумал, что он, наверняка, из богатой семьи и что семья субсидирует его занятия музыкой.
Какого рода музыку вы сочиняете? спросил я его, пока мы шли к гостинице.
Одноактную оперу. Ла Скале требуются именно такие вещи. Почему Сельская честь всегда должна идти вместе с Паяцами?
Ну да, в Лондоне тоже. Там это называют Сельпаяцы.
Зачем нужно ставить весь Триптих Пуччини, если они хотят ставить только Джанни Скикки?
У вас уже есть хорошее либретто?
Он втянул голову в плечи, упер локти в бока и расставил пальцы веером.
Есть, авторРуджеро Ричарделли. Вам он знаком? Нет. Молодой поэт, боготворящий Д'Аннунцио. Слишком много слов. Мало действия. Слишком много бесцельного стояния на сцене. Понимаете?
Может быть, спросил я, вы позволите мне взглянуть?
Правда, правда, вы сделаете это? он готов был кинуться мне в объятия из благодарности. Вы ведь говорили, что писали для театра, да? Музыкальную комедию, кажется? То есть, оперетту? Ну, так ведь и моя маленькая опера очень современна, с разными американскими штучками. Рэгтайм, джаз. Я уже слышу и ясно вижу смешанный квартет вечеринки с коктейлями, и как музыка становится все более и более ubriaca.
Пьяная, да. Почему бы и нет?
Дон Карло пробурчал пья-яянааая растягивая гласные на миланский манер. Ну, не слишком пьяная, fratello mio.
Я возразил, готовясь быть снова поверженным. Искусство имеет малое отношение к морали. Мы ведь ходим смотреть спектакли и слушать оперу не для того, чтобы они нас учили, что хорошо и что дурно.
Церковь учит иначе. Но выангличанин, и не принадлежите церкви.
Моя семья принадлежит к католической церкви. Моя матьфранцуженка. Она и отца моего обратила в католическую веру.
Тем не менее, ответил дон Карло, я не думаю, что вы принадлежите церкви.
Больше он ничего не сказал. Мы пришли в гостиницу и направились в ресторан, вернее тратторию, дон Карло впереди всех поклонился и повел нас к столу с таким видом, будто он платит за всех. Ресторан был наполовину пуст. За одним столиком сидел старик и терпеливо кормил с ложки супом маленькую девочку. За другим сидела шумная компания молодых людей, пивших вино и закусывающих сыром. Скатерть на столе была чистой, но ветхой, бокалы мутными, вилки гнутыми. Холодное черное вино было подано в двух глиняных кувшинах. Официант посмотрел на меня внимательно, но без злобы. Он явно знал все. Дон Карло налил всем вина:
Давайте выпьем за окончание войны, предложил он.
Вы имеете в виду все войны вообще, спросил я, или только ту, что вчера окончилась перемирием?
Он осушил свой бокал и налил еще. Войны будут всегда. Война, чтобы окончить все войныэто, по вашему излюбленному выражению, глупость. Вряд ли это было справедливо. Я почти не пользовался этим словом.
Мой брат, продолжал он, быстренько отделался. Не имел возможности увидеть многое.
Каким образом вам удалось быстренько отделаться? обратился я к Доменико. Наверное, трахался в окопах с другими солдатами, подумал я про себя, но тут же отогнал столь гнусное подозрение.
Нервы не выдержали, ответил Доменико, прямо накануне Капоретто. Больше он ничего говорить не стал.
Я служил капелланом, сказал дон Карло. Совершал обряды и над австрийцами, и над итальянцами. Один итальянский анархист стрелял в меня. Вам это может показаться не лишенным юмора. Он не улыбнулся.
Стрелял в вас? Ранил?
Легко, в мякоть. Пустяки. А-ах. Тут принесли суп в огромной бело-голубой полосатой щербатой супнице.
От него несло капустой, но дон Карло половником нагреб в нем кусочки сельдерея, картофеля, который был очень дорог в Кальяри, брокколи и даже волоконца мяса. Он налил себе суп в тарелку и накрошил туда серого хлеба. Ел он шумно, удовлетворенно отдуваясь, потом уставил на меня ложку, с которой капало и сказал:
Я на войне узнал не столько про зло ее, сколько про человеческое добро.
Я этого не ожидал. Я посмотрел на Доменико, согласится ли он с братом. Он аккуратно ел суп.
Но подумайте, возразил я, о тысячах, о миллионах убитых и искалеченных. О голоде, о зверстве, о разорванных младенцах, об изнасилованных матерях.
Вы ведь сказали, что не были на войне? заметил Доменико.
Нет, не был. Сердце, я уже говорил.
Дон Карло фыркнул над полной ложкой похлебки. Затем сказал:
Мой брат служил в артиллерии. Он знает правоту моих слов. Умирает лишь тело. Но человек есть душа живая, которой необходимо испытание страданием и смертью. Он тоже видел человеческое добро. Но потом быстренько отделался.
Вы тоже, заметил я, не были на фронте до конца.
Меня вызвали в Рим, дон Карло гневно поглядел на меня, как бы желая подчеркнуть, что этоне моего ума дело, что было правдой. Были другие дела. Полно было капелланов, ставших живыми мишенями.
Некоторые люди были добрыми, осторожно заметил Доменико. Добрые люди всегда найдутся. На войне оказалось множество людей, разумеется, многие из них были добрыми.
Я заел эту реплику капустным ошметком. Она была вполне разумной.
Дон Карло налил себе еще супу и вина, взял еще хлеба.
I fini e i mezzi,сказал он. Война была средством пробуждения добра в человеке. Самоотверженности, храбрости, товарищеской любви.
Ну что ж, в таком случае давайте немедленно начнем новую войну?
Он добродушно покачал головой, понимая шутку.
Нет. Пусть теперь дьявол поработает. Бог ведь позволяет ему делать его дело. Но вы, конечно же, не верите в дьявола.
Официант принес рыбу и хотел унести супницу, но дон Карло удержал ее своими толстыми руками; в ней еще оставалось полтарелки. Рыба была разновидностью макрели зажаренной в масле целиком с головой и хвостом и украшенной ломтиками лимона. Дон Карло быстро доел суп, чтобы его не обделили порцией рыбы. Ухватив себе изрядный кусок рыбы, он спокойно продолжал:
Это все есть в вашей английской библии. В книге Бытия. Падшему Люциферу было позволено заронить семя зла в человеческую душу. Где пребывает зло? Его нет в творении Божьем. Тут великая тайна, но иногда тайна не столь уж таинственна. Ибо война есть дело рук диавольских, но она порождает добро. Вы должны верить в добро человека, мистер, мистер
Тууууми, напомнил ему его брат. Он такой же, как я. У него нет времени заниматься богословием. Мы это предоставляем тебе, Карло. А мы служим искусству.
Я не мог сдержать улыбки глубокого взаимопонимания. Он улыбнулся мне в ответ. Дон Карло, казалось, был рад полученной возможности поучения язычников. Он прикончил свою порцию рыбы, собрал хлебом масло и попросил еще хлеба, и тут принесли очередное блюдо. Это было смешанное жаркое из козлятины, курятины и, кажется, телятины. Гарниром к нему служил большой вилок отварной цветной капусты в масле, который дон Карло немедленно, будто священнодействуя, разделил на три неравные части. Кроме того, принесли целую буханку нарезанного толстыми ломтями серого хлеба. Дон Карло ел, жуя крепкими зубами. Отец мой ими восхитился бы. Бедный мой отец, не подозревающий о моих грехах в отличие от женской половины. Я ему почти не писал. Сказал только, что уезжаю заграницу и некоторое время вестей от меня не будет. Пора подумать о том, чтобы устроить каникулы на теплом юге моей сестре Ортенс, а может быть и брату Тому, когда его демобилизуют. Домой я возвращаться не хотел, но мог бы принять их у себя, в тепле, денег у меня было достаточно. Идиотская музыкальная комедия имела успех, я знал это. Я собирался провести зиму в Ницце. В Сардинии, как мне сказали, с декабря по март хоть и ясно, но холодно.
Доменико подтвердил: холодновато. Он тут остановился в доме скрипача Гульельми, между Кальяри и Мандас. Гульельми был сейчас в Неаполе с концертом. Я никогда о нем не слышал.
На рождество я должен быть в Катании, сказал Доменико.
Там будет концерт в оперном театре. Будут играть мою партиту для струнного оркестра. Я думал окончить свою оперу в доме Пази в пригороде Таормины. У него в доме есть рояль.
Да, нам музыкантам и писателям, все время приходится разъезжать.
Окончить или начать все сначала? сказал он, посмотрев на меня сладким взором своих больших черных глаз. Вы ведь обещали посмотреть либретто.
Я, конечно, не Да Понте, ответил я. Я могу писать только по-английски.
А почему бы и нет? у него вдруг загорелись глаза в предвкушении новых перспектив. Я об этом раньше не думал. Но почему бы и не по-английски?
Свободные люди, бросил дон Карло. Можете говорить да или нет, ездить куда вздумается. А мне такое непозволительно, не могу по собственной воле говорить ни да, ни нет и должен ехать в Милан.
Мальчик? спросил Доменико.
С мальчиком все в порядке. Бесы изгнаны.
Какие бесы? спросил я.
Вместо ответа дон Карло принялся за щербатый кусок острого сыра, из всех средиземноморских сыров более всего напоминавший английский. Принесли еще кувшин холодного черного вина. Я уж думал начать богословский диспут о грехе чревоугодия, но я знал заранее, какой ответ меня ждет. Есть в меру не значит предаваться чревоугодию; это правильно, даже необходимо. А вот есть сверх меры значит поддаваться искушению диавола, за что приходится расплачиваться очищением и временными муками, но и сие есть к вящей славе господней.
Да, в Милан, да и то ненадолго. Пора подучить французский, ибо далее следует Париж. Католический институт на рю д'Асса. Они его называют Като. История церкви, обратился он ко мне угрожающе уставив на меня свой толстый нос. Буду преподавать ее.
XXI
Либретто, насколько позволяло судить мое скудное знание итальянского, было хоть и многословным, но вполне приличным. У либреттистов имеется очень мало сюжетов, как, впрочем, и у романистов, и либретто Ричарделли основывалось на сюжете, получившем наилучшее выражение в Ромео и Джульетте. Название было явным признаком подражания Пиранделло: I Poveri RicchiБедные богачи. Семья Корвобогачи, а семья Гуфобедняки. Джанни Гуфо любит Розальбу Корво. Семейство Корво их браку противится. Старик Корво теряет все свое богатство, а старику Гуфо вдруг достается огромное наследство после смерти давно забытого американского дяди. Теперь уже старик Гуфо не хочет женитьбы сына. Тем не менее старик Корво напивается вместе со старым Гуфо и они становятся друзьями. Корво предлагает Гуфо вложить его внезапно обретенное богатство в выгодное дело и предлагает свою помощь. Гуфо соглашается. В результате денежки плакали, и теперь обе семьибедняки. Юноша и девушка женятся, родители их не очень охотно благословляют. Но Джанни и Розальба настолько привыкли к тайным свиданиям, что теперь, когда они могут целоваться, не таясь, они теряют интерес друг к другу. Тогда обе семьи начинают изображать ужасную вражду друг к другу, хотя никакой вражды не чувствуют (это явно украдено у Ростана), и это помогает молодым людям вновь полюбить друг друга. Тут приходит телеграмма о том, что состояния обеих семей восстановлены. Объятия, колокола, здравицы, занавес. Вся история должна уложиться в семьдесят минут, терраса дома Корво должна выходить на рыночную площадь, где будет петь хор торговцев. Стихи и речитативы Ричарделли были слишком многословны и переполнены поэтическими красивостями: красивости должны остаться для музыки. Доменико требовалось большее разнообразие формтрио, квартеты, квинтеты, а также дуэтыи ему требовалась лаконичность стихов, чего трудно было ожидать от поклонника Д'Аннунцио. Ему, на самом деле, нужен был да Понте, которым я не был.