Corpus Domini nostri Jesu Christi custodiat animam meam in vitam aeternam.
Рудольф открыл рот и почувствовал на языке липкий восковой вкус облатки. Он задрал голову и не двигался, мгновение длилось вечность, а облатка не желала таять во рту. Отцовский локоть снова вывел его из ступора, и он увидел, как люди опадают с алтаря, точно листья, и, поникая невидящими взорами, оседают на скамьи, наедине с Богом.
А Рудольф остался наедине с самим собой, взмокший от пота и погруженный в глубины смертного греха. Он шел на место и явственно слышал стук своих раздвоенных копыт, зная, какую черную отраву несет в своем сердце.
V
Sagitta Volante in Dei
Прекрасный маленький мальчик с глазами, похожими на кристаллики медного купороса, и ресницами-лепестками, распустившимися вокруг этих глаз, кончил исповедовать свой грех отцу Шварцу, а солнечный квадрат, в котором он сидел, передвинулся по комнате на полчаса вперед. Теперь Рудольф уже куда меньше боялся сказалось то, что он сбросил с себя тяжкую ношу признания. Мальчик знал, что до тех пор, пока он находится в одной комнате со святым отцом, Бог не остановит его сердца, так что он спокойно сидел, ожидая проповеди.
Холодные слезящиеся глаза отца Шварца сосредоточились на узоре ковра с очерченными солнцем свастиками и плоскими худосочными виноградными лозами, окруженными блеклыми отзвуками цветов. Напольные часы настойчиво тикали к закату, а в неказистой комнате и за ее предзакатными пределами висела вязкая монотонность, то и дело нарушаемая многократно отраженным в сухом воздухе стуком далекого молотка. Нервы священника истончились до струны, а бусинки четок ползли, змейкой извиваясь на зеленом сукне стола. Святой отец никак не мог вспомнить, что же теперь ему следует сказать.
Из всего, что происходило в этом богом забытом шведском городке, больше всего святого отца тревожили глаза этого малыша прекрасные глаза, с ресницами, которые как-то неохотно расходились из век и загибались назад, будто хотели снова хоть разок встретиться с ними.
Молчание продолжалось еще мгновение, пока Рудольф ждал, а священник силился ухватить мысль, ускользавшую все дальше и дальше, и часы тикали в обветшалом доме. Потом отец Шварц тяжело уставился на мальчишку и заметил чудным голосом:
Когда множество людей собирается в наилучших местах, возникает сияние.
Рудольф вздрогнул и украдкой глянул в лицо отцу Шварцу.
Я говорю начал священник и умолк, навострив ухо. Слышишь, как стучит молоток, как тикают часы, жужжат пчелы? Так вот, ничего в этом хорошего нет. Только и нужно, чтобы много людей скопилось в центре вселенной, где бы он ни находился, и тогда его влажные глаза понимающе расширились, появится сияние.
Да, отче, согласился Рудольф, уже побаиваясь.
Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
Ну, раньше я хотел стать бейсболистом, нервно ответил Рудольф, но теперь я думаю, что это не самая правильная мечта, так что я, наверно, пойду в актеры или в морские офицеры.
Снова священник пристально посмотрел на Рудольфа.
Я понимаю, что именно ты хочешь сказать! воскликнул он исступленно.
Рудольф ничего определенного сказать не хотел, и домыслы святого отца усилили его замешательство. «Это сумасшедший, подумал он, я его боюсь. Он хочет, чтобы я ему как-то помог, а я не хочу ему помогать».
У тебя такой вид, словно все уже сияет! вскрикнул отец Шварц. Ты когда-нибудь бывал на празднике?
Да, отче.
А ты заметил, что все там одеты как подобает случаю? Именно это я и хочу сказать. Просто, когда приходишь на вечеринку, наступает момент когда все подобающим образом одеты. Может, пара девчушек у входа, какие-то мальчики, перегнувшиеся через перила, и повсюду вазы, полные цветов
Я бывал на многих вечеринках, сказал Рудольф, радуясь, что беседа потекла в ином русле.
Конечно, в голосе священника звучало торжество, я так и знал, что ты со мной согласишься. Но моя теория такова: когда огромное множество людей собирается вместе в наилучших местах, то всегда возникает сияние.
Рудольф поймал себя на мысли о Блэчфорде Сарнемингтоне.
Пожалуйста, послушай меня! нетерпеливо приказал священник. Хватит терзаться насчет того, что случилось в субботу. Апостасия подразумевает абсолютное проклятие только в предположении предшествующей безупречной веры. Это тебя успокоит?
Рудольф не понял ни единого слова, но кивнул, священник кивнул в ответ и снова погрузился в свое непостижимое состояние.
Подумать только, воскликнул он, у них есть лампы, огромные, как звезды, можешь себе представить? Я слышал, что в Париже или где-то еще есть такие лампы огромные, как звезды. И они есть у многих у многих весельчаков. Чего только нет у них, и даже такое, что нам и не снилось. Послушай
Он хотел подойти к Рудольфу, но мальчик отпрянул, и отец Шварц вернулся в свое кресло. Глаза его высохли, и взор его пылал.
А ты когда-нибудь ходил в парк аттракционов?
Нет, отче.
Тогда сходи в парк аттракционов. Священник неопределенно повел рукой. Там как на ярмарке, только сияние гораздо ярче. Надо прийти вечером и стать в отдалении, в темноте под темными деревьями. Ты увидишь, как крутится в воздухе большое колесо из лампочек, как длинные лодки соскальзывают с большой горки прямо в воду. Звучание невидимого оркестра, запах жареного арахиса и мерцающие огоньки повсюду. Но, видишь ли, это ни о чем тебе не напомнит. Просто будет висеть в ночном воздухе, как яркий воздушный шар, как большой желтый фонарь на столбе.
Отец Шварц нахмурился, как будто вспомнил что-то.
Только не подходи слишком близко, предостерег он Рудольфа, ибо, приблизившись, ты ощутишь только жар и пот. И жизнь.
Все эти речи казались Рудольфу такими странными и страшными, потому что звучали они из уст священника. Мальчик так и сидел в полуобмороке от ужаса и не сводил с отца Шварца своих прекрасных распахнутых глаз. Но подспудно, сквозь страх, он сообразил, что его собственные внутренние догадки подтверждаются. И где-то существует несказанное великолепие, которое не имеет ничего общего с Богом. Теперь мальчик знал, что Бог больше не гневается на него за вранье на исповеди, ведь Он наверняка понял, что Рудольф просто хотел лучше выглядеть в Его глазах, озарить тусклые свои признания словами лучистыми и благородными. В тот миг, когда он заявил о своей безупречной честности, где-то захлопотал на ветру серебряный стяг, заскрипела кожа, сверкнули серебром шпоры и отряд всадников замер, встречая рассвет на пологом зеленом холме. Солнце зажигало звезды на их доспехах, как на картинке с прусскими кирасирами при Седане, которая висела дома на стенке.
Но священник вдруг забормотал бессвязные душераздирающие слова, и мальчишку обуял животный страх. Ужас явился внезапно из раскрытого окна, и атмосфера в комнате переменилась. Отец Шварц рухнул на колени и боком навалился на кресло.
О Господи! закричал он не своим голосом и сполз на пол.
Потом тирания человеческого восстала из поношенной одежды священника и смешалась с едва уловимым запахом вчерашней стряпни, висевшим по углам. Рудольф пронзительно закричал и в панике бросился вон А распластанный человек лежал неподвижно, заполняя собой комнату, заполняя ее голосами и лицами, пока эхолалия не захватила все пространство, громко звеня назойливым визгливым смехом.
За окном сизый сирокко дрожал над пшеницей, и девушки с золотыми волосами шли, чувственно покачивая бедрами, по дорогам, вьющимся среди полей, и бросали невинные и манящие слова юношам, работающим на меже. Ненакрахмаленные клетчатые юбки льнули к стройным ногам, а за вырезами платьев было тепло и влажно. Жизнь жизнь горячая и плодородная пылала здесь вот уже пять часов и до самого вечера. А еще через три часа настанет ночь, и повсюду в этом краю белокурые северянки и рослые парни с ферм улягутся ночевать прямо на пшеничной меже под луной.
Когда вы улыбнулись мне(Перевод Е. Калявиной)
I
Приступы ярости у кого их не бывает!
Это когда вы готовы сообщить соседской старушке божьему одуванчику, что с такой-то рожей ей бы ночной сиделкой в интернат для слепых, или когда вас так и подмывает спросить у человека, которого вы ждете уже битых десять минут, не сильно ли он упрел, обгоняя почтальона, или когда вам хочется сказать официанту, что если из суммы счета удержать по центу за каждый градус, на который остыл принесенный им суп, то ресторан еще останется должен вам полдоллара, или и это самый безошибочный симптом приступа ярости когда чья-то улыбка действует на вас, как алое исподнее нефтяного барона действует на супруга коровы.
Но приступы проходят. Может, и останутся отметины на шкуре у вашей собаки, у вас на воротничке или на телефонной трубке, зато душа ваша плавно скользнет на привычное место между основанием сердца и верхушкой желудка и воцарятся мир и покой.
Однако бесенок, открывавший душ ярости, однажды слишком сильно крутанул горячий кран для тогда еще юного Сильвестра Стоктона, и нет чтобы вовремя спохватиться и прикрутить его! В результате ни один Первый Старик из любительской постановки викторианской комедии не натерпелся так от пращей и стрел повседневности, как Сильвестр в свои тридцать лет.
Как бы его описать? Очки, а за ними обвиняющий взор несомненный признак крепколобости; этого, пожалуй, и хватит, поскольку не Сильвестр тут главное действующее лицо. Он лишь сюжет. Сквозная линия, связующая три истории в одну. Персонаж, подающий реплики в прологе и под занавес.
Предзакатное солнце радостно слонялось вдоль по Пятой авеню, когда Сильвестр, только что вышедший из отвратительной публичной библиотеки ему надо было пролистать одну мерзкую книжонку, так вот, Сильвестр сказал своему возмутительному шоферу (да-да, это правда, я сам смотрю на мир сквозь стекла его очков), что тот неумеха и больше в его бездарных услугах не нуждаются. Качнув тростью (которую он считал слишком короткой) в левой руке (которую следовало бы давным-давно отрубить, поскольку она постоянно вводила его во грех), Сильвестр медленно двинулся по улице.
Гуляя вечером, Сильвестр обычно бросал взгляды по сторонам и часто оглядывался, а то еще кто-нибудь застанет его врасплох. Такая манера превратилась в назойливую привычку, и потому-то он никак не мог притвориться, что не заметил Бетти Тиэрл, сидевшую в машине напротив магазина «Тиффани».
На заре своего двадцатилетия, то есть давным-давно, он был влюблен в Бетти Тиэрл. Но его общество угнетало юную девушку. Он мизантропически препарировал каждое блюдо, которое им случалось съесть вместе, каждую совместную поездку на автомобиле и каждую музыкальную комедию, которую они посетили, а в те редкие минуты, когда Бетти пыталась быть с ним поласковее (ее мама считала Сильвестра весьма желательным кавалером), он подозревал какие-то скрытые мотивы и мрачнел сильнее обычного. А потом она ему сказала, что сойдет с ума, если он еще когда-нибудь явится выгуливать свой пессимизм на ее залитой солнцем террасе.
Похоже, с тех-то самых пор она и улыбается напрасной, дерзкой, чарующей улыбкой.
Привет, Сильво, окликнула его Бетти.
Бетти! Вот это да, сколько зим!
И зачем она зовет его Сильво словно драную обезьянку или еще какую зверушку?
Как дела у тебя? Не самым лучшим образом, полагаю?
О да, ответствовал он сухо, но я справляюсь.
Глазеешь, как толпа веселится?
Да, черт бы ее побрал, ответил он, озираясь. Бетти, вот скажи, чему они радуются? Чему они все улыбаются? Что тут вообще веселого?
В глазах у Бетти заплясали лукавые искорки.
Ну, Сильво, женщины, наверное, улыбаются, потому что у них красивые зубы?
Ты улыбаешься, цинично продолжил Сильвестр, оттого, что удачно вышла замуж и завела двоих детишек. Ты воображаешь себя счастливой, вот тебе и кажется, что другие счастливы тоже.
Бетти кивнула:
Не в бровь, а в глаз Шофер обернулся, Бетти кивнула и ему. Пока, Сильво.
Сильво провожал ее завистливым взглядом, но зависть внезапно стала яростью, когда Бетти оглянулась и улыбнулась ему снова. Потом ее машина растворилась в автомобильном потоке, а он с увесистым вздохом оживил свою трость и продолжил прогулку.
Зайдя за угол, Сильвестр заглянул в табачную лавку и там наткнулся на Уолдрона Кросби. В те времена, когда Сильвестр был желанным трофеем в глазах дебютанток, он и для промоутеров являлся не менее лакомым куском. А Кросби, будучи тогда молодым биржевым брокером, не раз помогал ему взвешенным и разумным советом, чем сохранил ему немало денег. Сильвестр любил Кросби настолько, насколько он вообще был на это способен. Кросби вообще многие любили.
Здорово, старый комок нервов, сердечно заорал Кросби, давай-ка выбери себе «Корону» побольше, уж она-то развеет тоску в дым!
Сильвестр тревожно рассматривал коробки, заранее зная, что снова купит не то.
А ты, Уолдрон, так и сидишь в своем Ларчмонте?
Ага.
Как твоя жена?
Лучше всех.
Н-да, заметил недоверчиво Сильвестр, у вас, брокеров, вечно такие улыбочки, словно вы над чем-то посмеиваетесь в кулак. Веселая у вас, наверное, работа.
Кросби задумался.
Ну, это когда как, доверительно сказал он, она переменчива, как луна или как цены на лимонад, но есть в ней и своя прелесть.
Уолдрон, сказал Сильвестр с нажимом, как друга тебя прошу, пожалуйста, сделай одолжение, не улыбайся мне в спину, когда я уйду. Это выглядит как как издевательство.
Рот Кросби растянулся в глупой ухмылке.
Чего ты разбушевался-то, старый брюзга?
Но Сильвестр гневно всхрюкнул, развернулся на каблуках и скрылся из виду. Он продолжил прогулку. А солнце уже завершало свой променад и созывало последние бродячие лучи, что заплутали среди западных улиц. Проспект потемнел от роя рабочих пчел, высыпавших из универмагов, движение разбухло, то и дело возникали заторы, автобусы, спрессованные по четыре в ряд, возвышались как помосты над густой толпой, но Сильвестр, которому каждодневные превращения и преображения города казались убогими и однообразными, шел своей дорогой, то и дело зыркая по сторонам сквозь пасмурные свои очки.
Добравшись до гостиницы, он был доставлен лифтом в свой четырехкомнатный номер на двенадцатом этаже. «Если я пойду обедать в ресторан, размышлял Сильвестр, то оркестр непременно заиграет Улыбайся, улыбайся или Когда вы улыбнулись мне. А в клубе я обязательно встречу всех своих развеселых знакомых, а если податься туда, где нет музыки, так там и еды достойной не сыщешь».
И он решил заказать обед в номер.
Часом позже, уничтожив презрением бульон, голубиное жаркое и салат, он бросил официанту полдоллара и предупреждающе воздел руку:
Сделайте одолжение, не улыбайтесь, когда будете меня благодарить.
Слишком поздно, официант уже успел осклабиться.
Не будете ли вы так любезны, обратился к нему Сильвестр, пояснить мне, чего ради вам так весело?
Официант задумался. Он не читал журналов и не знал в точности о повадках типичных официантов, но полагал, что от него ждут чего-то типично официантского.
Ну, мистер, ответил он, глянув в потолок со всей непосредственностью, какую он только смог сконцентрировать на своем вытянутом землистом лице, физия у меня как-то сама расплывается при виде полтинника.
Сильвестр жестом отослал его прочь.
«Официанты счастливы, потому что ничего лучшего у них никогда не было, подумал он, им не хватает воображения, чтобы чего-то хотеть».
В девять часов, изнывая от скуки, он предался сну в своей невыразительной постели.
II
Как только Сильвестр покинул табачный магазин, Уолдрон Кросби вышел вслед на ним и, свернув с Пятой авеню на перекрестке, вошел в брокерскую контору. Из-за стола ему навстречу поднялся пухлый человек с подрагивающими руками:
Привет, Уолдрон!
Привет, Поттер, я просто заскочил, чтобы узнать худшее.
Толстяк нахмурился.
Только что получили известия, сказал он.
Ну и что там? Опять понижение?
Почти до семидесяти восьми. Мне жаль, старина.
Фью-ю!
Сильно погорел?
Дотла!
Толстяк покачал головой, мол, как же он устал от такой жизни, и вернулся на место.
Какое-то время Кросби сидел неподвижно, затем вошел в кабинет Поттера и снял телефонную трубку:
Дайте Ларчмонт восемьсот тридцать восемь.
Его соединили.
Миссис Кросби дома?
Ему ответил мужской голос:
Алло, Кросби, это вы? Говорит доктор Шипман.
Доктор Шипман? В голосе Кросби послышалась внезапная тревога.
Да, я полдня пытался вам дозвониться. Ситуация изменилась, похоже, что ребенок родится сегодня вечером.
Сегодня вечером?
Да. Все идет хорошо. Но вам лучше приехать немедленно.
Скоро буду. До свидания.