Я знаю, вспыхнув, ответила она, в миллион раз больше тебя о том, что происходит между мужчиной и женщиной. Она сделала непристойный жест, дитя нового грубого поколения, ожесточенного войной. Заруби себе это на носу.
Ладно, миролюбиво ответил я. Мне известны биологические факты, пусть и не из собственного опыта. Я знаю, что когда самец и самка совокупляются, если тебе знакомо это слово
Опять это твое идиотское ханжество. Именно это меня больше всего бесит в тебе и таких как ты. Одно лишь удовольствие без всякого риска или счастья зачатия. Я знаю, что значат твои совокупления, если уж на то пошло. Осквернение, вот как называла сестра Берта всякие половые акты, сопровождающиеся пустой тратой семени, отвратительно, грех Онана. Когда это происходит между мужчиной и женщиной, есть хоть какой-то шанс.
О, нет, нет, это совсем не то, ничего подобного. Ты что, хочешь сказать, что использовала этот шанс с этим грязным подонком Доменико?
Я воспользовалась зубной пастой, одна подружка в школе научила. Доменико, который, кстати, куда чище тебя, гомика, заметил мятный привкус.
О Боже, о Боже милостивый Иисусе Христе, отец небесный
Ханжа. Проклятый ханжа, он был прав, чертов ханжавот ты кто, Кен Туми.
О, Боже милосердный. Зазвенел дверной звонок. Мы поглядели друг на друга.
Звонят, сказал я.
Ну так открой. К тебе же звонят.
Кто бы это мог быть, как ты думаешь?
Принц Уэльский, Чарли Чаплин и Горацио Боттомли. Идиот. Она резко встала и пошла открывать. Ей некого было бояться: ни воинственной команды матросов, ни полиции нравов. Я услышал звук отпираемой двери и удивленный возглас О, повторенный дважды. Другой голос был мужской, задыхающийся, умоляющий и испуганный. Я не предполагал, честное слово, что этот подонок Доменико вернется так скоро. Ортенс с наигранно скромным видом вернулась в гостиную и сказала:
Он получил эту телеграмму.
Она протянула ее мне. Доменико, как я понял, все еще жался у двери.
В телеграмме значилось: ARRIVO LUNEDI GIORNI CINQUE MISSIONE DELICATA NIZZA CARLO.
Типичная выходка это проклятого попа, считающего, что с другими можно не считаться и вторгаться в их жизни и дома, когда заблагорассудится. Однако, надо было что-то делать.
Ладно, примем его, сказал я. Я произнес это без резкости в голосе, даже с намеком на улыбку. Доменико был введен. Глаза у него были круглые и вращались, по лицу стекал пот, он отчаянно жестикулировал и разразился речитативом: Сидел в кафе напротив пил коньяк и почтальон меня увидел и сказал что это мне ведь он меня-то знает и очень рад что не придется лезть на верхний на этаж. Сидел в кафе за столиком снаружи и пил коньяк от горести своей и тут же мне вручили телеграмму. От брата моего, родного брата. Мой братец Карло нынче едет в Ниццу с Missione delicata я-то знаю что это значит это то же дело что он свершил в Сардинии а нынче он ждет что снова примут его здесь. Так что же, что же делать, я не знаю ведь нынче уж суббота послезавтра он явится скажите как мне быть?
Конечно, я вынужден убрать из этой сцены, то что случится много позже, а именно образ покойного Его Святейшества папы, разрушившего своим святым присутствием блудливые замыслы своего братца. Тогда это был лишь толстяк Карло, который страшно храпел по ночам, но был, все-таки, священиком и грозным духовным лицом, и я знал, что Доменико его боится. Ничего страшного, сказал я. Я могу уступить ему свою спальню, а сам могу поспать и тут, в гостиной на диване.
Доменико и Ортенс внимательно и подозрительно поглядели на меня, пытаясь сообразить, что это я затеваю, как будто не знали.
Доменико, Ортенс, произнес я, подняв два пальца, вы обанепослушные дети. Но в глазах Бога все мынепослушные дети.
Ханжа, невыразительно бросила Ортенс. Доменико сглотнул и поглядел на нее с невыразимо ханжеской укоризной.
Ты все еще остаешься моим братом, сказал я, хоть и заблудшим, как и Ортенс остается моей сестрой, тоже заблудшей. Дон Карло, клянусь вам в этом, ничего не узнает про то непотребство, которое здесь свершилось. Однако, я не сомневаюсь, что признаки вашей близости и теплоты друг к другу не ускользнут от его внимания. Я не сомневаюсь, что он нам всем поможет.
О да, теплоты, ответил Доменико, все еще не в силах понять меня и осторожненько придвигаясь к Ортенс, которая еще менее выразительно бросила:Черт, черт, черт. Гомик-ханжа, выделываешься как, как, как
Это неблагородно, Ортенсия, сказал Доменико, по-прежнему приближаясь к ней.
XXVI
Я никогда, сказал доктор Генри Хэвлок Эллис,не прописываю кастрацию. Но, конечно, теперь я вообще ничего не прописываю. Так же как и вы я называю себя писателем.
Это было в воскресенье 30 марта 1919 года. Читателя, ожидающего от меня последовательности, не должен удивлять тот факт, что многие события я описываю лишь в общих чертах, хотя часто датирую их с точностью хроникера. Фотокопии моих дневников и записных книжек прибыли из Соединенных Штатов примерно через три месяца после моего восемьдесят первого дня рождения, и в них я нашел даты и дни недели событий моей жизни, хотя имелись и значительные лакуны. Те позорные события, которые произошли после возвращения из Англии в Монако вместе с Ортенс с их кульминацией 29 марта 1919 года безусловно описаны точно, хотя диалоги переданы и не буквально. Что же касается встречи с Эллисом на следующий день, я не могу с точностью ручаться за дату, но уверен, что она произошла именно в тот год и почти наверняка в княжестве. Сама встреча и то, что он тогда говорил, имеет самое прямое отношение к этой части моего повествования в том виде, в каком оно есть, поэтому я ожидаю от читателя, что он поймет и примет истину, изложенную ниже.
Эллису тогда было около шестидесяти, у него были редкие седые волосы и огромная белая борода, как у пророка. Он был сначала практикующим врачом, но затем оставил медицину, чтобы посвятить себя литературе. Многие из нас благодарны ему за серию очерков о драматургах елизаветинской эпохи опубликованную в 1880-х. Впервые я с ним познакомился, обнаружив ошибку в его исследовании истоков деления елизаветинской драмы на акты. Я уже не помню точно, где именно он читал лекцию о Сэквилле и Нортоне, о судебных иннах и о пьесах Горбодюк и Локрин, но помню сопровождавший ее запах пролетариев (смесь пива, черного табака и несмываемой грязи), так что, наверное, это было организовано лондонским городским советом где-то в рабочем районе с целью просвещения трудящихся масс. Эллис тогда среди прочего утверждал, что драматурги елизаветинской эпохи заимствовали деление пьесы на пять актов у Сенеки, a я ему возразил, что не у Сенеки, а у Теренция и Плавта, ибо короткие трагедии Сенеки были написаны согласно греческим канонам, не признающим деления на акты. Эллис тогда признал, что он не слишком глубоко изучал этот предмет, а позже признал, что я был прав, однако эта его ошибка была подхвачена Т. С. Элиотом и увековечена в одном из журнальных обозрений. Я поправил Элиота во время обеда в гостинице Расселл кажется, где-то в конце 1930-х (помнится, он тогда ел накрошенный сыр венслидейл), но ошибка пережила его. Первый том семитомного Эллисова труда Исследований по психологии пола (18971928) послужил причиной громкого скандала и судебного преследования, и для многих людей моего поколения Эллис был героем-мучеником.
По его собственному признанию он пристрастился к пиву в Австралии, когда преподавал там, и встретил я его в то воскресенье в полдень в баре Отель де Пари за кружкой пива. У него было несколько забавных привычек. Иногда он морщил лицо так, что совсем не мог дышать носом, при этом он часто и негромко всхрапывал; он неожиданно и некстати скалился, показывая скверные зубы; он полоскал пивом рот прежде, чем проглотить его с громким звуком; он дергал себя за ширинку, как будто пытался извлечь из нее музыкальные звуки.
Гомосексуализм, сказал он мне, у меня есть друг в Рокебрюне, известный гомосексуалист. Я полагаю, с этим ничего поделать нельзя и не понимаю, почему это следует считать отвратительной болезнью. Это закон, запрещающий его, отвратителен, но его со временем отменят. В чем ваша проблема?
Его этиология
В данном случае о ней говорить неуместно. Дорогой Зигмунд в Вене полностью отказался от грубо физических воззрений Гельмгольца, на которых выросло все его поколение. Он считает, что неврозы, истерии и все то, что в миру принято называть сексуальными аберрациями и инверсиями, не имеют физических причин, хотя и могут вызывать симптомы физического недомогания. Так называемая аберрация гомосексуальности не имеет никакого отношения к гормональным и всяким прочим химическим отклонениям. Никто не рождается гомосексуалистом. Никто не рождается и гетеросексуалом. Но все рождаются сексуальными существами. Первоначально сексуальность фиксируется, разумеется, на матери, источнике орального и прочих удовольствий.
Это была сухая и холодная речь, весьма далекая от рассуждений о елизаветинской драме, к тому же, слишком громкая. Рядом за столиком сидела английская семья: отец, мать и две кукольного вида дочки, они слушали, разинув рты. Эллис неожиданно разразился громким хохотом, дважды дернул себя за ширинку, как будто играл на арфе, и закричал:
Еврейский ученый Фрейд кончит тем, что станет христианским ученым, если не будет соблюдать осторожность. А? А? он оскалил свои желто-коричневые зубы, обращаясь к публике, которая прибывала, ибо был час аперитивов, и добавил. Большинство из здесь присутствующихгетеросексуалы. Хотя, не следует упускать из виду тот факт, что Лазурное побережье служит убежищем людям противоположных убеждений. Я полагаю, вы сами тут находитесь по этой причине. Он одобрительно поглядел на бармена и сказал, Encore en bock.
Извините меня, ответил я, это все очень интересно, но Он сразу же понял.
Слишком громко, а? спросил он еще громче. Да, виноват, скверная привычка. Это потому, что я глухой.
Он начал говорить громким шепотом, который был слышен всем столь же хорошо, как и его громогласная речь.
Все, как я уже говорил, рождаются сексуальными существами. На определенных стадиях раннего развития ребенка в большинстве случаев формируется гетеросексуальный тропизм. Гомосексуализм является порождением необычной эдиповой ситуации. Но он не является ни неврозом, ни психозом. Лишь отношение к нему, то есть отношение к тому, как его воспринимает общество, может приводить к состояниям, в отношении которых уместно говорить о этиологии. Я ясно выразился?
Слишком, слишком ясно, яснее некуда.
Он поставил кружку на стойку и, к моему облегчению, сказал:
Пойдемте пройдемся. Денек, кажется, стоит замечательный.
Мы прогулялись только по площади, ограниченной отелем, казино, Кафе де Пари и маленьким парком. Стоял действительно дивный весенний день, день традиционного гетеросексуального флирта, увековеченного литературой. Я заговорил:
Мой отец. Очень мягкий, добрый человек, как я хорошо помню. Я никогда его не боялся. Слегка презирал его за то, что был недостаточно строг со мною, оставляя все наказания на усмотрение матери. Презираю его и сейчас за другое, но это не имеет значения.
И вдруг пронзительное воспоминание всплыло в моем мозгу, как я сам кричу, а меня держат так, что невозможно вырваться, а отец угрюмо приближается со щипцами. Нет, это было не в его кабинете, не в зубоврачебном кресле. Я лежал в постели с матерью, она обнимала меня своею рукой, а мой отец вошел в спальню с притворно-кровожадной улыбкой (наверное, так и было), держа в кулаке кухонные щипцы (невозможно!) с зажатым в них чудовищным бурым и окровавленным коренным зубом.
Никогда таких больших не видел, кажется, с ухмылкой произнес он, тыкая зубом туда, где находились мои гениталии. Помни, мой мальчик, что за зубками надо следить. В спальне горел камин, и он бросил зуб в огонь. Затем помахал мне щипцами, пощелкал ими как кастаньетами и, напевая, вышел. Неужели это и было тем, что называют первоначальной сценой или как-то еще?
Презирали? спросил Хэвлок Эллис. Не имеет значения. А вот это, сказал он, убирая руки за спину и оборачиваясь, чтобы получше разглядеть, удивительно хорошенькая девушка. Она, в самом деле, была очень миленькаяоколо восемнадцати лет, с гладким смугло-оливковым лицом, шла с матерью с мессы с белым молитвенником в руке. Как будто отдав дань обычному стариковскому сластолюбию, он тут же о ней забыл и, повернувшись ко мне лицом, сказал:
Скажем так. Ваш отец владел вашей матерью и готов был вас кастрировать как потенциального соперника в любви, из чего вы заключили, что все женщины принадлежат ему. Это то, чему учит дорогой Зигмунд. Эта теория ничем не хуже других. Не хуже, теории ложной этимологии, например. Скажите какому-нибудь невежде, что королева Мария шотландская любила есть во время болезни мармелад и потому его так и назвали: Marie est malade, он вам поверит. Или, что Александр любил яичницу и, когда он возвращался с поля битвы, ему кричали All eggs under the grate, откуда и произошло его прозвище. Чушь, конечно, но какую-то пустоту в мозгах заполняет. Также как и фрейдовская мифология. Совсем необязательно, чтобы она была разумной, да она и не может быть таковой, знаете ли. Но ваш отец отпугнул вас от всех женщин, вот вы и стали таким, как вы есть. Забудьте об этом. Радуйтесь жизни, она коротка.
И хотя на него глазела целая группа американцев из Новой Англии, судя по акценту, он снова несколько раз дернул себя за ширинку.
А как я должен относиться к своей сестре? спросил я.
Сестра, а? Младшая? С сестрами интересно получается. У Зигмунда была хорошая драчка с одним из его заблуждающихся последователей, который придумал свою собственную теорию о том, что все проистекает из родовой травмы, Отто, как же его; наверное, и в его теории что-то есть. А драчка была из-за гомосексуализма и инцеста. Сестра, говорил один из них, я не помню, Отто или сам старый развратник, находится вне сетей. Отец ею не владеет так, как он владеет матерью. Она не является сексуальным объектом, по крайней мере, в этот период развития, если вы понимаете, что один из них имел в виду. Вы читали мое предисловие к пьесе Как жаль, что она шлюха?
Я читал саму пьесу. Предисловия я не помню.
Ну да ладно. Да я его, кажется, и не писал. Только собирался, наверное. Не важно. Короче, единственным выходом из гомосексуализма является инцест.
Или кастрация.
Я никогда не прописываю кастрацию. Но, разумеется, я теперь вообще ничего не прописываю. Подобно вам я называю себя писателем.
Он скорчил ужасную рожу и, осклабившись, произнес:
Сестринский инцест.
Мы стояли у края террасы Кафе де Пари. Эллис поглядел на пьющих аперитивы посетителей как на животных в зоопарке и сказал тяжело нагруженному официанту: L'inceste avec la soeur. Официант пожал плечами, как бы говоря, что такого в меню нет.
Это постоянно вспыхивает на сознательном уровне, как молния на морском горизонте. Всегда начеку, чтобы избежать падения. Чтобы не попасть из огня да в полымя. Хотя это может привести к поискам кого-нибудь, кто может заменить сестру, к поиску суррогатных сестер и тому подобному. Интересно. Вам следует написать об этом пьесу. Хотя нет, она уже написана Филиппом Мэссинджером. Наверное, другое. Роман, например, такая тема требует большой формы, пьеса не подходит.
Я написал такой роман в 1934 году. По крайней мере, половину его. Но я знал, что его не опубликуют, по крайней мере, тогда, в те времена, когда издатель Джеймс Дуглас, называвший Олдоса Хаксли богоненавистником, бедного Олдоса, упивавшегося идеей Бога, сказал, что скорее даст своим детям яду, чем позволит им читать Колодец одиночества. В черновике роман назывался У нее нет грудей.
А что является худшим грехом? спросил я. Это вопрос надо бы задать тому, кто завтра приезжает из Парижа. Он, наверное, станет отрицать существование обоих, кроме как в списке гипотетических грехов, составленном ангельским доктором, который, говорят, был таким толстым, что в его обеденном столе пришлось вырезать полукруг. Copulatio cum aure porcelli, совокупление со свиным ухом ничем не отличается от такового с in natibus equi, то есть с конской задницей (A, 3, xiv), то есть осквернением и противозаконной растратой семени, предназначенного для зарождения и заселения царства небесного спасенными человеческими душами. Инцест не есть растрата семени, следовательно может считаться меньшим грехом, но смотри Амвросия Фракастора, Бибеллиуса, Виргилия Полидора, ну его в задницу, эт цетера, эт цетера.