Предисловие. Сны Попова
Каждая новая книга Валерия Попова встречается его давно определившимся читателем с тем нетерпением, с каким после долгой разлуки с собственным отражением подходишь к зеркалу. Эта, приуроченная к его семидесятилетию,не исключение.
Одна из тайн успеха Попова заключается в поразительной точности, с которой выуживает он не замечаемые нами приметы, запахи, тайные недодуманные мысли. Именно упоминание таких вещейслучайной ассоциации, полузабытого чувстваобеспечивает Попову безошибочное узнавание «своими». При всей редкой пластичности своей прозы он чуждается томительной описательности: где другие старательно вырисовывают куб, Попов задает его диагональю. Наша жизнь в его прозе не столько присутствует, сколько угадывается. Вечный интерес всякого читателя к собственному подсознанию и есть причина неослабевающего интереса к Попову: он первым фиксирует перемены. Кажущаясяи вполне нарочитая, игроваянедотепистость его авторского героя только оттеняется жесткой точностью письма, четкой организацией материала и метода.
«Философия счастья», с которой Попов пришел в русскую литературу, напитанную апологией страдания, во многом определялась именно системностью, четкостью мышления, попыткой сформулировать законы в хаосе. Хаос и в новой книге Поповаодно из главных слов-сигналов, символ неумения организовать и обуютить окружающий мир. Среди тотальной сверхтекучести, необязательности, в которую мы волей-неволей погружены, именно это разумное организующее начало само по себе утешительно.
В этот сборник вошли ранние поповские шедевры, обеспечившие ему одно из первых мест в петербургской прозе шестидесятых-семидесятых (а там было из кого выбирать, особенно до переезда Битова в Москву), и новые рассказы, не уступающие тем, прежним, но резко отличающиеся по интонации. Стиль Попова узнается мгновенно, даже любимые парольные словечки его остались прежними, и лучшие, самые поэтические и странные его рассказы по-прежнему похожи на снытолько те были счастливые, а эти тревожные. Повести и рассказы последних лет, собственно, и есть летопись приложения прежних поповских законов к новой реальности, в которой все прогнозы малоутешительны и, главное, обречены на несбывание. Внешне перед нами прежний Попов: тесто текста густо упихано изюмом точных наблюдений и лихих каламбуров из «записнухи». Проза по-прежнему смонтирована, свинчена из готовых блоков, по ее пространству щедро раскиданы шуточки, словесные игры и припечатывающие определения. Попов по-прежнему формулирует свои законы счастья, благодаря которым герои его ранних книг«Жизнь удалась», «Южнее, чем прежде», «Новая Шахерезада»ухитрялись сохранить здравый смысл и радость существования. «Да, жизнь загадочна и страшна, нослегка подчиняема словам. Мостик из слов, сцепленных над хаосом,единственное наше спасение. Как хорошо жить в уютеи как страшно за тех, кто не умеет его словами организовать!»
В русской литературной традиции Попов странен, почти неуместен именно отсутствием изначальной установки на страдание. Оно не кажется ему ни поводом для уважения к страдальцу, ни пропуском в рай, ни непременным следствием особенных достоинств. Многочисленные маски, напяливаемые борцами, страдальцами, снобами, для героя Попова не столько отвратительны, сколько обременительны. Оказывается, и циником быть необязательно! И всеведение напускать на себятоже незачем! И вешать на окружающих собственные проблемы, и самому носить их, как ордена,дурной тон! Разумеется, столь нестандартная позиция долго не позволяла Попову выскочить из амплуа «питерского юмориста», тогда как разборчивый читатель давно уже научился жить «по Попову»то есть не натыкаться на прутья клетки там, где можно спокойно пройти между ними. Это, разумеется, не отменяет знания обо всех темных, непостижимых, мрачных сторонах жизнитех областях, в которых не работают четкие и утешительные поповские законы. Некоторые из нихнапример, «У наших врагов есть свои проблемы» или «Счастье копится где-то, чтобы внезапно обрушиться на тебя»продолжают работать и в новой прозе Попова, даром что в разъехавшейся реальности герой все меньше верит себе.
Попов движется по миру странником, перед которым, как в детском фильмоскопе, разворачиваются все новые и новые картинки, и герой его прозы доверяет тому, кто эти картинки показывает. Один из коренных приемов такой прозыотстранение, обновленное восприятие привычных вещей. Поэтому в прозе Попова всегда так много пустырей, свалок, пустых пакгаузовпустынных, таинственных пространств, на которых попадаются странные предметы, изменившие свое назначение. Но раньше побеги на эти пустыри были прорывами в свободу, счастье, прекрасную необязательность«шагом в сторону», как называлось это в прекрасном старом рассказе. В ранней повести о детстве «Темная комната», блистательно построенной на цепочках остранений, свалка на окраине города представала столь же таинственной, как Зона в «Пикнике на обочине» Стругацких: островок предметов, назначение которых неясно. Теперь же пустыри подступили вплотную, обступили дома, проникли, кажется, и в квартиры. Хаос наступает, и в этом хаосе бродит одинокий Орфей, отчаянно пытаясь одомашнить словом непослушный, угловатый, выстывший мир; но и слова-то у него теперь все больше о винтах и болтах...
В поздней прозе Попова заявляет о себе и нечто новое, прежде всегоэто истончение, изношенность самого вещества жизни. Ранние рассказы насыщены радостными, вещными, плотными приметами. Тут его пластике было где разгулятьсяприкладной акмеизм, упоение деталями: смакование холодного молока, банного пара, мягкой, пристающей к нёбу сосиски. Этого вещества жизни в новых рассказах Попова практически нет. Нет плотского упоения прекрасной реальностью, счастливого сидения в теплой ванне, радостных летаний на катере по воде, бурой от листьев, как заварка. Все больше грузовиков, грязных машин, заледенелых дорог, все больше ненавистного Попову холода, поездок неизвестно куда, разговоров с утомительными и мрачными собеседниками. Гротеск его, прежде позволявший легко преодолевать ужас жизни, доводивший его до смешного, одомашненного абсурда, становится все печальней, все отчаянней, и реальность прозы уже распадается, как и все вокруг. Разлезается ее волшебная ткань, утрачивается смысл, прежде так легко и волшебно возникавший из точных догадок, сцеплений, из самого воздуха. Примеры такого распада реальностипревосходные рассказы «Сон, похожий на жизнь» и «Сон, похожий на смерть».
Герой в них бессловесен, как и положено спящему. Он уже не может словами организовать жизнь по своему вкусу. Он снова странствуетно странствует уже над вспененной, неуютной, коричневой рекой, среди пустынных и пыльных комнат. И это все, чего он заслуживает? Этотот рай, который был ему обещан?
Засасывающую «воздушную яму», метафизическую бездну, разверзшуюся внезапно у самых ног, Попов чувствует не хуже прочихнапротив, он со страшной точностью рассказывает о том, как поглощает эта бездна всех, кто не хочет ей сопротивляться. Одним из ключевых слов становится «тьма». Она окружает героя как символ неупорядоченного мира, в котором не за что ухватиться. Это тьма не только метафизическая, но и вполне конкретнаямрак заледеневшей реки, ночного неба, в котором без толку мотается воздушный шар, или мрак небытия, который страшит героя в тысячи раз больше, чем любые страдания на земле. «Мы поняли вдругстрах притеснений, наказаний, террора уступает самому главному страхустраху перед темной безднойона страшней». Это сказано с безжалостной точностью. Законы пасуют перед бездной. Невозможно быть счастливым там, где количество мелких нелепостей и гнусностей давно переросло в новое качество жизни. Эту жизнь организовать уже нельзя.
Можно организовать прозу.
Проза по-прежнему выстроена с заботой о читателе и любовью к нему. Все гвозди забиты намертво, и ткань текста, натянутая на них, не провисает нигде. «Записал!»рефрен последней, самой мрачной главы новой повести «Нарисуем». Как Попов написал эту вещь? А как он смог пережить то, о чем написано в ней, в «Третьем дыхании», в повести об отце «Комар живет, пока поет», в дачной хронике «Грибники ходят с ножами»? Эти книги, одна страшней другой, вызвали у некоторых оторопь: как можно такоео себе и о своей жизни? Но это и есть то единственное, что можно ейтакойпротивопоставить: все видеть, все знать. Записать.
Когда-то литература помогала ярче пережить счастье и сохранить еготак, чтобы перечитать и вспомнить; так, чтобы беспричинная радость, праздничная свобода, чувство победы над хмурыми и злобными типамипередались другим и стали общими. Потом та же литература помогала изжить ужасназвать его по имени с последней облегчающей точностью, чтобы и другие, узнав собственный адский опыт, почувствовали: они не одни. Попов не стеснялся счастья (ведь это не было кичливое, пошлое счастье приобретателядля восторга ему всегда было нужно очень мало), не стесняется и страдания. И снова проговаривает то, о чем читатель боится подумать; и снова читатель ощущает родство с автором и благодарность ему.
В этой книге, однако, представлены не самые смешные и не самые страшные рассказы Поповаа те самые, похожие на сны. Именно во сне бывает самая глубокая и чистая грустькак и самое беспримесное блаженство; в этих рассказах Попов прорывается в ту реальность, о которой все мы догадываемсяи по которой вечно тоскуем. Умение прорваться туда гораздо важней искусства точно описать видимый мир. Если бы Попов умел только весело и узнаваемо воспроизвести «Нормальный ход»он был бы обычным хорошим писателем. Писателем большим и уникальным его делает «Шаг в сторону».
Привыкнув обмениваться паролями и отзывами с любимым автором, на его юбилейное «Нарисуем» постоянный читатель уверенно отвечает:
Будем жить!
НАРИСУЕМ(Повесть)
Глава 1ПЕШКИ НАЗАД НЕ ХОДЯТ
...Вот про некоторых молодых говорят: «Уж пусть лучше пишет, чем пьет!» Но тебе я скажу так: лучше пей!
С таким напутствием я вышел в литературу. Конечно, не лучший старт. Маститый поэт (седые редкие космы струились на воротник вязаной бабьей кофты) с удивительным терпением слушал скучные благонравные стихи, временами внезапно кивая (или просто падая в сон?)и только при моих стихах ожил. И даже руки стал потирать: вероятно, решив сказать что-то хорошее? И сказал!.. Чтовы уже знаете! То естья уже «хватил шилом патоки» литературной жизни (приведенным выше эпизодом дело не ограничилось). И, понимая, что мучиться тут всю жизнь, решил параллельно заняться чем-то полегчедля отдыха и, как это ни парадоксально звучит, для денег. Как говорил мой мудрый отец: «Лучший отдыхэто смена работы». И я решил поступать во Всесоюзный государственный институт кинематографии. Все знали тогда, что из всех сфер (кроме криминальных) самые большие доходы в кино и там же восторженная любовь женщин и зависть мужчин.
Попов.
Я.
Ежов, великий сценарист, тяжко вздыхая, смотрел на листки моего вступительного этюда, потомна меня.
Выглядишь моложе, чем по анкете...
Я и есть моложе!бодро ответил я.
Хорошо пишешь.
Ура! Я знал, что найдется гений, который оценит меня. И нашелся. И главноегде!
Привык, видно, первым везде быть!
Как догадался? Кроме школьной золотой медали я ничем вроде себя не выдавал?
А вокруг себя не видишь никого.
Опять прав! Что значитгений. Но мне гениальность его, похоже, боком выходит? По длинному багровому лицу мастера стекали струи... страдал. По виду это походило на обыкновенное тяжкое похмелье, но по сутиэто он переживал наши несовершенства... Конец?
Сверху, по склону аудитории, сквозь пыльные окна хлынул свет. Высшие силы, видимо, вспомнили про меняправда, с некоторым опозданием. Ну что ж, и у них бывают сбои.
...А если заклинит, трос всегда перекусить можноне вопрос!сверху донеслось. Сначала я даже подумал, что с воли, из окна. Откуда в этом пыльном заведении такие речи?
А сплести новыйдва пальца...
Речь оборвалась. Я поднял голову.
«Нет,понял я.Здесь!»
Хватит!донесся неприятный голос Сысоевой, замдекана.Рабочую жизнь ты знаешь... но писать тебе Бог не дал. А без этогосам понимаешь.
Зашелестели собираемые в пачку бумаги. Сысоева поднялась. Ежов, вздохнув, тоже стал складывать бумаги в дряхлый портфель. Травя душу, заскрипела форточка.
А я вот с ним буду работать! О рабочем классе будем писать!вдруг произнес я. Все оцепенели. Рабочая тема, как топор, висела тогда над каждым художественным учреждением. Не будетвообще могут закрыть. И все это знали. Вот так!
Ежов весело крякнул. И я понял суть его радости: хоть не бессмысленно день прошел, хоть будет что рассказать друзьям-гениям, когда они соберутся вечером за столом. А для писателя день без сюжетапотерянный день.
Берешься?
Да!
Никогда тяги к рабочему классу раньше за собой не замечал.
Железно?
Абсолютно.
Ежов уже по-новому поглядел на меня.
«Нет добросовестней этого Попова!»говорила наша классная воспитательница Марья Сергеевна, но говорила почему-то с тяжелым вздохом.
Вдруг откуда ни возьмись...донеслось сверху. Это «спасенный» так прореагировал! Конечно, все, включая, я думаю, Сысоеву, знали неприличное продолжение этой присказки. Договорит? Тогда даже Ежов не сможет ратовать за его зачисление... В этот раз пронеслопродолжения не последовало.
Ну-ну!произнес Ежов. От его сонного оцепенения не осталось и следа.А не горячишься?спросил у меня.Этого я знаю!Он глянул наверх.Хомут еще тот!
Погодите, Валентин Иваныч, раздавать хомуты!проскрипела Сысоева.Товарищ Маркелов не принят!
Ну?обратился к непринятому товарищу Маркелову шеф.Ты как... насчет этого?в мою сторону кивнул.
Нарисуем!просипел тот.
Вы слишком щедры, Валентин Иваныч, но расхлебывать-то потом нам!
Расплывшиеся было черты Ежова вдруг обрели четкость и силу.
Здесь пока что, Маргарита Львовна, окончательные решения принимаю я! Идите, оформляйтесь!Он махнул опухшей ладошкой цвета свекольной ботвы. Этой рукой он написал «Балладу о солдате» и теперь ею же открывал калитку нам!
И небеса не остались безучастнывдруг с оглушительным грохотом отхлопнулась форточка, и в пыльную душную аудиторию влетела косая завеса золотого дождя... после чего форточка так же глухо захлопнулась. Хватит пока.
Жизнь столкнула нас, как два горшка, резко поставленных в одну печь. В темный коридор мы вышли уже вместе.
Маркелов!довольно неприязненно произнес он.
Да-а. Вечно я попадаю в историино эта, видимо, будет более вечная, чем все!
Для друзей можно Пека!внезапно смягчился он.
Ну что? Сделаем?С волнением я вглядывался в него.
Хоп хны!
Это непереводимое хулиганское выражение вмещало многое, но однозначного синонима не имело. «Запросто и небрежно»? Вроде, но не совсем. Я входил в совсем незнакомое мореи остаться сухим вряд ли получится. И в то же время душило ликование: душа моя, жаждущая ноши, нашла ее!
Что стоите? Идите на медосмотр!пролетев мимо нас, рявкнула Сысоева. Видно, надеялась еще, что у нас будут найдены неизлечимые дефекты.
На медосмотре я его как следует и разглядел. Да-а. Типичный «парень с далекой реки»: длинные трусы, кривые тонкие ноги, косая челка, смелый взгляд. Никогда у меня с такими не выходило ничего хорошего, кроме драк.
Меня весь рудник посылал, а они тут!..Он все не мог остыть.
Обычно на это служение благословляют небеса... но рудник тоже годится.
Ну,вздохнул я.Надеюсь, с твоей помощью мы войдем в народ?
Мне в народ не надо входить!прохрипел он.Мне бы из него выйти! Стоп.Он тормознул у туалета.Отольем!
Раскомандовался. Не у себя на руднике! Надеюсь, у нас не будет такого уж полного слияния струй?
Дуй,разрешил я.
Ко мне, весь в белом, подошел синеглазый красавец Ланской, из московских «сливок».
Соболезную. Но что делать? Искусство требует жертв.
Тон его меня чем-то задел. А ты, интересно, какие жертвы принес?Я вдруг почувствовал, что вглядываюсь в этого холодного субчика яростным взглядом Пеки. Слилса?.. Но тут появился Пекаи все грубости взял на себя.
Ну? Чего?злобно зыркнул он на Ланского.
Чего-чего!слегка играя и на Ланского, усмехнулся я.Надо твой светлый образ лепить.
Тогда пошли. Знаю тут место однокосорыловка отличная!
Может, и мне с вами пойти?добродушно предложил Ланской.
Не. Ты лишний выходишь. Лишняк!Пека обнажил золотые зубы. Вот! Скоро и у меня будет рот полон золота! Работа, считай, началась.
Мы шли с Пекой через ВГИК тех лет... Вот сияющий крепкой лысиной Сергей Герасимов куда-то весело тащит, приобняв, миниатюрного, стеснительно улыбающегося Тарковского. Теперь и мы тут идем!
На улице мы слились с толпой, плавно текущей к пышным воротам ВДНХ. Почему мы, столь разные, одновременно оказались здесь? Москва во все времена была, по сути, павильоном для съемки фильма о великой стране. И хотя «массовка» ютилась на вокзале, чтоб утром перебраться на другой и ехать дальше,многие, улучив часок, сдав вещи в камеру хранения, из последних сил добирались сюда, чтобы почувствовать себя наконец не толпой вокзальной, а народом великой страны!
Сперва поднималась к небу изогнутая алюминиевая стрела, траектория взлета, памятник покорителям космоса. По мере приближения росли, сияя металлом, Рабочий и Колхозницаподавшись вперед, взметнув руки, они соединили над головами звонкий молот и острый серп. Перед многими нашими фильмами, под торжественную музыку, они разворачивались на экране. И не случайно главный институт грезВсесоюзный государственный институт кинематографиибыл здесь.
Вот холуй-то стоит!глянув на Рабочего, ощерился Пека. Резко берет! Я глядел на слившихся в едином порыве Рабочего и Колхозницу. Да, наша смычка будет трудней!
До этого, вообще-то, мной было намечено с Ланским сближаться. Прямой смысл: москвич, знатного рода, связи огромные. О последнем он, вовсе не кобенясь, а даже как-то застенчиво сказал: «Кто только не бывает в доме у нас!» Побывал там и я, в тихом, респектабельном московском переулке. Фасад весь был увешан досками знаменитостей... но и живые в нем еще были. Мать егоизвестная балерина, правда, на пенсии, встретила нас, утомленно утопая в креслах,руку для поцелуя, однако, вполне уверенно подала: попробуй не поцелуй. Мы прошли в его комнату... и глаза мои навеки остались там. Вот ономесто, где рождаться шедеврам! Но с этимдосадная мелочьне получилось. Ланской читал мне заготовки сценария... и я увядал. Ну почему Бог дает все и отнимает главное? Революционер-красавец (в те времена уже можно было делать революционеров светскими красавцами) и красавец-жандарм (жандармов уже тоже можно было делать красавцамипрогресс в обществе был налицо) влюблены в красавицу-балерину... Тоска!
Это мама твоя?осенило меня. У меня у самого мама в Москве, нянчит сеструхину дочурку, внучку свою,у них и остановился.
Да,проговорил Ланской,она согласилась.
«Теперь,с робостью, свойственной не-аристократам, подумал я,хорошо бы и другие согласились».
Но оказалось, что это уже мелочи. Ланского-то как раз взяли во ВГИК легко. Если и были чьи-то усилиято не его. Это у меня возникли проблемы. Так что за него я напрасно переживал.
Красавец-революционер, почему-то в Париже (а почему бы и нет?), должен грохнуть бомбой красавца-жандармано тот появляется на краю ложи лишь тогда, когда танцует его любимая прима. И ее, стало быть, грохнуть?
Вот подумай!взволнованно произнес Ланской.Я знаюты можешь!
Откуда он это знал? Я сам далеко не был в этом уверен. Тогда еще и не приняли менямы на экзамене по литературе сдружились...
Когда мы покидали его дом, в просторную прихожую из маленькой дверки вышла какая-то согбенная старуха и стала ворчать:
Вот наследили, натопалиразуться не могли!
Кто это? Домработница?уже привыкая к роскоши, спросил я, когда мы вышли на лестницу.
Да нет, домработницы у нас нет!просто ответил он.Это старшая мамина сестра, Клава. Помогает нам.
У метро он спросил меня:
Может, героиню все же можно спасти?
Не знаю. Надо подумать!строго ответил я. Вожжи надо туго держать. И все прекрасно могло бы пойти! Тем более что меня взяли! Но как! Судьба (или душа?) распорядилась иначе. В другую гору пошел!
Мы с Пекой уже покинули почему-то парадную Москву и теперь пробирались тыламиржавые рельсы, технические строения, хлам. Тут он чувствовал себя еще увереннее, пробираясь, как кот, то под длинным товарным составом, то в понятную лишь ему дыру в бетонной стене. Да-а. Быстро же он переместил меня в свой мир! Я думал, мы долго будем добираться к нему, надеялся на долгую интересную дорогу... и вотвсего один лишь поворот не туда, и я весь уже в ржавчине и каком-то дерьме. Не скажу, что я не пытался «рулить». Не на такого напал! Косорыловку, причем отличного качества (судя по состоянию клиентов), мы могли получить уже не разно Пека высокомерно миновал эти точки. Занюханные лабазы среди потертых строений (эстетику Пеки я уже уловил), на мой взгляд, вполне соответствовали поставленной задачено Пека упорно стремился к своему идеалу.
А! Сухая мандежь!отмахивался он от очередного моего предложения. Буквально перевести это я не мог... но какая ж «сухая»? Всепластом! Но сбить его не представлялось возможным. Он шел через все наискосок к какой-то поставленной цели. И через очередной пролом в стене мы проникли наконец в рай... С первого взгляда, конечно, не скажешь.
Лучшее место считается!гордо произнес Пека. Это его «считается» доставало меня потом не раз.
Мы свесили ноги с заброшенной платформы у запасных путей... настолько запасных, что лишь избранным были доступны они! Старый узбек в засаленном халате, сидя на цистерне с крепким липким вином хирса, ковшом с длинной ручкой наливалпосле чего в ковш же ссыпались деньги.
Ну...свели мутные стаканы.
Дальшетуман. Лишь слышал сиплый голос Пеки: «Темпо, темпо!..»раскомандовался и тут!
Потом я услышал свои стихи... кто исполнял? Я, видимо.
Я стал солиден, присмирел
И вдруг услышал зов сирен.
И надо жить наоборот
И снова плыть в водоворот!
Отлично!Пека сипел. Да. «Сирену» я себе подобрал еще ту! И даже не привязался к мачте, как это сделал Одиссей, когда пожелал услыхать их сладкое пение. Моя бабушка, уже в детстве видя мою излишнюю горячность, пока еще ни на что конкретно не направленную, то есть направленную буквально на все, говорила, мягко вздыхая: «Да тебя привязывать надо». Теперь некому привязывать меня! Вскоре, размахивая стаканом, я кричал:
Я ударил диванон меня задевал!
А потом, у пивной, я скандал затевал!
Я скандал затевал! Я тебя запивал!
Я тебя забывал, словно гвоздь забивал!
Гениально!мычал Пека.Зачем только я тебе нужен, мудак?
Он пытался размозжить голову о мощный фонарный столб, пронзивший платформу. Я выставлял между фонарем и Пекиным лбом свою слабую ладошку, пытаясь хоть немного смягчить удар,более радикально препятствовать его планам я не мог.
Как зовут-то ее?бесцеремонно спросил Пека. Теперь у нас с ним не должно быть тайн! Или одну все-таки можно? Дело в том, что никакой несчастной любви у меня и в помине не было, напротивя был благополучно женат. Но стихи требуют отчаяния, и у меня уже откуда-то было оно... и лишь потом подтвердилось.
Римма,прошептал я.Звали,мужественно добавил.
Ладно!как настоящий друг, решил он.Приезжай к нам на рудник, бабу мы тебе подберем.
Самым дорогим поделился!
После этого казалось вовсе не важным, что по платформе к нам приближались милиционеры, одетые несколько ярче обычного. Галлюцинация? К стыду своему, я не знал, что именно так выглядит элитнейшее подразделение МВДжелезнодорожная милиция.
Встать!
Пека не пошевелился. Ну и я, как он! Надеюсь, потом этот эпизод мы вычеркнем из сценария... и лучше бы не потом, а прямо сейчас. В отличие от нас, старый узбек проявил удивительную подвижностьбросил ковш в цистерну и скрылся в ней сам, захлопнувшись крышкой. Все! Полная безжизненность. Нам бы лучше тоже окаменеть... Все бы обошлось: амбал в форме миролюбиво сказал:
Кыш отсюда!
Потише! Между прочим, тут стихи читают!заносчиво произнес Пека. Пот меня прошиб! Разволновался я больше не из-за того, что нас скрутят, скорее потому, что вирши мои были впервые названы стихами!
Да это не стихи... так, заготовки,взволнованно забормотал я, вытирая пот, словно передо мной стоял верховный литературный жрец, а не рядовой милиции.Дорабатывать надо!
У нас доработаешь,все еще добродушно произнес он.Поднимайся!
И обошлось бы без синяков.
Пшел вон!процедил Пека.
И понеслось!
Помню лишь: был момент, когда я был повержен и стиснут, а он, напротив, победно парил.
Беги!крикнул я ему. Он лишь гордо рассмеялся.
Несколько мгновений спустя (я бы мгновения эти вычеркнул из жизни) прогрохотал засов. Узкие сиденья у самой стены, озаренные почему-то синим светом. Не то что лечьдаже сидеть можно только по стойке «смирно».
Прям как в кабинетике моем, восьмисот метров под землей!Разглядывая это суровое, на мой взгляд, помещение, Пека умилился и даже пустил слезу.Такого же объема, тык-в-тык, выемка в породе, столик стоит, стул!Пека шумно всхлипнул, утер щеку. Лично я никакого стула и столика тут не видел, поэтому Пекина слезливость раздражала меня....Лампочка шахтерская, графики, чертежи! За стуломчетыре шахтерских лампочкиж..у греть!вздыхал так, словно кто-то насильно его от всего этого оторвал!
Не наблюдаю тут никаких стульев,сухо произнес я.Все! Давай рассказывай. Время у нас, похоже, есть.
Так чего рассказывать?продолжал всхлипывать.
Да. Трудный клиент.
А ты забыл, что ли, почему мы... здесь?чуть было, сдерживая раздражение, не закончил фразу так. Нораздражаться еще рано, похоже. Все еще впереди.Почему мы... вместе?закруглил фразу так.
Так прямо здесь, что ль, рассказывать?
А что? Плохое место?
Не. Место нормальное.
Ну так давай.
Я глянул на дверку: не будут ли отвлекать?
Поселок наш называется Пьяная Гора.
Название заменим.
Как бы покачнувшись гора стоит. Вроде подгулявши слегка. Ну и жизнь соответствует...
Даже я уже чувствую влияние горы.
Ну край. Конец света! Доскакали, однако, наши казаки.
Так ты еще и казак?
А то!
Дополнительная нагрузка.
Продолжай.
Местные их «ласково» встретилизаруба страшная была! «Покорение Сибири Ермаком»детская сказка! Но кордоны поставили, так и стоят, теперь только называются «воинские части».
Понимаю.
Ну, и лагеря.
Как же без этого.
Батя мой всю войну отлетал, сбили, с концлагеря в партизаны бежал. Вернулсяясное дело, в лагерь! В наш. В родные места, где и детство провел...
Идиллия!
Стоп. Про батю не надо пока.
С батей его мы запутаемся окончательно.
Про себя давай.
Погодь! Я не родился еще...
С ним, похоже, намаешься.
Вышел батялишь в кочегарку взяли его, в воинской части... Боевой летчик!
Да, это несправедливо. Записал.
Ну, дочь командира части подкадрил, в кочегарку к нему бегала. Корочене утратил точность стрельбы!
Да. Как обиженный он уже не проходит: сломал чистоту жанра! Так и знал, что с батей запутаемся мы.
Командир части их выгнал. Ну, в смысле батю с работы, дочь из дому!
Да. Удачный брак. Хуже не придумаешь. И это, похоже, характерная их линия жизни.
В таком «Шанхае» жили, за занавеской. Часть за оградой стояла. А тут вольное поселениедомики из чего было лепили. Фанера, железо ржавоена наш климат не так чтобы грело. Батя валенки валял. Нутут и я подоспел... валенок незапланированный. Жильцы в основномиз лагеря вышедшие, которым на Большую землю разрешения не было.
Политические?
Не. «Деловые» больше.
...Хорошая политическая тема ушла!
Ну мы, пацаны, всюду бегали, не удержишь, и чем-то Пьяная Гора нас влекла. Чукчи ее священной считали, всяческие легенды имели, шаманы плясали возле нее, как-то одурманивала она их. А мы норы в ней рыли, играли в партизан. И обвалилось однажды! Друганы мои с ходу вырубились, ноги наружувскоре вытащили их. А я рыл, рыл, куда-то прорыться хотел... до сих пор, кстати, этим занимаюсь... Обвал. Тьма. Все!