О,говорит,капуста! Прекрасно.
Захрустел той капустой, наверно, весь поселок разбудил.
Представляешь,говорит,совершенно сейчас не сплю.
Да,говорю,интересно.
А сам чуть с табуретки не валюсь, так спать хочется.
Вдруг бабушка появляется в халате. Спрашивает:
Это кто?
Как же,говорю,бабушка, это же мой друг, Слава, неужели не помнишь?
Слава повернулся к ней и говорит:
А! Привет!
Так прямо и говоритпривет! Он такой.
Нет, не помню,отвечает бабушка. И ушла.
О,говорит Слава,котлеты! Прекрасно!
Ты что,спрашиваю,так поздно? Твои-то где?
Да за грибами. Еще с пятницы.
Ты, что ли, есть хочешь?
Ага. Они вообще оставили мне рубль, да я его отдал.
Отдал? Кому?
Да одному старику. Подъезжает ко мне на улице старик на велосипеде. Сейчас, говорит, покажу тебе фокус. Разжимает ладонь, там лежит двухкопеечная монета позеленевшая. Решкой. Зажал он кулак и спрашивает: «Ну а сейчас, думаешь, как лежит?» Да решкой, говорю, как и лежала. Тут он захохотал и разжал. А монета, действительно, лежит решкой. Он как увидел этооцепенел. А потом так расстроился, заплакал. Что-то мне жалко его стало. Догнал я его и рубль свой в карман сунул. Не расстраивайтесь, говорю, вот вам рубль на всякий случай.
Да, здорово,говорю я Славе,на вот, ешь сметану.
Нет,говорит Слава,сметану ни за что!
Да ешь, чего там!
Нет! Я же сказал. За кого ты меня принимаешь?
Странная такая гордостьтолько на сметану.
Ну вот. И остался я без денег. Расстроился сначала. А потом думаюа, не пропаду! И действительно. Не пропал. Хожу я по улице, хожу. Хожу. И вдруг проезжает мимо меня брезентовый газик,знаешь, ГАЗ-шестьдесят девять, на секунду поднимается брезент, и оттуда цепочкой вываливается несколько картофелин. Отнес я их домой, взвесилровно килограмм. Представляешь? А потом, уже вечером, какие-то шутники забросили мне в окно селедку. Еще в бумагу завернута промасленную, а на ней на уголке написано карандашом: восемьдесят копеек. Ну что ж. Для них, может быть, это и шутка, а для меня очень кстати! Отварил я картошку, с селедочкой поелпре-е-красно!
Тише,говорю,не кричи.
И тут действительно бабушкин голос:
Ну все, я закрылась, буду спать. Теперь пусть забираются воры, бандитыпожалуйста!
И раздалось такое хихиканье из-под двери.
Ну вот,продолжал Слава,и вдруг вызывают меня в милицию. Сидят там трое ребят наших лет. «Вот,говорит милиционер,задержана группа хулиганов. Забрасывали в окна селедки».«Да это, говорю, не хулиганство! Надо различать. Мне так очень понравилось. Сельдь атлантическая, верно?»«Да»,хмуро говорит один. И тут появляется участковый, Селиверстов. Задумчивый. «Да, говорит, надо им руки понюхать. У кого селедкой пахнуттот и кидал». Оказалось, только у меня пахнут. Селиверстов тогда и говорит: «Ну ладно, если пострадавший претензий не имеет и руки у вас селедкой не пахнут, тогда с вас только штрафвосемь копеек».«А кому платить?»спрашивают. «Вот ему»,и показывают на меня. Вот так. Пошел домой. А те шутники благодарные под окном моим ходят с гитарами, поют. И вдругСеливерстов! «Ты, говорит, не обращай на меня внимания. Я просто так. Очень ты мне понравился. Уж очень ты благородный. Я посижу тут и уйду. Сам знаешь: все больше с преступниками дела, а с тобой и посидеть приятно. Посижу тут, отдохну и пойду». Потом жаловаться стал: «Все, говорит, видят во мне лишь милиционера, боятся, а иной раз так хочется поговорить просто, по-человечески. И с тобой вотпоговорить бы на неслужебные темы. Не веришь? Я даже без револьверавот».«Знаете что,говорю я ему,как раз перед вашим вызовом шел я звонить по важному делу».«Ну что?говорит.Иди звони. На вот тебе две копейки». Дает двухкопеечную монетку позеленевшую. Взял я ее, выбежал на улицу и вдруг остолбенел! Такая мысль: картошки килодесять копеек, селедкавосемьдесят. В милиции даливосемь, да сейчасдве. А в суммерубль! А отдал-то я как раз рубль! Представляешь?
Слава замолчал. Я тоже молчал, потрясенный. Мы так посидели, неподвижно. Потом Слава вдруг взял белый бидон, заглянул и говорит оттуда гулко:
Что это там бултыхается в темноте?
Квас.
Можно?
А сам уже пьет.
Ну, все,говорит,а теперь спать.
Пошли мы в комнату, Легли валетом. Слава сразу заснул, а я лежал, думал. Луна вышла, светло стало. И вдруг Слава, не открывая глаз, встает так странно, вытянув руки, и медленно идет! Я испугалсяи за ним. Вышел он из комнаты, прошел по коридору и на кухню! Так же медленно, с закрытыми глазами, берет сковороду, масло, ставит на газ, берет кошелку с яйцами, начинает их бить и на сковороду выпускать. Одно, другое, третье... Десять яиц зажарил и съел. Потом вернулся так же, лег и захрапел.
Смотрю я на него и думаю: вот так! Всегда с ним удивительные истории происходят. Это со мнойникогда. Потому что человек я такойслишком спокойный, размеренный. А Славачеловек необычный, потому и происходит с ним необычное. Хотя, может быть, конкретной этой истории с рублем вовсе и не было. Или, может, было, но давно. Или, может, еще будет. Наверно.
Но, вероятнее всего, он рубль свой кому-нибудь просто одолжил. Попросилион и дал, не раздумывая. Он такой. А историю эту он рассказывал, чтоб под нее непрерывно есть. Видно, очень проголодался. Будто б я и так его не накормил! Ведь он же мой друг, и я его люблю. Мне все говорят: тоже, нашел друга, вон у него сколько недостатков. Это верно. Что есть, то есть. Вот еще и лунатиком оказался. Ну и пусть! А если ждать все какого-то идеального, вообще останешься без друзей!
Все мы не красавцы.
Как-то я разволновался. Снани в одном глазу. Вышел на улицу, сел на велик и поехал. Луна светит, светло. И гляжу яна шоссе полно народу! Вот так да! Мне всеспи, спи, а самиходят! И еще: подъезжаю обратно, вдруг какая-то тень метнулась, я свернул резко и в канаву загремел. Ногу содрал и локоть. Вылезаю и вижубабушка!
Бабушка,говорю,ну куда годится: в семьдесят лет, в два часа ночина улице!
Ночь,говорит,нынче очень теплая. Не хочется упускать. Не так уж много мне осталось.
Вошли мы в дом, и вдруг вижуопять по коридору Слава бредетруки вытянуты, глаза закрыты. Я даже испугался: сколько же можно есть?
А онна кухню, посуду всю перемыл, на полку составил и обратно пошел и лег.
БУДУ ГРУСТНЫМ
Я вдруг засмотрелся, как градины скачут на подоконникеударится и летит вверх, а некоторые долетят до стекла, прилипнут, и сползают, и тают.
Тут снова Леха, мой племянник, ложкой бьет по столу и кричит:
По-хо-лоданье! По-хо-лоданье!
Да, уж осень. Скоро уезжать с дачи. Холодно, пальцы в носках замерзли, скрипят друг о друга.
По-хо-лоданье! По-хо-лоданье!
Леха! Прекрати, слышишь? А то брошу все, сам пришивай свои пуговицы!
Сразу замолк.
Я тяну иголку, и вдруг комок такой из ниток получился, я дернул со злости и вообще порвал.
А-а-а, проклятье! Вот мать твоя придет, пусть и пришивает!
По-хо-лоданье! По-хо-лоданье! По-хо-лоданье!
Потом вдруг вскочили на улицу. Я тоже вышел.
И верно, град кончился. Холодно, чисто. С крыши капает. На цветах капельки. Вдохнул весь запах, какой там был, и пошел.
«Нет,думаю,так нельзя, надо развеселиться немножко».
Вдруг наискосок Леха пронесся. Подбежал к гаражу железному, черному, выхватил мел и написал:
«Мне нравится мороженое за 9, 11, 13, 19, 22 и 28 копеек».
Повернулся и помчался на толпу своих друзей, сразу трех свалил. Это у них называетсяказаки-разбойники. Вот тоже, жизнерадостный рахит.
Ему все нравится.
Я прошел Красный пруд, вышел на обрыв, а внизупарк. Весь мокрый, зеленый. Пустой. Вот передо мной квадрат, а по бокам аллеи, а по аллеям в два ряда, как шахматные фигурки, белые статуи стоят. Я вдруг представил партиюкак они двигаются среди зелени, делают свои ходы.
Нет,говорю,хватит, надо сбросить задумчивость, взбодриться.
Спустился и пошел по аллее. Повсюду желуди, желтые, как полированные, рассыпаны. И нигдени души. Долго я ходил по аллеям. Хорошо. И вдругба!навстречу прется Борька Долгов.
Вот уж некстати! Я знал, что он по списку весь класс наш объезжаетнавещает. Вот и ко мне пожаловал. Ну что ж. Идем, беседуем. В основном, конечно, он трендит, я молчу.
Вдруг он усмехается:
Да, интересно.
Что интересно?
Как ты сказал зло: «Молодец, что меня нашел!» Смысл один, а тонсовсем другой.
Это верно. Он вообще умный человек, здорово все понимает.
Но как-то не всегда в этом признается. Любимое его выражение: «Как человекя тебя понимаю, но как старостанет!» Что за раздвоение? Ну зачем он так?
Э,говорит,ты что опять там задумался, а? Ты,говорит,что-то невесел. Надо веселым быть, бодрым. Бодрым!
Стал трясти меня, трясти. Потом вдруг отпустил, вынул из кармана список нашего класса и против моей фамилии птичку поставил, но крыльями вниз.
Потом тоже замолчал. Аллеи пустые. Лист отцепится с дерева и падает так, ныряет: влево-вправо, влево-вправо и по пескушарк...
Долгов покашлялсырои говорит мне:
Да! Очень был удивлен, не застав тебя на весах.
Это верно. Был у меня все лето такой бзиквзвешиваться. Решил за лето вес накачатьв полтора раза, за счет мышц. Внушили мне, что это вполне возможно. Гантели, резина по восемь часов. Все лето убил. Прибавил десять граммов.
Я, честно говоря, подозревал.
Это легенда такая почему-то: выступает чемпион, скажем, по борьбе, и обязательно: в детстве я был хилым, болезненным, руку не мог поднять, но упорные тренировки...
Зачем это нужновнушать, что самые сильныеиз слабых? Руки тонкие, ноги тонкиезначит, борец? Зачем выдумывать? Ведь, если честно,уж как родился не гигантом, то таким и будешь, в основном, а уж если родился, как бык, так и говори...
Шел я, думал об этом и молчал.
«Нет,думаю,нет, надо развеселиться».
И вот вышли мы к заливу. Широкая вода, туман. Волны, такие слабые пирамидки, подходят к берегучмок! Чайки летают бесшумно, тени под крыльями. Стояли молча, смотрели. Хорошо.
И вдруг мне мысль: «А почему это я всегда должен быть непременно веселым? Буду сегодня грустным».
ДЕНЬ ПОЧИНКИ ОДЕЖДЫ
Я слышу, как она входит, сопит носомна улице холодно и сыро. Начинает греметь посудой...
Есть будешь?
Я выхожу, сажусь.
Мам, что-то неохота...
Что ж неохота? Мясо, картошка, на чистом сливочном масле... Все ваши капризы, фигли-мигли.
Есть у нее эта завидная уверенность: если взять хорошие продукты и приготовить по правилам, то плохо, невкусно получиться никак не может.
Мясо,возмущенно бормочет она,на сливочном масле...
А что же компот?вдруг говорит она.Тоже не нравится?
Да я еще не успел как-то...
Но все. Она с грохотом выдергивает ящик, так что весь огромный буфет дребезжит, швыряет все туда, задвигает и грузно уходит по комнатам к себе...
Вечер. Я сижу, все еще работаю, и действительно еще работаю, но на одну шестнадцатую дверь приоткрыта к ней, и там, в голубом дыму, еле видно плавает телевизор: какие-то неясные фигуры, отдельные словатак еще смотреть можно, ничего...
И вдруг:
Так ты работаешь или смотришь? Работаешь?
Встала и закрыла дверь. Плотно. Законченность любит. Определенность. Не понимает, что иногда, особенно вечером, когда устанешь, именно так лучше всего: еще работать и уже посматривать на одну шестнадцатую, не больше,больше не дай бог...
Но нет, закрыла. Сразу стало не то. Но вот дверь сама заскрипела и отъехала как раз на сколько нужно.
А она не поленилась, снова встала и снова прикрыла. Зачем? Ведь сама же дверь...
Уже поздно. Зеваю.
Воскресное утро. Долгонеясное, ватное состояние между сном и явью. Слышу, как в ее комнате гудят резко отодвигаемые стулья, стукает палка с мокрой тряпкой.
Одеваюсь, выхожу. Пол размазан. Стол переставлен, стулья. Ну и что?
Подогреваю макароны, чай. Собираю на стол. Сижу, жду. Но она вдруг быстро проходит мимо: именно в эту минуту ей вдруг понадобилось что-то в ванной, слышно, как она там из таза в ведро переливает водумутную, мыльную, слегка шипящую.
Наконец появляется, уже усталая, злая, садится, отдуваясь, тыльной стороной ладони поднимает со лба мокрые волосы.
Ты где?
Да так. Кой-чего простирнула.
Мам!не выдерживаю я.Ну чего простирывать? Все ведь можно в прачечную...
В ответ она гордо, горько усмехается, машет мокрой, красной рукоймол, какая там прачечная, илизнаем мы эти прачечные...
После завтрака расходимся по комнатам. Тихо. Интересно, что сейчас-то она делает?
Вхожу. Та-ак. На столе свалены какие-то выцветшие платья, толстые матерчатые чулки.
Ой! Не цапай! У меня тут порядок.
«Да,думаю я,если это порядок...»
Мам,говорю я, сделав усилие,может, погуляем? Тут новый фильм...
Да нет. Спасибо. Много дел скопилось. Погуляй уж один.
Я ушел к себе в комнату, сел. И вдруг засмеялся. Я вспомнил, как примерно месяц назад мы с друзьями бежали наискосок через сухое, широкое, асфальтовое Садовое кольцо, ноги гудели от усталости, портфель вытягивал руку, в уголках глаз была пыль, брюки поизмялись.
Хватит,говорил Шура,надо отдохнуть, устроить день починки одежды: всем собраться в большой комнате, сесть кто на стульях, кто на полу и все шить, штопать... Склонив голову, все откусывают кончик нитки. И хором поют медленную песню. С большими паузами. Пауза, потом общий вздох иследующая строка... Качается огонек коптилки...
Два часа у нее тихо. И вдруг спокойно, независимо и, главное, как бы между прочим выходит в широком, мятом, выцветшем сарафане, с широкой голой спиной, с мощными голыми рукамина одной руке красное вдавленное пятно прививки оспы.
Внезапно вдруг запелакак ей кажется, высоким, чистым голосомпросторы, мол, ти-ра-ра-а! И все. Вдруг замолчала.
Ты что, а?
А?Она нервно посмеивается.Да вот, сшила еще после войны, и забыла совсем, а сейчасздесь распорола, здесь подшила, и ничего, прилично...
Да-а... И из-за этого ты не пошла гулять?
Да это уж вы гуляйте. А я уж не знаю, когда буду гулять.
Но зачем, почему? На что тебе этот балахон? Нормальных платьев у тебя нет?
Она обижается, поднимает голову со своим знаменитым волевым подбородком, обведенным тонкой круговой морщинкой, задирает бровь, натягивая ею большое белое веко...
Да нет, конечно, есть у нее новые, нормальные платья, а если каких и нетуж конечно, она в состоянии их купить,за свою долгую и трудную жизнь она все же вышла, как говорится, в людикандидат наук, руководитель отдела, да и детей, в общем, вывела в эти самые люди, так что в состоянии себе все купить, да и есть у нее все, а вот возится целое воскресенье с каким-то тряпьем. Вообще, как я понимаю, воскресенье для нее самый тяжелый день. Немножко она не знает, что ей делать.
На работе она властная, энергичная, громогласная. Делает все быстро, с лету, иногда просто первое, что приходит в голову, но потом стоит на этом упорно. Переспорить ее невозможно. Она просто не слышит доводов, а с искусственно веселой, натянутой улыбкой продолжает твердить свое.
...Я вхожу к ней. Она сидит у лампы, надев очки и сразу став старше,читает журнал «Здоровье». Снимает очки, кладет их на раскрытый журнал. Мы сидим молча, слегка улыбаясь, смотрим друг на друга. Но вдруг она спохватывается:
Чего ж ботинки такие белесые? Шаркнул бы щеткой...
Да зачем? Ну ладно, ладно, хорошо.
Тащусь к шкафу. Делать мне больше нечего!
Открываю шкаф. Пустые коробки, банки, старые пыльные газеты свалены кучей. Зачем она все это хранит?
А где гуталин-то?
Где-где! Поищи.
Что это тут у тебя? Зачем?
Молчи уж! Много ты понимаешьзачем. Мало ли что?
Что мало? Что мало ли что?кричу я, расшвыривая все эти коробки, склянки, тряпки.
Вот же он!вдруг кричит она, выхватывая маленькую, черную железную баночку, с натугой открывает, на дне присохшая корочка гуталина.На-а! Эх ты, фефела! Гуталин найти не можешь! Как жить-то будешь?
Что значиткак будешь жить? Я уже живу...
Пропадешь ведь!причитает она.
Ну, это ерунда. Не те нынче времена, когда можно пропасть из-за того, что не нашел гуталин.
Теперь она не скоро остановится. А главноечто я все это давно уже знаю. Дачто надо всю жизнь работать. И необходимы аккуратность и упорство...