Не люблю, когда звонят в дверь. Даже если жду гостей, все равно псевдомелодическое звучание моего звонка поселяет в душе мгновенную тревогу. Миша стоит на пороге в расстегнутом светлом плаще, покрытом дрожащими дождевыми каплями, руки его заняты бутылками коньяка и шампанского, пакетами и коробками, ношу свою он по-детски держит в охапку, на пальце болтается изящный брелок с автомобильными ключами.
Принимай передачу, смеется Миша, скаля чудесные свои, неувядаемые зубы, не пожелтевшие ничуть от долгого курения, и в этот момент над правым его плечом возникает юное женское лицо.
Я не успеваю разглядеть его сразу, однако улавливаю своему правилу мой друг по-прежнему верен. «Ни в коем случае нельзя снижать уровень», всегда очень серьезно говорит он в таких случаях в ответ на разные фальшивые поздравления и знаки шутливого якобы восхищения, перемешанного с завистью. Чего уж там, я сам вдруг ловлю себя с позором на мгновенном завистливом изумлении: где он их всех находит, своих девушек, на каких улицах, в каких домах?!
Позволь тебе представить Машу, уже без улыбки, только слегка играя голосом, произносит Миша. Между прочим, оч-чень незаурядный человечек. Имей в виду.
Непременно, соглашаюсь я.
А теперь, Машенька, продолжает Миша все с тою же, вероятно, только мне заметной игрой, рекомендую вам своего коллегу, сослуживца и, представьте себе, одноклассника. Я знаю, знаю, вашему поколению школьная дружба кажется сентиментализмом, чепухой собачьей, вы и школы-то порядочной не знаете, одних репетиторов А для нас, гимназистов пятидесятых годов
Тут Мишино лицо принимает пародийно элегическое выражение. Смешно выходит и к месту. Маша смеется, протягивает мне руку и приседает изящно в таком же юмористическом книксене. Воспитанная девушка. Я помогаю ей снять плащ, вернее, она почти сбрасывает его мне на руки, на мгновение меня обдает душистым, горьковатым теплом ее тела. Маша подходит к зеркалу, обнаружив его местонахождение с первого взгляда, она поправляет русые свои волосы, подкрашивает губы, ничуть не смущаясь обстановкой чужого дома и присутствием незнакомого человека. Мне вдруг кажется, что Маша, как и другие Мишины знакомые нашей юности, в сущности, не замечает меня, считая Мишиной тенью, некоторой не слишком заметной деталью того мира, который имеет смысл лишь постольку, поскольку в нем присутствует Миша. Давно уже не посещала меня эта рабская догадка, я гоню ее, ощущая, как растекается по моему телу позорная цепенящая неуверенность. Чтобы стряхнуть ее с плеч, я напускаю на себя независимо деятельный вид, веду гостей в комнату, ставлю бутылки на низкий столик терпеть не могу этой псевдоевропейской манеры, этого ублюдочного застолья и все же следую ему почему-то; разбросанная на письменном столе рукопись вдруг вызывает во мне чувство горчайшего укора, и я лицемерным тоном извиняюсь за холостяцкий беспорядок в квартире.
Да нет, успокаивает меня Маша, разглядывая мое жилище веселым бесцеремонным взглядом, у вас очень мило. Только вот шторы надо сменить.
Спасибо за совет, киваю я головой, боюсь, что к другим шторам я сам могу вдруг не подойти. Тоже, знаете, обидно, не дотянуться до уровня собственного интерьера.
Не лезь в бутылку, как всегда, вовремя находится Миша, умеющий сгладить неловкость, разрядить мгновенное напряжение, девушка, между прочим, специалист по интерьеру. Хотя и недипломированный еще. Есть смысл прислушаться.
Я покоряюсь:
Тогда тем более спасибо. За бесплатную консультацию.
Пожалуйста, пожалуйста, сколько угодно. Маша уселась непринужденно в мое заветное крутящееся кресло, она поворачивается слегка то вправо, то влево, демонстрируя невзначай линию ноги, угадываемую интригующе под узенькими джинсами, внезапно и впрямь убогим и натужным становится мой уют, парижские эстампики на стенах, керамика, модная лет пятнадцать тому назад, безделушки, распиханные там и сям среди книг.
Как съездил? из вежливости, но вполне искренне интересуется Миша. Как Сибирь? Ты ведь там не впервые?
В четвертый раз, припоминаю я, но с прошлыми приездами этот даже сравнить нельзя. Я же от Тюмени до Алма-Аты на «Москвичах» проехал, представляешь? Через Барабинскую степь, через Кулунду и степной Алтай. Я Чуйский тракт из конца в конец прочесал, от Бийска до Кош-Агача и обратно! Мне ужасно вдруг хочется рассказать о своей командировке, о пробеге по сибирскому бездорожью вместе с испытателями «Москвичей», об этих замечательных ребятах, адских водителях и великих русских умельцах, левшах, мужиках, способных трех генералов прокормить, об ужасающем, доисторическом месиве степных большаков после того, как растает первый снег, о том, как тесный салон «Москвича» сделался мне домом, средой существования, ничего большего человеку, в сущности, и не надо, в Мишиных глазах я улавливаю внимательное, вежливое безразличие и осекаюсь на полуслове. Миша тоже часто ездит в командировки, быть может, даже чаще меня, в Ленинград, в Таллинн, в Сочи, без него не обходится ни один кинофестиваль, ни один музыкальный или балетный конкурс, ни одно международное соревнование, он любит всю эту блистательную чепуху, толкотню пресс-конференций, знаменитых людей, их рекламное остроумие и то панибратски-подобострастное отношение, которое существует к ним в репортерской среде, в среде молодых гуттаперчевых львов, увешанных японской благородно мерцающей фотоаппаратурой, а более всего суету пресс-баров, где можно, щурясь от сигаретного сладковатого дыма, тянуть специально припасенное виски с сознанием выполненной тяжкой работы и ответственности своей миссии, с искренним ощущением своей причастности к парадной, элитной, мнимо-значительной стороне бытия. Я не думал бы обо всем этом с такою усталой иронией, если бы сам не прошел через всю эту мельтешню, не радовался бы по-идиотски автографам кинозвезд и мимолетным рукопожатиям знаменитостей привет, привет, как дела? если бы не залезал в проблемы и подробности чужой жизни до такой степени, что едва не проморгал своей собственной, в чем и признаюсь ныне в своей рукописи со всею возможной откровенностью.
А что в конторе? спрашиваю, чтобы переменить разговор. У меня примета стоит мне хоть на неделю смотаться, обязательно что-нибудь произойдет. Какой-нибудь катаклизм.
Ну, от этого бог миловал, но вообще, Миша загадочно улыбается, вообще, старик, близятся перемены Не спрашивай, откуда информация, у меня фактов-то никаких определенных нет. Просто это в воздухе уже, понимаешь? Мишин взгляд делается задумчивым и мечтательным. В атмосфере. Грядут новые возможности, можешь мне поверить. Я всегда это чувствую, у меня интуиция. Вы верите в интуицию, Маша?
Конечно, откликается она, уже успевши переворошить всю мою библиотеку, я вообще субъективная идеалистка. И говорит, что верит в загробную жизнь, в переселение душ, в приметы, в дурной глаз и в гадания. Кстати, и сама гадаю на картах, по руке, на кофейной гуще.
Видал? вновь своею победной радушной улыбкой расцветает Миша. И это при всех прочих достоинствах. Очевидных каждому, кто не слеп. Первый приз, а не девушка!
Только вот за что? не удерживаюсь я от вопроса.
За тактичность, отвечает Маша и посылает мне многозначительный, упреждающий взгляд. У вас есть кофе? Хотите, я сварю?
Ради бога, соглашаюсь я, и мы все трое идем на кухню. Так ты, оказывается, тактичный человек, Мишель?
А как же! Неужели ты раньше не замечал? Это ведь, можно сказать, мое главное качество. Форма вежливости. Я же тебе еще в школе говорил ничто не стоит так дешево и не ценится так дорого
Теперь помню, киваю я головой. Ты тогда потряс меня этим афоризмом. Правда, с тех пор его вывесили во всех кондитерских магазинах, но это не имеет значения. Я был поражен знаешь чем? Именно этим четким расчетом, бухгалтерской формулировкой.
А вы что, действительно одноклассники? вступает в разговор Маша. Между делом она занята готовкой, подсыпает соли, сахару, движения ее точны и экономны, она с первого взгляда определяет, где что лежит, так что подсказки даже не требуется. Со стороны, вероятно, может показаться, что она пять лет живет в этой квартире, а не я.
О чем ты говоришь! оживляется Миша. С восьмисотлетия Москвы. С сентября сорок седьмого года. Вас тогда на свете не было, дорогая моя. А мы уже познакомились в первом классе «А», который дал человечеству двух выдающихся журналистов, одного известного футболиста, модного художника, доктора наук
И восемь алкашей, добавляю я, по самым скромным подсчетам.
И вы всех помните? удивляется Маша, увертывая газ. Такого кофе вы никогда не пили, уверяю вас, где у вас тут чашки?
Я определенно чувствую себя посторонним человеком на собственной кухне, однако не раздражаюсь по этому поводу, а лишь удивляюсь. И раньше бывали, конечно, случаи, когда какая-нибудь гостья изъявляла готовность состряпать завтрак или просто заварить чай, это меня ничуть не умиляло и даже настораживало. Поскольку следующей стадией должны были стать, очевидно, домашние туфли, подаваемые прямо к двери в момент возвращения домой. А сейчас мое удивление сменяется тайной щемящей радостью, я вдруг понимаю, что мне, оказывается, приятно смотреть на Машу, на стройную ее спину, охваченную тонким свитерком цвета увядающей травы, на узкие кисти ее рук, столь неожиданно ловких в обращении с кухонной утварью.
А я почти никого не помню из своих соучеников, продолжает Маша, разливая кофе, то есть помню, конечно, но никогда о них не думаю. Мне на них наплевать, откровенно говоря. Кем они станут, мореплавателями или плотниками, совершенно безразлично. Я и школу-то свою никогда не любила учителя зануды, то не носи, так не причесывайся
Курить не кури, добавляю я в тон. В девятом классе, наверное, начали?
Почему же вы столь низкого о нас мнения? В восьмом. Миша хохочет. Старик, мы безнадежно отсталые люди, ты уж не задевай молодое поколение, пойдем лучше выпьем, в этом деле наше преимущество пока еще неоспоримо.
Мы слишком рано принялись вспоминать, говорю я, наблюдая, как ловко Миша откупоривает бутылку, с какою благородною сдержанностью разливает коньяк, глядя при этом вовсе не на рюмки, а Маше в глаза, слишком рано поддались обаянию ностальгии. Переломное поколение выросли после войны, однако в мире, ею опаленном, и потому воспоминаниями своими мы смыкаемся с теми, кто гораздо старше. Меня в Болгарии одна девушка спросила, не воевал ли я. Понимаете, для двадцатилетних мы уже абстрактно старшее поколение, почти не отличимое от тех, кому за пятьдесят.
Ну, это ты брось, Миша юмористически хорохорится, мы еще только в самый мужской возраст входим. Все еще впереди. Мы еще только начинаем нравиться молоденьким девушкам. А, Маша?
Что касается вас лично, Миша, она подымает рюмку почти на уровень глаз, словно желая посмотреть, как играет коньяк при свете настольной лампы, то вы, по-моему, им всегда нравились.
Миша довольно хохочет, обнажая свои холеные зубы, без пятнышка, без коронки.
Видит бог, я никогда к этому не стремился! Алексей, подтверди, будь свидетелем!
Потому, наверное, и нравился, уклончиво признаю я.
Ну вот, и выпьем за это, Миша счастлив, за то, чтобы ностальгия, как выражается мой поэтический друг, не мешала нам двигаться вперед. Поскольку нужны мы становимся не только молодым девушкам.
Кажется, я начинаю понимать Мишины иносказания. Наступает эпоха продвижения по службе, время занимать командные посты приходит вот о чем думает он сегодня, то ли из суеверия, то ли из отмеченной уже тактичности не желая говорить об этом прямо. Отделываясь фигурами речи, которые еще больше распаляют надежду. Ну конечно, я даже вспоминаю, какое событие могло способствовать ее пробуждению. Мне уже сообщили об этом недели две назад, когда я из Барнаула звонил в редакцию. Один из наших однокурсников назначен заместителем председателя Комитета по печати. Вот так вот, Витя Сергиенко, с которым мы рядом сидели на жесткой скамье университетского амфитеатра и которому я на зачетах неизменно писал «шпоры», отныне, будьте любезны, заместитель министра, чтобы с ним встретиться, вернее, к нему попасть, надо созваниваться с его помощниками, секретарями и референтами, ну, а попадешь, что скажешь, как к нему обратишься: «Здорово, старик!» или же: «Добрый день, Виктор э, простите, запамятовал ваше отчество»? И потеряешься в огромном кабинете, под взглядами строгих портретов, перед длинными дубовыми столами, образующими мощную посадочную букву Т. Да, до такой должности, как до вершины жизненных свершений, добираются обычно почти что на излете карьеры, незадолго до пенсии. И вдруг ее удостоился наш ровесник, есть отчего потерять самообладание, всплеснуть руками, воскликнуть растерянно: «Ну, дает!» Особенно если помнить Витю, как мы его помним, с первого курса, долговязым безалаберным парнем с южным неистребимым плутовством в глазах и с развязными манерами пляжного короля.
Он приехал откуда-то с Кавказа и, хотя был чистокровный русак, вполне обладал всем традиционным кавказским обаянием юмором, широтою, чуть пустозвонным рыцарством и тем естественным, уверенным в своей безнаказанности шалопайством, перед которым пасуют даже сумрачные пуритане, не склонные в иных случаях поощрить самой невинной шутки. Готовиться к экзаменам Витя начинал часа за полтора до открытия сессии, в кабинет входил с раскованным и ленивым изяществом признанного спортсмена и любимца публики, глядел простодушно и в то же самое время как бы устанавливая с каждым из присутствующих сам собою разумеющийся, отдельный, интимный контакт. Свой ответ на вопросы билета он превращал в подобие спектакля, напуская на себя то академическую серьезность, то драматическое, еле сдерживаемое воодушевление, поражал экзаменаторов знанием незначительных, но точных деталей, выдавая намеренно бесхитростную свою нахватанность за широту кругозора. Даже доцент Архипов, зверь, гроза всего факультета, которому раз плюнуть было оставить полкурса без стипендии, терялся перед лицом этого победительного, мудрого шутовства, перед наивностью, оснащенной таким невозмутимым, наступательным жизнелюбием.
Первый ошеломляющий взлет Витиной карьеры состоялся лет пять назад, когда он из разъездного корреспондента сделался в одночасье заместителем редактора большой профсоюзной газеты. Недели через полторы после назначения я встретил его на премьере, он был с красавицей женой, в компании представительных старших товарищей, ответственного вида, с которыми он держался просто, совершенно на равных и однако же неуловимо почтительно. После спектакля мы столкнулись в гардеробе, я был, как сейчас помню, ужасно растроган зрелищем, кажется, даже всплакнул невольно во время второго акта. «Правда здорово, а?» спросил я от души Витю, закадыку, однокашника, однокорытника, с которым мы сочинили и поставили столько «капустников» и в этот же самый театр бегали по входным билетам «постоять» в бельэтаже. «Надо подумать, старичок. Надо подумать», снисходительно ответил мне Витя.
Вот ты говоришь, старшее поколение, почти довоенное уже, без улыбки выстраивает Миша свое возражение, это тоже его манера вдруг завести посреди блаженного легкомыслия выпивки принципиальный и, как говорится, нелицеприятный мужской разговор. А у меня, старик, другие наблюдения. Инфантильность заедает. Не замечал? Куда ни ткнись, сплошные сорокалетние мальчики Коли, Пети, Эдики Младшие научные сотрудники. У них уже плешь во всю голову, уже дети по лавкам бегают, а они еще подают надежды. Все еще ищут себя. Найдут ли?
Мужественным внезапным движением Миша опрокидывает рюмку в рот. Я вдруг сознаю, что все его слова сказаны вовсе не для меня, а для Маши, даром что мне в лицо. Есть такой тактический прием воздействия на женское воображение, ничуть не кокетливый и не лицемерный, не в ущерб серьезному разговору, даже напротив, стимулирующий воображение и прибавляющий убедительности, Миша давно его усвоил.
Терпеть не могу, когда вздыхают об ушедшей молодости, продолжает он жестко. Где мои семнадцать лет! А кем он в эти семнадцать лет был? Дурак дураком! Нет, дорогие мои, у каждого возраста свой смысл. Только сумейте овладеть им. Вот так вот. Тогда не будет времени ныть. Нытье ведь отчего? Оттого, что годы зрелые, а возможности щенячьи. Мой тост за зрелость! За ее преимущества! За тех, кто их осознал!