А хотите просто денег? спросила я, но Толик наступил мне на ногу.
Красноватый, усталый глаз с извивающимися червячками сосудов смотрел на нас, я опустила взгляд и застала полы застиранного халата в блеклый цветочек, и резиновый ремешок розовой шлепки.
Нет, сказала женщина. У меня муж ревнивый, уходите.
Дверь перед нами захлопнулась, и Толик сказал:
Ну ладно.
Толя, кому мы здесь нужны? Никто нам не доверяет. Как ты, кстати говоря, вообще смог втереться в доверие к людям в Вишневогорске?
Толик сказал:
Ну, втереться в довериене то как-то, мне не нравится, как звучит оно. Как будто у меня намерения не те какие-то.
Он помолчал, облокотился на дверь, поглядел на тусклую лампу, на засиженный мухами потолок.
А про ребятда тут понятно. Терять им нечего было. Было б че терять, тогда б не открыли мне, не стали б со мной говорить, с таким моим видом, с такой речью моей. Мне же и про других разных людей рассказывали, много в мире несчастья, я к ним ходил, они не открывали. Это выбор. Кто открывал, тому терять нечего и помощь больше, чем жизнь нужна. Значит, нужна правда и отчаянно. Так что, может, нам здесь и никто не откроет, и не надо, хорошо тогда, что людям не нужно так сильно.
Вот так началось наше странствие по бесконечным коридорам нищенской, раздолбанной общаги, так напоминавшей Толику (и в определенном смысле копировавшей) его дом.
Мы без устали бродили по коридорам и предлагали свою помощь. Комнате на десятой даже мне перестало быть неловко, хоть я и чувствовала себя спятившей сектанткой, что-то во мне вполне омертевело для того, чтобы не заливаться краской при взгляде на очередного местного жителя.
Надо сказать, частенько нам не открывали вовсе, и мы продвигались к следующей комнате. Толика это, казалось, ничуть не расстраивало.
Выходной день, сказал Толик. Все гуляют.
А я думала, что нам просто не открывали, потому что на кой черт мы этим людям сдались?
На девятом же этаже, к примеру, радушно распахнул перед нами дверь только еще один совершенно пьяный мужик с совершенно стеклянными глазами. У него была густая, неряшливая борода и слишком крупный, опухший, явно не раз поломанный нос. Он смотрел на нас долго, пытаясь вникнуть в слова Толика.
Че пришли? спросил он, когда Толик ему, вроде бы, все изложил. Повторениемать учения, и мужик радостно закивал.
Помощь нужна, не? спросил Толик.
Пойдем выпьем.
И они выпили, а я постояла в крошечной, тесной комнатке, куда по какому-то недоразумению уместилось целых четыре кровати. На стене висел календарь с щенятами за девяносто четвертый год. Кое-какие даты были отмечены красным.
Что ж, как говорил Шекспир: The time is out of joint;O cursed spite, That ever I was born to set it right!
Вот и мне захотелось сорвать этот старый календарь с выцветающими щенятами, и напомнить бородатому, что заканчивается две тысячи десятый год, календарь для которого уже и покупать не стоит.
Толик и мужик выпили, стоя у стола, мужик засмеялся и похлопал Толика по плечу, попытался предложить ему закусить огурчиком и выпить еще, но Толик отказался.
В комнате пахло немытыми носками, лампочка была разбита и растопырила металлическую нить.
Толик тепло попрощался с мужиком (неизвестным до сегодняшнего дня, мы даже не спросили, как его зовут) и вывел меня из комнаты.
Больше на девятом этаже радушных хозяев не было.
На восьмом этаже мигала единственная работающая лампа, она то погружала коридор, слишком длинный для проникновения дневного света, во тьму, то вынимала из нее, словно мафиози, который топит и выдергивает из воды должника.
На восьмом этаже Толик сказал мне:
Ты знаешь, я когда-то так скотски жил, теперь удивляюсь.
Ты про общагу? спросила я, Толик засмеялся.
Ни хера подобного. Не. Скорее, про мировоззрение свое. Во ты как бы пример с меня берешь, а ты всего ведь не знаешь.
Не беру я с тебя пример, сказала я. Совсем.
Конечно, это была едва ли не самая наглая ложь тысячелетия.
Ну и хорошо, сказал Толик. Только все равно расскажу, раз уже начал. Раньше я думал, а че люди ваще, зачем нужны они? Чтоб бабло у них отбирать, например, они нужны, или чтоб трахать людей, если бабы они, тоже нужны. Мне было так похеру на них, если мне хотелось, просто хотелось даже, я мог кого-то ударить или убить. Для меня жизнь человека просто ваще ниче не стоила, у копейки больше цена. Мне казалось, если они слабые, так заслужили. Их можно резать или грабить только потому, что они вот такие. А если сильные, то с ними надо считаться, и только в силу я верил, например, не в то, что человека надо уважать, а в том, что он ответку даст. Я не сочувствовал никому никогда, ни единому человеку. Мать твою я любил, но не очень.
Ты же так ей помогал.
Да присунуть я ей хотел.
Темнота, охватывающая его время от времени, была вполне реальным проявлением его слов, волшебной иллюстрацией, как в фильме. Тогда, в темноте, оставались блестеть только белки его глаз и золотые клыки да нательный крестик.
Толик остановился у нужной нам двери, следующей на очереди, развернулся ко мне и сказал:
Я думал, что все, что я могу сделать с человеком, он выделил слово "могу" сильно, почти болезненно. И надо с ним делать.
Толик выглядел расстроенным, но не прошлым собой, а тем, что не мог в полной мере рассказать мне, что это за жизнь такаяжизнь без любви.
Но я, кажется, вполне поняла. Она была похожа на эту общагу.
На восьмом этаже нам открыл дед с трясущимися руками, но стоило Толику начать говорить, и дед захлопнул дверь. Я только и узнала о нем, как тянуло из его комнаты горькими лекарствами.
Между восьмым и седьмым этажом мы встретили каких-то пьяных мужиков в трениках вроде Толиковых, они курили и громко смеялись. Когда мы прошли мимо, один из них гаркнул нам вслед:
Эй-эй-эй, а вы чьих будете?
Я Надьки Борисовой сын, сказал Толик, не моргнув глазом.
Мужик посмотрел на нас пристально, и я подумала: сейчас будет драка, а их тут много, и что же мне тогда делать, звонить в полицию?
Но прочие мужики вообще не обратили на нас внимания, а собеседник только коротко кивнул.
А, Надька! Ну, привет Надюхе.
Когда мы нырнули в очередной дьявольски темный коридор, я спросила:
Кто такая Надька Борисова?
Моя мать, сказал Толик, пожав плечами. У меня родился и второй вопрос, с виду будто бы не совсем связанный с первым:
А почему ты мне все это рассказываешь? Разве ты теперь не другой человек?
Толик глянул на меня, заулыбался.
А нет никакого другого человека. Тот же я человек, просто чему-то новому учусь. Я стараюсь, но я тот же человек. Родился и умру одним и тем же человеком, как мы все.
На седьмом этаже нам открывали, в основном, бабульки, и все они требовали одногоразобраться с пенсиями. Толик давал каждой немного денег, и мы уходили, потому что бабульки не решались пускать нас в дом. Три из четырех почему-то решили, что мы от какого-то депутата.
А почему столько бабулек? спросила я.
Наверное, это еще заводские.
На шестом этаже грохотала музыка, так, что отдавалось даже в черепушке, и казалось, будто пол под ногами ритмично подпрыгивает.
Мы же не пойдем туда? спросила я. Ну, откуда музыка?
Почему не пойдем? Может, им там нужна помощь.
Слава Богу, подумала я, до этой двери еще далеко.
Дверь первой комнаты так и не открылась, мы услышали хриплый, но неожиданно неопределимый в гендерном смысле голос.
Вы из ЖЭКа?
Нет, сказала я.
Тогда идите на хуй.
Толик пожал плечами, и мы пошли дальше.
Затем случилось то, чего я больше всего боялась, дверь во вторую комнату открылась, и мы увидели мужчину в тюремных наколках, с по-туберкулезному впалой грудью и жестким взглядом узких серых глаз.
Я подумала, что сейчас они с Толиком обнимутся и пойдут пить, будто лучшие друзья. Но Толик сказал (и голос его изменился, стал спокойнее, размереннее и монотоннее):
Привет. Мы хотим сделать что-нибудь доброе, стараемся помогать людям, может, знаешь кого, или самому что-то нужно?
Мужчина некоторое время смотрел на нас, в первую очередь, конечно, на Толика, затем покачал головой и ответил, также очень вежливо:
Хорошо, конечно, но мне ничего не надо.
И он закрыл дверь.
Пообщались они с Толиком прямо-таки интеллигентно. Когда мы отошли чуть подальше (на безмолвную тройку квартир), я спросила, что это было. Толик сказал:
Ниче, просто мужик из своих, там манера общения другая немножко, потому что за любой базар отвечаешь. Ну, с матом, например, отношения сложные, и слова надо выверять тщательно. А теперь душой отдыхаю, епты.
Наконец, мы добрались до той самой комнаты, из которой неслись сатанинские завывания и басы нижнего мира. Толик долго стучал в дверь ногой, а я пыталась его оттащить.
Да они не слышат просто!
Дверь все-таки распахнулась. На пороге стоял пошатывающийся бледный мальчуган в черной майке и черных джинсах, губа у него была проколота и кровила. Мы смотрели на него, он смотрел на нас.
Я сказала (так как он был, видимо, подростком, мне предстояло найти с ним общий язык).
Привет.
Позади какие-то девочки и мальчики прыгали на кроватях, на столе стояли бутылки с газировкой, но я была уверена, что сладкая вода изрядно подразбавилась алкоголем. Пахло потом и перегаром.
Вам тут помощь не нужна? Может, кто-то в сложной ситуации?
Мальчик продолжал смотреть на меня, потом выдавил из себя:
Ты не Светка.
Да уж, подумала я, не Светка. А хотелось бы.
Мальчик захлопнул дверь, и мы снова остались ни с чем.
Между шестым и пятым этажом мне ужасно захотелось есть, так пятый этаж не запомнился мне ничем, кроме того, что я заглянула на кухню, где мешала суп женщина с синяками на плечах. У нее были почти русалочьи длинные волосы.
На четвертом этаже какой-то бухой или упоротый парень бегал по коридору и орал, и я спросила Толика:
Подойдешь к нему?
И пожалела об этом, потому что Толик подошел, и они сильно подрались. Мне пришлось уводить Толика, так что ни единой комнаты на четвертом этаже мы не проинспектировали. Толик сплевывал кровь и смеялся, а я старалась вытереть ему губы и нос.
Опух?
Вроде нет, сказала я. Вот зачем тебе это было надо?
Ну, тому парню явно помощь нужна.
Психиатрическая.
На третьем этаже дети играли в "Чипсы-колу" (я сама никогда не играла, узнала о правилах из дайри одной девчонки) и бегали по тесному коридору, все время задевая нас. Бабушка одного из мальчиков выгнала нас, полагая, что мы решили украсть каких-нибудь детей и, кроме того, пригрозила вызвать милицию.
Когда мы спустились на второй этаж, то первым делом увидели обжимавшуюся у подоконника парочку, парень с девушкой целовались так страстно, будто хотели друг друга съесть, трусы болтались у девушки на щиколотках и угрожали соскользнуть вовсе, когда она пыталась закинуть на своего молодого человека ногу в страстном и чуточку самовлюбленном порыве.
Эй! крикнул Толик. Смотрите не свалитесь! А то стекло выдавите!
Он согнулся пополам от смеха, когда девушка зашипела:
Я же говорила! а парень принялся натягивать на нее трусы. Быстро, на пределе своих возможностей, ребята метнулись в душевую. Вскоре оттуда послышались вполне довольные стоны.
Везет же людям, сказала я.
Везет, согласился Толик.
Но, кроме этой забавной детали, мы застали кое-что еще, не менее непристойное. Я думаю, даже куда более непристойное.
В последнюю на этаже дверь Толик стукнул пару раз, без особой надежды, уже развернулся, чтобы уйти, как внезапно что-то дернуло его эту дверь толкнуть, и она поддалась легко и спокойно, словно никогда не была закрытой.
Эта божественная вдохновенность, почти волшебная интуиция меня в Толике всегда удивляла.
В маленькой комнате не было кроватей, только матрас и облезлый диван, который мы едва видели с нашего места у порога. Горел маленький рыбьеглазый телик, с помехами показывал какую-то юмористическую передачу. За столом сидели, наверное, муж и жена, или сожители, или вообще едва знакомые люди, я не знала.
На женщине были только трусы, застиранные и хлопковые, по-советски закрытые. На мужчине, впрочем, кроме семейников в клеточку тоже ничего не было. Женщина спала, улегшись на стол, мужчина смотрел в телевизор невидящим взглядом.
Все, в общем, было обычным: стандартные алкоголики, стандартная крохотная комнатушка, стандартные телик, бутылка водки, жалкая закуска, красный ковер, зеленый диван.
Нестандартным был запах. Я никогда ничего подобного не чувствовала, но чем пахнетпоняла сразу, благодаря какому-то первобытному чувству, далекому от разума. Такое же чувство, как этот запах, вызывают больные и безумные люди, так я подумала.
Запах не был очень уж сильным, но настолько тошнотворным, что его даже сложно описать, к горлу у меня подкатил ком. Мы с Толиком вошли в комнату и увидели, что на диване, укрытое занавеской, лежит тело.
Занавеска была серая, в синюю розу, тонкая, но непрозрачная, под ней выступали выпуклости тела, и было ясно, что лежит женщина, полная притом. Под занавеской выступало даже ее лицо, крупный нос, покатый лоб, выдающийся подбородок.
Меня затошнило, но что-то почти волшебное не дало мне отвести взгляд.
Я боялась и хотела уйти, но вместе с Толиком подошла к дивану. Меня трясло. Мужчина и женщина не обращали на нас никакого внимания, им не было странно, что мы пришли в их домона спала, а он, может быть, тоже спал, в каком-то смысле.
Когда Толик протянул руку к занавеске, я не выдержала и уткнулась носом ему в плечо, заплакала.
Толик отдернул занавеску, глянул на тело.
Я спросила:
Как там?
Ну, сказал Толик. Не очень хорошо.
Я только сильнее заплакала от отвращения, и Толик вытолкнул меня в коридор, забрал только мой новенький мобильный.
Ща, сказал он. Я видела, как Толик пытается привести в чувство мужика, как Толик роется под матрасом в поисках документов, даже мне было страшно на это смотреть, а хозяевам комнаты было как бы и вовсе все равно, что Толик у них хозяйничает.
Иногда я как бы против воли пошатывалась вперед, чтобы увидеть труп. Издалекабабуля как бабуля.
Наконец, Толик позвонил куда-то и сказал, что мы подождем здесь, сходим пока, может, на первый этаж.
А как же она? спросила я.
А что ей сделается?
И я ломанулась к лестнице. Я говорила:
Зачем? Зачем тебе это, Толик? Они такие противные, зачем? Зачем ты им помогаешь?
Толик поймал меня за руку, прижал к себе и погладил по голове.
Затем, что даже самое безобразное существо заслуживает помощи, сказал он. Это такой эгоизм типа. Я был очень безобразным существом. И я заслуживал помощи.
Мы долго стояли так на ступеньке, и я плакала, и била его по плечам, так слабо и почти любовно.
Пройтись по первому этажу мне почти хотелось. Я осознала, что вряд ли мы найдем еще один труп. И я сама бежала по коридору и стучала в дверь каждой комнаты, а Толик шел за мной с несвойственным ему, совершенно ангельским спокойствием. У последней двери я задержалась надолго и все колотилась в нее.
Ну-ну, че ты, сказал Толик. Вдруг там робкая бабулечка.
Он меня нагнал, встал рядом и потерся носом о мой висок. В этот момент дверь распахнулась, и какая-то очень злая и полубезумная, судя по всему, грязноволосая бабуля вытряхнула на нас содержимое мусорного ведра.
Противно не было. Не после трупа.
Бабуля сказала:
Мрази.
И дверь закрыла. Толик снял с моего плеча обертку из-под маргарина.
Вот тебе и робкая бабулечка. Одуванчик божий.
Я сказала:
Ты это видел?
Путь смирения, сказал Толик. Не отрывать же ей теперь голову.
Думаю, предыдущий Толик с нынешним бы в этом не согласился, и потому они хотя бы казались разными.
Хлопнули дверью, затопали. Мы, грязные, вышли на лестницу и увидели синие куртки фельдшеров.
Ты что, сказала я. Вызвал скорую?
Ну да, ответил Толик. А то мало ли.
Глава 10. Что просить у Бога?
Пришлось вызывать еще и труповозку, или как она называется. Я все это время просидела на лавочке у общаги, дрожа и вытаскивая картофельные очистки из волос. Потом, наконец, мимо меня пронесли труп в пластиковом мешке.
Тоже ничего такого уж страшного.
Страшно было, если честно, только когда я глядела на накрытое занавеской тело. На крупный нос, натягивающий ткань.