Все будет хорошо, вот увидишь, шепнул я ей.
Увидимся в Париже. Я прощен? Хотя, за что, спрашивается? Она тут же попала в объятия Карло, который обнял ее так, что она взвыла, и тут уж мне ничего не оставалось, кроме как расцеловать Доменико в его уже успевшие обрасти щетиной щеки. Поцелуи и слезы, и благословения, и пенье соловья в кипарисовой роще.
Подкатили к воротам и кресло-коляску со старым Кампанати. Сиделка его подняла его безжизненную и вялую как плеть правую руку и помахала ею отбывающей чете. Они уезжают, дорогой мой, сказала она. Он даже не смотрел в их сторону. Синьора Кампанати то утирала слезы батистовым платочком, то махала им уезжающим. Приятели Доменико выкрикнули ему скабрезный совет на миланском диалекте, а один из них сжатым кулаком изобразил неприличный жест. Машущие руки, крики и, к легкому удивлению, даже дождь из цветочных лепестков от монахинь.
Счастья вам обоим, сказала сестра Умильта по-английски.
В Англии или Ирландии свадебное пиршество длилось бы всю ночь и, в Ирландии уж наверняка, завершилось бы дракой. А тут оно завершилось отъездом жениха и невесты. Потом был холодный и чинный семейный обед. Из остатков мясных блюд и салата. Было подано местное красное вино в бутылках без этикеток. Мы елисестра Умильта, синьора Кампанати, Карло, Раффаэле и я в старинной столовой, где пахло сыростью. Над приставным столиком висела Тайная вечеря кисти Джулио Прокаччини. Многие лампочки в люстре перегорели. Карло ел так, будто он весь день постился. Когда подали кофе он попросил к нему местного ликера, граппы, от которой сильно несло псиной. Никто не комментировал отсутствие сиделки Фордэм. Я думаю, что она уже покормила из бутылочки своего подопечного, а сама решила приготовить себе что-нибудь американское в своей кухне. Мы все беседовали по-английски, этим языком они владели столь же свободно, сколь и итальянским.
Где именно в Париже? спросил меня Раффаэле.
Я или они? Он поглядел на меня молча и сурово. В его глазах я выглядел легкомысленным.
Ну, я обещал им помочь, скромно потупившись, ответил я, подыскать им жилье. Да и Карло тоже обещал
Как странно, мы ведь теперь родственники, своего рода. У меня имеется свободная большая спальня, которой они могут воспользоваться пока не найдут жилье. Пока ничего подходящего найти не удалось. Доменико говорил, что ему нужен рояль. Но ведь большой срочности нет, не правда ли?
Доменико, заметила его мать, стремится начать зарабатывать деньги. Но музыкантам это непросто, мы все это хорошо понимаем.
И тут нет нужды в спешке, ответил я, наверное нагловато. Они поглядели на меня, но ничего не сказали. По крайней мере, все понимают как сложно заработать сочинением серьезной музыки. Доменико говорит, что он все еще учится этому ремеслу. Он собирается брать уроки оркестровки. Он также говорит, что хочет подрабатывать игрой на фортепиано в ночных клубах. Для получения опыта. Он считает, что рэгтайм, джаз и тому подобное могут кое что привнести в серьезную музыку. Равель и Стравинский тоже так считают, дерзко добавил я.
Исполнитель джазовой музыки в ночных клубах, сказал Раффаэле, женатый на сестре автора романов. Как изменились нравы, как изменилась жизнь.
Вы так говорите, смело возразил я, будто эти две профессии презренны. Извините, но ваш тон кажется мне оскорбительным. Любое занятие, доставляющее невинное развлечение, почтенно. И вспомните, пожалуйста, что моя дружба с Доменико началась с совместной работы над оперой. Которая предназначалась для Ла Скала. Я думаю, вы ничего плохого не скажете о Ла Скала.
Ее не приняли в Ла Скала, ответил Раффаэле, и по его взгляду я понял, что в этом виновато либретто, что-то неприличное в нем, наверное.
Но Ковент Гарден ее не отверг.
А, это там, где ставят вашу английскую оперу. Я знаю. Он пожал плечами, как любой итальянец или немец при упоминании музыки и Англии в одном контексте.
Театр среди овощей, сказала сестра Умильта. Хоть и монахиня, а знает свет.
Это тоже звучит оскорбительно, заметил я, закусив удила.
Да ладно, оскорбительно, овощительно, выпалил Карло. Бросьте хмуриться, давайте веселиться.
Это было обращено, главным образом, к Раффаэле, чьи красивые глаза в грустном раздумье о будущем уставились на вазу с апельсинами, лежавшими на подстилке из собственных листьев, стоявшую посреди стола.
Ты говоришь, жизнь изменилась, продолжал Карло. Как будто перемены не являются неотъемлимым свойством всего живущего. Что бы было с этой семьей, не откройся она всему миру? Вы что, боитесь, что мир джаза, романов и англосаксов вас съест? Нет, это мы его съедим. Вы опасаетесь за честь и достоинство семьи? Да не было у нас никакого достоинства, мы всегда держали нос по ветру, стараясь быть как все, меняясь со всеми вместе. Поглядите на нашего бедного отца. Сорвал нашу дорогую мать как апельсин в Ист-Нассау или где там
Ист-Оранж, грустно улыбнулась мать.
Прекрасно, значит как Нассау из Ист-Оранж. Привел в семью американку и язык Америки. А теперь к этому примешается английская и французская кровь. Вот если бы еще Раффаэле женился на негритянке
Довольно, прервал его Раффаэле, шути да знай же меру.
Я говорил про кровь, продолжал Карло, но кровь у всех одинаковая. Хотя нет, у одних она горячая, а у иныххолодная. Холодная вот у Кеннета, например, а горячая у средиземноморцев. Хотя, нет, все мы тутсеверяне, все с прохладцей. Мать откуда родом? Из Генуи и Альто Адидже. Куда уж холоднее.
Он впервые назвал меня по имени: я теперь стал членом их семьи.
Я раньше думал, сказал я, что все итало-американцы происходят с юга. Из Калабрии или Сицилии. Скорее, из Сицилии.
С Сицилией мы не хотим иметь ничего общего, сказал на это Раффаэле. Сицилийцыэто погибель для Соединенных Штатов. В Чикаго, в основном, неаполитанцы, тоже не подарок, но хоть сицилийцев не пускают. А вот Нью-Йорк добавил он, содрогнувшись.
Перемены, перемены, воскликнул Карло, ты на себя посмотри, Раффаэле, настоящий американец из Чикаго, а между тем, по традиции и по праву тебе полагалось бы быть здесь и занимать место бедного нашего отца. Но перемены подсказали тебе, что будущее за американским большим бизнесом
Я много думал об этом, ответил Раффаеле, но Дзио Джанни пока тут справляется. К тому же, наш продукт завоевывает все большую популярность. Панеттони, консервированные помидоры
Дзио Джанни? удивился я. Это тот, который пел песенки, забавно заикаясь?
Заикаясь? О, balbuzie. Нет, это был старый Самбон, ответил Карло, а Дзиоуправляющий. Дядюшка Джек, как ты его, наверное, назовешь, нынче скорбен животом и не смог прийти. Съел чего-то не того в Падуе. Не может есть за пределами своей области. Завтра или послезавтра ты его увидишь.
Я завтра уезжаю, ответил я. Книгу надо заканчивать.
Мне пора идти, сказала сестра Умильта, мне разрешили отлучиться только до десяти вечера.
Ее монастырь, как я понял, находился неподалеку, в Мельцо. Нет, нет, провожать меня не надо. Английский ее был не так богат идиомами, как у других членов семьи. Она поцеловала мать, братьев, а напоследок и меня, сказав: Вы дали дорогому Доменико жену, что вряд ли соответствовало истине. Затем:Вы не помните, где мой велосипед? Карло помнил.
Когда она ушла, Карло спросил меня: Книга? Роман?
Да. Страниц двадцать осталось дописать. О слепой девушке и мужчине-калеке, которые женятся и производят на свет прекрасных детей. Затем я неосмотрительно добавил. Не очень хорошая книга получилась, много всякой чепухи.
Ну вот, закричал Карло, зачем же писать много всякой чепухи?
Начало было многообещающим и даже захватывающим, ответил я. А потом я осознал собственное неумение, неистребимую сентиментальную жилку в моей душе, бедность стиля и неспособность улучшить его. Но уничтожить написанное я не в силах, это все равно, что убить живое существо. Кроме того, надо ведь и на жизнь зарабатывать, а читатели менее придирчивы, чем я сам. Так что, хоть и безнадежно, но я, все же, допишу ее и отошлю издателю, а потом о ней забуду в надежде написать нечто лучшее в следующий раз.
И помолитесь об этом, наверное? спросила мать.
Некоторым образом, осторожно ответил я, можно сказать и так, помолюсь.
Но если книга аморальная и скандальная, спросил Раффаэле, вы считаете допустимым молиться о том, чтобы написать ее как можно лучше?
О, улыбнулся я, я не могу считать произведение вымысла моральным или аморальным. Оно должно лишь отражать мир как он есть без всяких моральных предубеждений. Это уж задача читателяизучать природу мотивов человеческих поступков и, возможно, узнать нечто новое о мотивах тех общественных сил, которые берутся судить эти поступки, тех сил, которые, как я понимаю, мы и называем системой общественной морали.
Есть божественная мораль, ответил Раффаэле, и только эта мораль и имеет значение. Он явно вторгался на территорию Карло, но тот в этот момент был поглощен тем, что высасывал апельсин с жадностью ласки, сосущей мозг. Я считаю возможным, более того, не столь уж необычным появление книг, отрицающих божественную мораль, и считаю такие книги опасными и вредными для чтения.
Я не думаю, что мои книги относятся к этому типу. Романы, написанные мною, вполне обычны с точки зрения общепринятой морали. Я, конечно, изображаю в них неправые поступки, но таковые в моих романах всегда влекут обычные наказания. Никому ничего просто так не сходит с рук в моих романах. Меня это иногда беспокоит. Поскольку в жизни все не так. Помните, что пишет в своем романе мисс Призм из Как важно быть серьезным. Добро вознаграждается, а зло наказывается. Потому это и называют вымыслом.
Этого я не знаю, ответил Раффаэле. Чье это?
Оскара Уайлда. Он, кстати, сказал, что в литературе есть только один вид аморальностиписать плохо.
Это чепуха, сказал Карло, беря очередной апельсин. Моральные суждения приложимы лишь к поступкам, а не к вещам.
Но писательство и есть своего рода поступок, возразил я. Можно ведь иметь моральные суждения о столяре, делающем плохие стулья.
Лишь в том случае, когда он продает их, выдавая за хорошие.
Оскар Уайлд, мрачно заметил Раффаэле. Вы себя называете учеником Оскара Уайлда?
О нет, улыбнулся я. Он был типичным писателем викторианского века. Мы должны быть писателями века двадцатого, людьми пережившими ужасный катаклизм войны. Назад пути нет.
Карло закончил сосать апельсин и встал.
Возьму-ка я несколько апельсинов с собой, сказал он, ухватив сколько мог унести. Вдруг ночью захочется. Однако, день был насыщенный. Наверное, буду спать как убитый.
Да, день и вправду был насыщенный, согласилась его мать, тоже вставая. Но счастливый.
Она поцеловала сыновей, а потом и меня.
Ваша комната готова, сказала она. Раффаэле вас проводит. Ваша сестрасамая очаровательная девушка. Я очень счастлива, добавила она.
Не могли бы вы, спросил Раффаэле, на минутку зайти в библиотеку?
Ваш взгляд напоминает мне моего отца. Когда я приносил домой из школы плохие оценки.
Это имеет некоторое отношение к оценкам.
Так-так-так. Вы меня уже испугали.
Библиотека была замечательна обилием скверно сделанных бюстов различных итальянских авторов: Фосколо, Монти, Никколини, Пиндемонте неотличимых друг от друга, со слепыми глазами и вздернутыми к люстре носами. Стояли там и переплетенные в кожу книги, как в деревенской библиотеке в Англии, нечитаемые, немногочисленные, Италия не столь уж богата литературой.
Но был там и очень искусно сделанный флорентийский глобус, возле которого мы и уселись в кресла; я крутил глобус, а он разливал виски из квадратного графина, который он извлек из погребца английской работы. За счастливых молодоженов, предложил я тост.
Я надеюсь. Надеюсь, что все обернется к лучшему. Я ведь не знаю ничего о вашей сестре, видите ли, да и о вашей семье. Но Доменико сделал свой выбор.
А Ортенссвой.
Да-да, я полагаю. Вам известен некто по имени Ливрайт?
Разумеется, это мой нью-йоркский издатель. Я имел в виду, что мы переписываемся. Лично я с ним никогда не встречался.
Я состою членом клуба в Чикаго, он называется клуб Меркурий, для бизнесменов, как вы понимаете; Меркурий, говорят, был богом бизнесменов.
И воров.
Он не счел это смешным.
Этот Ливрайт был гостем клуба, приглашенным одним моим другом, тоже бизнесменом. В клуб Меркурий. Должен вам заметить, поскольку он ваш издатель, что он не произвел на меня впечатления высокоморального человека. Его интересуют лишь деньги. Он готов их зарабатывать на скандале точно также как и на благочестии, преданности или серьезных наставлениях. Он считает, что благодаря этому онхороший бизнесмен. Нехороший, сказал я ему, преуспевающий, но нехороший.
Он по воспитанию кальвинист. Не уверен, что он понимает разницу.
Нет? Я говорил с ним о вашем труде и он был удивлен, что я знаком с ним. Я сказал, что только видел вашу книгу, но не читал ее. Прочел только первую страницу. Я запомнил фамилию Ливрайт, поскольку на первой странице идет разговор о том, что один из персонажей называет праведной жизнью.
Это должно быть Перед цикутой, сказал я. Нет, постойте, в Америке он вышел под другим названием. Испить чашу, плохое название. Это о Сократе. Жаль, что вы не смогли его одолеть.
Нет, нет, нет, нет, ради Бога. Я большинства романов не могу осилить. Я вообще, наверное, не тот, кого бы можно назвать читателем. Но ваше имя мне было известно, конечно, поскольку мать написала мне о Доменико и его влюбленности.
Вы говорите так, будто это несерьезно. Он, действительно, ее любит. Но, извините, я бы хотел, чтобы вы дошли, наконец, до сути.
Ливрайт очень любезно прислал мне папку статей о ваших трудах. В одной из них говорилось о нечистоплотности, непристойности и, кажется, о чувственности. Папка эта здесь, в ящике стола. Наверное, мне следует вынуть ее.
Но он выглядел усталым, день был хлопотный.
Это, должно быть, мой первый роман, сказал я. Однажды ушедший. Кажется, в Америке он вышел под названием Не возвращайся. Такое неудобство, эти разные заголовки.
Ливрайт также говорил о вынужденности вашего отъезда из Англии и о том, что вы не смеете возвратиться туда. Из-за какого-то скандала. Это правда?
Послушайте, Раффаэле, если позволите мне так к вам обращаться, это мое личное дело. Пытаться отрицать заявления Ливрайта значит и вас посвящать в него. Я вижу, что мне придется сменить американского издателя.
Этодело семьи, частью которой теперь стала ваша сестра. Вы тожеродственник, некоторым образом. Позвольте уж мне договорить. Была там на Бродвее одна британская актриса. Имя ее есть в этой папке. Очевидно, вдова, муж умер от гриппа. Она сказала, что ее муж перед смертью вел беспорядочный образ жизни. Была там вечеринка, на которой присутствовал Ливрайт. Он готовил публикацию пьесы, в которой была занята эта актриса. Когда речь зашла о вашей роли в отчуждении ее мужа, дама стала буйствовать и браниться. Она говорила о ваших сексуальных отклонениях. Когда я спросил, считаете ли вы себя учеником Оскара Уайлда, я говорил не только о литературном смысле. Мы называем это болезнью, иногдаанглийской болезнью. Я два года провел в английской школе, в Орпингтоне. Именно в этих школах эта болезнь появляется особенно часто.
Это называется гомосексуальностью, ответил я. Это не болезнь. Свет относится к нему, возможно, болезненно, но это широко распространенное явление, часто сочетающееся с артистическим талантом. Иногда даже с великим талантом. Ваш Микеланджело тому пример.
Микеланджело не устраивал скандалов.
И, кроме того, у него не было сестры, вышедшей замуж за члена семьи Кампанати.
Болезнь ли это или атрибут художественного темперамента, все равно это грех.
Вы имеете в виду гомосексуальный акт или гомосексуальное состояние?
Одно вытекает из другого, не вижу разницы.
В таком случае вы не имеете права называть это грехом. Грехи есть следствие свободной воли. Ваш брат Карло очень ясно растолковал это в своей проповеди, которую он прочел в церкви Всех Святых в Монако весною. Я не выбирал гомосексуальность. Поскольку церковь еe осуждает, я бы сказал, вопреки логике, я оказался вне церкви. Но этомое личное дело.