Полегчало? спросил Толик. Он все еще держал мою ногу. Мне показалось, он старается заглянуть под мою ночную рубашку, чтобы, может быть, все-таки все понять про мое белье.
Да, сказала я. Мы помолчали. Наконец, Толик отпустил меня, я выпрямилась поглядела на мою белую, как у утопленницы, ногу в прозрачной, холодной воде. Всему остальному телу будто стало теплее.
Вы так и не сказали, почему вы не ненавидите себя.
Да это все херня. Типа ты был плохим, давай теперь херачь себя плетью, пока не сдохнешь. Это никому не надо. Человек не может ничего отдать другим, пока ему больно. А я хочу отдавать. Хочу помогать. Мне хочется быть счастливым, так я смогу отдавать другим то, чего у меня излишек. Врубилась?
А почему нельзя помогать, когда тебе больно?
Ну, тебе нечего же отдать. У тебя ничего нет, кроме боли.
Я пожала плечами.
И что? У людей, в общем и целом, ничего, кроме боли, нет.
Я вдруг осознала, что еще ни с кем не была так откровенна. И никогда. Я привыкла к тому, что просто скучаю и ленюсь, что за этим в самом деле ничего не стоит.
Толик вдруг вытянул руку, ногтем содрал корочку с ранки на сгибе локтя и протянул ее мне.
Хочешь?
Что?!
Вот, он кивнул. Вывезла все, гляди-ка.
Я смотрела на красно-желтую чешуйку, стараясь не зажмуриться и не отвернуться.
Когда тебе больно, только это ты и можешь дать. Надо всех простить, всех и себя. И все отпустить. Сечешь? Жизнь продолжается. Что бы ни случилось. Умер ребенок? Смертельная болезнь? Война? Все равно продолжается, и пока живешь, надо жить счастливо.
Он говорил горячо и страстно, с религиозным пылом, глаза его сияли.
Этого хочет Бог?
Счастья. Счастья для всех. Надо быть счастливым и помогать другим. Сначала надень кислородную маску на себя, а только потомна мелкого. Богэто просто пилот. Он не выйдет из-за штурвала, чтобы застегнуть на тебе жилет.
Он схватил себя за шею, закашлялся, а я смотрела на него ошарашенно. Мне не верилось, что я говорю с Толиком о таких вещах. Я думала о сексе, о физической близости, вовсе не о том, что доверю ему свои переживания. Я их никому не доверяла, даже самой себе.
Толик сказал:
Надо быть счастливым, счастливым надо жить.
Неожиданно он наклонился, снова взял мою ногу и принялся смывать водой грязь. Сердце у меня забилось часто-часто.
Толик сказал:
Но я тебя жизни учить не буду, живи ее, как хочешь.
Он опустил и мою вторую ногу под воду, я подалась назад, от холода свело даже плечи. Запрокинув голову, я увидела большое, пушистое облако. Я почти не чувствовала прикосновений Толика, но ощущала кое-что другое: странное, томительное и доверчивое чувство.
И свое желание я тоже представляла себе совсем не так.
Толик сказал:
Тебе бы поглядеть, че в мире есть. Может, поняла бы, какое тебе интересно. Витек с Алечкой родители хорошие.
Но. Здесь было какое-то "но".
Я сказала:
Хочу искупаться.
Он сказал:
Давай.
А я не утону от холода?
Толик повел плечом, любимое его, странное, рваное движение.
Без понятия. Но если хочется так, то это без разницы. С осознанием того, что за косяки при любых раскладах отбашляешь живется легче.
Вот такая вот философия на фене. Фенесофия.
Я сказала:
Тогда отойдите.
Я подумала, стоит мне разбежаться и прыгнуть, рухнуть в холодную воду, как я тут же стану другим человеком. Может, мы поговорили, я открылась, а теперь я окунусь в местный Коцит, и стану новой Ритой. Ритой-лучше-прежней. Все обрадуются.
Толик отошел в сторону, как можно дальше, так что пятки его качались над водой. Я прошлась по мостику обратно, скользя мокрыми ногами, боясь грохнуться.
Это оказалось проще, чем я думала. Я разбежалась и просто не останавливалась. Рухнула в ледяную воду, такую холодную, что, я зналав ней можно умереть.
Наверное, это цепляло меня больше всего. Возможность. Не такая уж и плохая из меня вышла Вирджиния Вульф.
Было неожиданно глубоко, и я ушла под воду. Больше она не казалась мне прозрачной, теперь вода стала черной. Странное дело, я не касалась ногами дна. А, может, это и иллюзия, может, так причудливо моя память сложила чувства и реальность.
Солнце пробивалось сюда с трудом. Я даже хотела остаться здесь, внизу, но нестерпимый зуд в груди, зуд, переходящий в жжение, заставил меня выплыть, вырваться из воды. Толик подхватил меня.
Наплавалась?
Я покачала головой.
Нет! Хочу еще!
Я снова нырнула, ушла под воду, свет мгновенно померк. Мне захотелось сделать глубокий вдох. Я знаю, это глупо. Думаю, на самом деле я не желала смерти. Поэтому я не сделала того вдоха. Я просто задержала дыхание и смотрела на отдаляющийся, охватываемый чернотой со всех сторон, почти голубой свет. Как будто пространство надо мной стянул лед.
Меня вытащил Толик. С неожиданной для его болезненности силой, он схватил меня и вырвал из воды. Меня била крупная дрожь, руки и ноги дергались. Толик прижал меня к себе, он казался невероятно горячим, как огонь. Его золотые клыки нестерпимо, почти мультяшно сверкали, когда он сказал:
Хорош, хорош!
Ты же сам сказал! крикнула я. Башлять за косяки, или что?
Он засмеялся.
Во-во!
Он прижимал меня к себе, обтирал ладонями до жжения, руки его, в какой-то момент, в какой-то очень мимолетный миг, были под моей рубашкой, но ни он, ни я, ничего не успели понять.
Пошли, Ритка.
Я заплакала.
Девки сложные.
Я завыла.
Ну-ну.
Он мягко донес меня до конца моста и поставил на землю, на влажные листья, склизкие, подгнивающие. Они были не золотые и не красные, зеленые с прочерньюпросто палые, не до конца осенние еще.
Давай, Ритуля, сказал он. Шевелись.
Мне не было плохо физически, но я ощущала такую боль. А думала, что мне станет легче. Мне даже пришло в голову, что я одержима дьяволом. Что во мне сидит какой-то демон, который и делает так больно. Иначе это объяснить не получалосьжжение в груди, будто на душу вылили кипяток.
Я плакала всю дорогу обратно, сумела собраться только перед самым домом. Я представляла: если нас встретят, решат, что Толик меня изнасиловал. Мне совсем не хотелось, чтобы о нем так думали.
Я сказала:
Расскажи мне анекдот.
Ну, я так не могу, по заказу-то. Я ж тебе не клоун.
Тогда просто расскажи что-нибудь, что угодно. Хочешь, историю расскажи.
Не хочу, сказал Толик. Ладно, слушай анекдот. Приходит новый русский, значит, в ювелирку и говорит: крест бы надо, да побольше. Ему показывают кресты, один, пятый, десятый, он смотрит, потом кивает: вот такой вот хочу. Тока вы это, гимнаста снимите.
Почему-то я засмеялась, и смеялась до самых ворот, пока мы не столкнулись с папой.
Он выходил на пробежку. На лице у него совсем не было волнения, конечно, он думал, что я сплю. Мне даже было жаль забирать у него эти секунды спокойствия. Когда он нас заметил, я сразу сказала:
Блин, пап, я случайно в озеро упала.
Что упало, то пропало, сказал папа и засмеялся. А потом до него дошло.
В дом, живо!
Пап, я
В дом!
Толик улыбался, папа посмотрел на него искоса.
А ты уж останься.
Да ну да.
Я снова попыталась высказаться:
Пап, я
Тогда он взял меня за руку, крепко и мягко, и повел домой. Я семенила за ним, все время оглядывалась на Толика.
Он мне ничего не сделал, прошептала я. Просто мы пошли гулять.
В ванную, а потом напряги Тоню сделать тебе чай с имбирем, она как раз завтрак готовит. И с медом!
Не выгоняй его! Я упала случайно! Он спас мне жизнь!
Рита, иди домой.
Папа втолкнул меня в коридор и закрыл за мной дверь. Я осталась стоять в очень тихом, еще по-утреннему сонном доме. Снаружи папа что-то говорил Толику, тише, чем я ожидала. Тогда я глянула в окноТолик улыбался и кивал, потом развел руками с такой комической тоской, что папа, кажется, засмеялся.
Ну, подумала я, разберутся без меня.
Папа отчего-то давал Толику очень большой кредит доверия.
Я осторожненько пошла вперед. Мои следы на паркете, чистом и гладком, были темными. Я подумала, что я, будто живой мертвец, вырвавшийся из тесной утробы могилы и вернувшийся домой. К пятке моей прицепился гнилой лист, и он тащился со мной до самой ванной.
В ванной я скинула ночную рубашку, стянула трусы и осталась только в цепочке с крестиком, сердечком и якорьком.
Мой палец стал уродливым и красным, мои глазатоже. Мои ноги были грязными.
Я долго водила ладонью от груди к животу и ниже, представляла, что это делает Толик. Потом набрала полную ванную горячей воды и залезла в нее, не обращая внимания на боль.
Вода стала серой от грязи.
Я долго лежала, не особо понимая, на каком я свете. Лампочки над головой сверкали, сиялибудто нимбы, но без икон. Палец болел так сильно, что хотелось плакать, но я держалась.
Я не какая-нибудь там слабачка, я очень хорошо выдерживаю физическую боль. В детстве я почти не плакала, а потом стала плакать много, словно прорвало дамбу моего терпения.
Почему-то я снова подумала о Жорике, о том, что у него не было бы всех этих проблем. Во всяком случае, он бы точно не вступал в странные отношения с папиным другом Толей Тублом.
Жорик бы знал, кем хочет стать, и в это самое время, наверное, спешил бы на пару где-нибудь в Москве или даже в Лондоне. То есть, тогда не в это же самое время, в аналоговое время, но вы ведь поняли.
Жорик бы не раздумывал, сделать ли ему самый важный вздох.
Даже если бы Жорику было нестерпимо больно, он решил бы все быстро и без лишних сантиментов. Он сверхчеловек, этот Жорик.
Через какое-то, крайне неопределенное, время я услышала голос Кати.
Рита, чай я оставлю в твоей комнате. Смотри, чтобы не остыл, выходи давай.
Ладно! крикнула я. Сейчас.
Но вместо этого я еще долго, почти без перерыва, мастурбировала в грязной воде. О Толике я не думала. Я вообще ни о чем не думала. Черная пелена казалась мне довольно сексуальной.
Я вышла из ванной недостаточно чистой. Долго вытирала полотенцем волосы, но удовлетворенной не осталасьни в одном из смыслов.
Господи, подумала я, чего же мне не хватает? Меня любят, я здорова, молода и богата. Почему я несчастна?
Распустила сопли, ты просто не видела боли. Так ответил мне мой внутренний Бог. На себя, грязную, я напялила чистую ночную рубашку, розовую с тортиком. На тортике горело шестнадцать свечек. Значит, рубашке было два года.
Хотелось лечь в постель, но для начала я решила навестить Толика. Мне было интересно, я подумала, может быть, он там тоже себя трогает, может, он думает обо мне?
Я осторожно, на цыпочках спустилась на один пролет вниз, прошлась до его комнаты легко, как ветерок.
Перед дверью я замерла. Почему-то сложно было решиться к нему войти, даже просто посмотреть на него.
В какой-то момент мне даже показалось, что я придумала Толика, вот и все, и комната пустая. Отрезвил меня навязчивый, стойкий запах табака. Как будто он курил в этой комнате уже двадцать лет.
Наконец, я открыла дверь.
В комнате, хотя, может, мне и показалось, было чуть туманно от дыма. Толик лежал на спине, в зубах сжимал сигарету, он не шевелился. Совсем-совсем.
Может, нашел удобную позу, чтобы дышать, расправил, так сказать, легкие.
Некоторое время я думала, что Толик спит, потом поняла, что глаза у него приоткрыты, совсем чуть-чуть, так и не увидишь ничего.
Он казался каким-то блеклым, изможденным, как свежий труп.
Неожиданно Толик вскинул руку, мягко провел по воздуху пальцами, лениво мне помахал, в общем-то. Я даже испугалась, хотя ничего такого в его жесте не было.
Как испугалась бы, если бы кто-нибудь помахал мне из гроба.
Как дельфин, помнишь?
Его голос был хриплым, сигарета в зубах почти догорела, на ней образовался длинный столбик пепла, который Толик умудрился сохранить, произнося эти слова.
Не подожги дом, сказала я. Пожалуйста.
Толик едва кивнул, и столбик пепла, наконец, упал ему на грудь. Он прижал пепел ладонью, как надоедливое насекомое.
Пожалуйста, повторила я.
Толик сказал:
Спасибо.
Он хрипло засмеялся, открыл и снова прикрыл глаза. Толик находился в странном состоянии, в полудреме. Я подумала, что сейчас могла бы с легкостью залезть на него, расстегнуть ему штаны, потрогать его немного и сделать все самостоятельно.
Не знаю, почему я так подумала.
Мне такого даже не хотелось, мне хотелось быть желанной. Просто это была возможность.
Толик сказал:
Тебе бы поспать.
Я сказала:
Тебе бы тоже.
Он скосил взгляд на меня, едва заметно улыбнулся, и я подумала: по-своему он спит.
Спокойной ночи, сказала я. То есть, утра.
Я закрыла за собой дверь и так же осторожно вернулась к себе в комнату. Чай уже совсем остыл, но я все равно его выпила, практически одним глотком. Я открыла окно и покурила, стараясь, как и Толик, не выпускать сигареты изо рта. Получилось плохо. Потом я кинула бычок в шкатулку с колечками, дав себе зарок завтра точно выбросить оба окурка.
В конце концов, я легла спать. Залезла под одеяло, согрелась снова, поглядела в окно, причем совершенно бездумно. В блаженной, дзеновой пустоте, которая всего этого стоила. А ведь я ожидала, что в голове будут бешено вертеться мысли, но очень быстро стало темно.
Глава 3. Зачем помогать людям?
Тем вечером, проснувшись, я наведалась к папе. Он сидел перед компьютером в кабинете, в зубах у папы была зубочистка, он перекатывал ее туда-сюда. Наверное, появление Толика надолго пробудило в нем давние воспоминания о сигаретах.
Интересно, почему мама не вызывала у него такого желания закурить? Может, потому, что мама-то маячила рядом каждый день, а Толик оказался приветом из прошлого, когда у папы в зубах все время была сигарета.
Я спросила его:
Когда ты начал курить?
Я стояла на пороге. У папы в кабинете пахло деревом и бумагой, так гладко и чисто. На столе перед ним стояла чашка с чаем, на блюдце покоились крошки от печенья или бутерброда. Покой этот был обманчив, от неловкого движения они могли разлететься в любой момент и испортить идеальную безмятежность папиного кабинета.
На стене висела литография Кибрика, очень известнаяЛасочка. Озорная черно-белая девочка с вишенками в зубах и дьявольщинкой в длинных, веселых глазах. Чем-то она, пусть и очень отдаленно, напоминала мою маму.
Папа сказал:
Когда понял, что в спорт не попаду.
Он ответил мне очень спокойно, но неестественно ладно, как будто именно этого вопроса ждал всю жизнь, его опасался.
Я сказала:
Нам надо поговорить.
Папа кивнул.
Ну, да. Не без этого.
Нормальный кабинет, стол из красного дерева, приятное глазу освещение, темные шторы, стеллаж с книгами, которые папа ни разу в своей жизни не открыл.
Я знала, что Люся ленится вытирать с них пыль, что папа делает это сам, потому что любит порядок.
Папа в своем красном спортивном костюме казался здесь неестественным, совсем чужим, будто его нарисовали маркером на фотографии в журнале.
Я села на стул перед ним, будто собиралась что-то у него просить. Открыла рот, ине поняла, как именно заговорить с ним.
Папа сказал:
Я знаю, все это для тебя очень неожиданно.
Да уж, сказала я. Почему ты со мной об этом не говорил?
Папа перекусил зубочистку, уложил ее, аккуратно, как ребенокмертвое животное в могилу, на блюдце.
Потому что я не думал, что ты к этому готова. И что тебе это интересно.
Он лукавил. Но и я лукавила, потому что я могла задуматься обо всем этом и раньше. О том, что папино прошлое с папиным настоящим не сходится, или, может быть, сходится, но каким-то неестественным образом, как две части, принадлежащие разному целому.
Мой папамонстр Франкенштейна.
А если бы твой друг не приехал?
Тогда я бы, наверное, не решился, просто ответил папа. Это не слишком приятный разговор. Не надо ворошить прошлое.
Прошлоеосиное гнездо.
Я сказала:
Значит, ты не думал поговорить со мной об этом?
Думал, ответил папа. Он улыбнулся, красиво и блестяще. Я впервые подумала, что, может быть, зубы у него искусственные. Хорошая керамика, например.
Ты считаешь, что я недостаточно взрослая?
Он нахмурился. Безусловно, папа так считал. Родители всегда считают своих детей недостаточно взрослыми, ну хотя бы для чего-то. Во всяком уж случае для опасных поступков и знаний.
Я сказала:
Ты думаешь, я тебя выдам?
Папа засмеялся и смеялся долго, даже пару раз стукнул кулаком по столу, крошки взметнулись вверх и приземлились на черно-красную, в прожилках деревянную поверхность. Папа, не переставая смеяться, смахнул их в ладонь и вернул на место.