Кросби повесил трубку и направился к двери, но вдруг замер, будто его осенило. Он вернулся к телефону и набрал на этот раз манхэттенский номер:
Алло, Донни, это Кросби.
Привет, дружище. Ты меня удачно поймал, я как раз собирался
Погоди, Донни, мне позарез нужно место, срочно!
Для кого?
Для меня.
Как это, что за
Не важно. Расскажу позже. Есть у тебя что-то для меня?
Ну, Уолдрон, сейчас все не бог весть, разве что клерком. Может, в следующий
Сколько платят?
Сорок, ну, сорок пять в неделю.
Годится. Завтра же приступаю.
Хорошо. Но скажи мне, старина
Извини, Донни, мне надо бежать.
Кросби выскочил из брокерской конторы, с улыбкой махнув Поттеру рукой. На улице он вытащил горсть мелочи, придирчиво ее пересчитал и подозвал такси.
Центральный вокзал быстро, сказал он шоферу.
III
В шесть часов вечера Бетти Тиэрл закончила письмо, вложила в конверт и надписала на конверте имя мужа. Она вошла в его комнату и, поколебавшись мгновение, положила на кровать черную подушку, а на нее белое письмо, так он просто не сможет его не заметить, когда вернется. Затем, окинув комнату скользящим взором, вышла в коридор и поднялась по лестнице в детскую.
Клэр! тихо позвала она.
Мамочка! Клэр бросила кукольный домик и стремглав подбежала к матери.
Клэр, а где Билли?
Билли тут же вылез из-под кровати.
А ты мне что-то принесла? вежливо поинтересовался он.
Мама в ответ засмеялась, но вдруг поперхнулась, подхватила обоих детишек и осыпала их страстными поцелуями. Она заметила, что беззвучно плачет, и горячие детские щечки кажутся прохладными по сравнению с внезапным жаром, который охватил все ее тело.
Береги Клэр, Билли мальчик мой всегда.
Билли смотрел на нее растерянно и с каким-то благоговейным страхом.
Ты плачешь, укорил он ее.
Я знаю знаю да.
Клэр пару раз неуверенно всхлипнула, помедлила, а затем прижалась к матери и разразилась оглушительным ревом.
М-мне плохо, мамочка, мне так плохо!
Бетти тихо утешала дочку:
Мы больше не будем плакать, Клэр, детка, не будем.
Но когда она выпрямилась и собралась уходить, в ее взгляде, обращенном к Билли, сквозила немая мольба, напрасная мольба она это знала, ведь сын был еще слишком мал, чтобы понять.
Полчаса спустя она выносила к такси саквояж и вдруг остановилась в дверях и поднесла руку к лицу в безмолвном признании, что вуали, скрывавшей ее от мира, больше нет.
«Я сама так решила», печально подумала она.
Такси завернуло за угол, и она снова заплакала, борясь с искушением все бросить и вернуться домой.
О боже мой! шептала она. Что я делаю? Что же я наделала! Что наделала!
IV
Выйдя из номера Сильвестра, Джерри тот самый узколицый бледный официант отчитался перед старшим и сдал смену.
Он сел на метро и отправился на юг, высадился на Уильям-стрит и, миновав два квартала, зашел в бильярдную.
Через час он появился с сигаретой, поникшей в бескровных губах, и в нерешительности замер на тротуаре, будто собираясь с духом. Потом двинулся на восток.
Вблизи одного из домов он неожиданно ускорил шаг, а потом вдруг снова замедлил, словно ему хотелось пройти мимо, но какое-то магнитное притяжение неудержимо влекло его внутрь, и он внезапно передумал и свернул к дверям дешевого ресторанчика то ли кабаре, то ли китайской забегаловки, где ближе к ночи собиралась весьма разношерстная публика.
Джерри пробрался к столику в самом темном, самом укромном углу. Он сел в одиночестве, пренебрегая своим окружением, но это говорило о том, что Джерри не столько презирает его, сколько давно к нему привык, и заказал стакан кларета. Вечер был в разгаре. Дебелая пианистка выжимала последние соки из вдрызг заезженного фокстрота, а постный, безжизненный субъект подсоблял ей постной и безжизненной игрой на скрипке. Внимание посетителей обратилось к танцовщице в грязных чулках, явно злоупотреблявшей перекисью и румянами. Девушка готовилась выйти на эстраду, мимоходом любезничая с толстым воздыхателем за ближним столиком, который пытался поймать ее руку.
Из своего угла Джерри наблюдал за парочкой у помоста, и пока он смотрел, ему показалось, что потолок исчез, стены расступились и разрослись высокими зданиями, а эстрада превратилась в империал автобуса на Пятой авеню прохладным весенним вечером три года назад. Толстый поклонник испарился, коротенькая юбчонка танцовщицы удлинилась, румяна сами собой стерлись со щек и вот он снова, как встарь, рядом с ней отправился в головокружительное путешествие: огни в окрестных больших домах приветливо подмигивают им, а голоса на улицах сливаются в приятный дремотный рокот и обволакивают их.
Джерри, говорит девушка на империале, я сказала, что мы можем попытать счастья, когда ты будешь получать семьдесят пять. Но, Джерри, я же не могу ждать вечно!
Джерри молча смотрит на проплывающие номера домов, не решаясь ответить.
Я не знаю, в чем дело, говорит он обреченно, меня не повышают. Вот если бы найти другую работу
Не затягивай с этим, Джерри, говорит девушка. Мне опротивело так жить. Раз я не могу выйти замуж, то я, пожалуй, пойду работать в кабаре меня уже пару раз приглашали, может, буду выступать.
Держись от них подальше, торопливо говорит Джерри, зачем тебе это, ну погоди месяц-другой.
Я не могу ждать вечно, Джерри, повторяет девушка, я устала жить в нищете, одна.
Это ненадолго, говорит Джерри, и рука его сжимается в кулак, я что-нибудь придумаю, ты только подожди чуть-чуть.
Но автобус уже растворялся, потолок снова обретал очертания, и рокот апрельских улиц заглушило дребезжащее пиликанье скрипки. Ведь все это было три года назад, а теперь он сидел здесь.
Девушка мельком взглянула на помост, они с унылым скрипачом обменялись безразличными металлическими улыбками, а Джерри забился поглубже в угол и не спускал с нее горящих глаз.
Твои руки теперь принадлежат всякому, кто их пожелает, беззвучно и горько кричал он, какой я мужик, если не смог удержать тебя от этого! Какой же я мужик, господи? О господи!
Но девушка стояла у двери в ожидании своего выхода на сцену и продолжала забавляться с пальцами толстяка, ловящими ее руку.
V
Сильвестр Стоктон беспокойно ворочался в постели. Эта комната, такая огромная, душила его, а ветерок, проникший внутрь и принесший с собою осколок луны, казалось, был весь пропитан заботами того мира, с которым ему снова придется столкнуться завтра.
«Им не понять, думал он, они не в состоянии увидеть так же ясно, как вижу я, все это беспросветное, глубинное убожество. Пустопорожние оптимисты! Они улыбаются, потому что им кажется, будто их счастье вечно.
Ну что ж, думал он сквозь дрему, завтра поеду в Рай, а там тоже сплошные улыбки и сплошная жара. И так всю жизнь улыбки и жара, жара и улыбки».
Детский праздник(Перевод Е. Калявиной)
Когда Джон Андрос чувствовал себя старым, он утешался тем, что жизнь его продолжится в его ребенке. Мрачные трубы забвения стихали от топота детских ножек и нежного дочкиного голосочка, лепечущего какие-то дикие алогизмы в телефонную трубку. А по телефону он разговаривал с дочкой ежедневно в три часа дня жена звонила ему в контору из пригорода, и он нетерпеливо предвкушал эти минуты, которые так скрашивали и оживляли его будни.
Джон не был стар телесно, но ему довелось пережить уже немало преодолений и крутых подъемов, так что к тридцати восьми годам, после долгой борьбы с недугами и невзгодами, он утратил большую часть иллюзий. Даже его чувства к маленькой дочке были неоднозначны. Это из-за нее оборвался страстный роман между ним и его женой, это из-за нее они переехали в деревню и расплачивались за свежий воздух бесконечными мытарствами с прислугой и изнурительной каруселью пригородных поездов.
Маленькая Эди интересовала Джона по большей части как представительница подрастающего поколения. Он любил, посадив дочку на колени, во всех подробностях исследовать ее душистый мягкий затылочек и глазки синие, как ирисы поутру. Исполнив этот обряд, он с удовольствием отдавал дитя няньке. Ребенок был таким живым и непоседливым, что больше десяти минут Джон не выдерживал начинал раздражаться. Он легко выходил из себя, если что-то ломалось или билось, а однажды в воскресенье, когда послеобеденный бридж сорвался из-за того, что шалунья куда-то спрятала пикового туза, он устроил такой скандал, что жена даже расплакалась.
Джон понимал, что ведет себя глупо, и стыдился своего поведения. Ну, в самом деле, с детишками это неизбежно, не могла же Эди безвылазно сидеть взаперти в детской наверху в то время, когда, как утверждала ее мама, она с каждым днем становится все более «самостоятельным человечком».
Ей было уже два с половиной года, и в тот вечер, к примеру, она была приглашена на детский праздник. Мама, Эдит-старшая, сообщила об этом по телефону и передала трубку маленькой Эди, чтобы та подтвердила информацию.
Я сабияюсь на пьязник! завопило дитя в папино ничего не подозревающее левое ухо.
Когда приедешь, зайди к мистеру и миссис Марки, хорошо, дорогой? Повеселишься. Я наряжу Эди в новое розовое платье, сказала мать, но тут в разговор неожиданно ворвался оглушительный треск, свидетельствовавший о том, что телефон со всего размаху грохнули на пол.
Джон рассмеялся и решил сесть на поезд пораньше, мысль о детском празднике, да еще не у себя в доме, его забавляла. «Представляю себе эту кутерьму! весело думал он. Собирается с десяток мамочек, и каждая видит только свое собственное дитятко. Детишки все крушат и ломают, ковыряют пальцами торт, а мамаши возвращаются домой с тайной мыслью о том, что всем прочим деткам далеко до их чад».
Настроение у Джона было прекрасное, все в жизни складывалось хорошо как никогда. Сойдя с поезда на своей станции, он отмахнулся от назойливого таксиста и зашагал сквозь хрустящие декабрьские сумерки по дороге, полого взбиравшейся на холм по направлению к дому. Было еще только шесть часов вечера, но луна уже выкатилась на небо и торжественно сияла, высекая бриллиантовые искры на легком снежке, будто сахаром присыпавшем окрестные лужайки.
Он шел, вбирая полной грудью морозный воздух, и радость его ширилась, а мысль о детском празднике увлекала его все сильнее. Джон прикидывал, как там Эди по сравнению с другими детишками ее возраста, а розовое платье это, наверное, нечто совершенно взрослое. Он прибавил шагу и вскоре увидел свой дом, в окнах которого все еще сиял огнями остов осыпавшейся рождественской елки, однако Джон пошел дальше. Детский праздник устраивали их ближайшие соседи семейство Марки.
Взойдя на кирпичное крыльцо, он позвонил. За дверью слышались голоса, и он обрадовался, что не слишком опоздал. Джон поднял голову и прислушался: голоса были явно не детские, и они звучали очень громко, на высокой гневной ноте. Можно было различить по крайней мере три голоса, и он сразу узнал один из них тот, что взвился до истерического визга, это был голос его жены. «Что-то там случилось», мелькнула тревожная мысль. Джон толкнул дверь, та оказалась незапертой, и он вошел.
Гостей созывали на полпятого, но Эдит Андрос, мудро рассудив, что новое платье произведет больший эффект, когда одежки прочих детей уже слегка помнутся, запланировала явление Эди народу на пять часов. И вот, когда мать и дочь прибыли, праздник уже был в разгаре. Четыре девочки и девять мальчиков завитые, умытые и разряженные в пух и прах со всем старанием, на которое способно гордое и ревностное материнское сердце, водили хоровод под звуки патефона. Вообще-то, одновременно танцевали не более пары-тройки детишек, но все были в непрерывном движении, постоянно подбегая к мамочкам за поддержкой и снова убегая в круг, в общем, казалось, что пляшут все.
Когда Эдит и ее дочь вошли, музыку на время заглушил непрерывный хор, состоящий преимущественно из слова «прелесть», обращенного к маленькой Эди, которая несмело оглядывалась вокруг, теребя оборку розового платьица. Девочку не целовали в наш век гигиены это не принято, но Эди проследовала вдоль строя мамочек, и каждая пожала ей розовую ручку, промурлыкав: «Пре-е-лесть». Ее слегка ободрили, мягко подтолкнули в сторону танцующих детишек, и вскоре Эди уже водила хоровод и веселилась вовсю.
Эдит стояла у дверей и беседовала с миссис Марки, не выпуская из поля зрения крошечную фигурку в розовом. Она не жаловала миссис Марки, считала ту заносчивой и вульгарной особой, но ее Джон и Джо Марки приятельствовали, каждое утро вместе ездили на поезде на работу, так что обе женщины старательно поддерживали видимость теплых дружеских отношений. Они вечно упрекали друг дружку: «Отчего же вы не заходите в гости?» строили планы «обязательно пообедать как-нибудь вместе и выбраться в театр», но дальше слов дело не шло.
Малютка Эди очень мила, сказала миссис Марки, улыбаясь и облизывая губы (Эдит считала эту ее привычку особенно отталкивающей), такая взрослая, даже не верится!
Эдит подумала: «Интересно, малютка это намек на то, что Билли Марки, будучи на несколько месяцев младше, весит почти на пять фунтов больше?» Приняв из рук хозяйки чашку чая, она присела на диван рядом с двумя другими мамами и принялась с жаром делиться последними достижениями и проказами своего дитятка ведь для всех, конечно, это была главная цель сегодняшнего вечера.
Прошел час. Детям надоело танцевать, и они нашли себе более основательное развлечение. Всей ватагой они ринулись в столовую и, обогнув обеденный стол, штурмовали вращающуюся кухонную дверь. Материнский экспедиционный отряд вызволил их оттуда. Но как только их увели, дети тут же бросились назад в столовую, к той же самой двери. Было несколько раз сказано слово «вспотели», и белые платочки принялись утирать белые лобики. Начались всеобщие попытки усадить детишек, но те вырывались, сползали с колен, категорически вереща: «Пусти, пусти!», и беготня в вожделенную столовую возобновилась.
Эта стадия праздника завершилась с прибытием угощений: объемистого торта с двумя свечками и ванильного мороженого в креманках. Билли Марки веселый пухлый малыш с рыжими волосами и слегка кривоватыми ножками задул свечки и пальцем снял пробу с белой глазури. Угощение разложили по тарелочкам, и детки ели с жадностью, но без недоразумений они вообще на удивление хорошо себя вели весь вечер. Это же были современные дети, которые вовремя кушают и вовремя ложатся спать, поэтому у них хорошее настроение и пышущие здоровьем румяные щечки, еще тридцать лет назад такой безмятежный детский праздник был бы просто немыслим.
После того как детвора подкрепилась, начался постепенный исход. Эдит с волнением поглядывала на часы близилось шесть, а Джона все не было. Ей так хотелось, чтобы он увидел Эди в окружении других детей увидел, какая она сдержанная, послушная умница и до чего аккуратная на платье всего одно пятнышко от мороженого, да и то капнуло с подбородка, когда кто-то ее подтолкнул в спинку.
Радость моя! прошептала она, порывисто прижав дочку к коленям. Ты знаешь, что ты мамина радость? Знаешь?
Эди засмеялась.
Гав-гав! сказала она вдруг.
Где гав-гав? Эдит огляделась. Нет здесь никакой гав-гав.
Гав-гав! повторила Эди. Хочу гав-гав!
Эдит посмотрела в том направлении, куда указывал крошечный пальчик.
Это не гав-гав, лапочка, это мишка.
Мишка?
Да, мишка. Это мишка Билли Марки. Ты же не хочешь Биллиного мишку, правда?
Но Эди хотела.
Она вырвалась из маминых объятий и направилась к Билли Марки, крепко сжимавшему игрушку. Эди остановилась против Билли, устремив на него загадочный взгляд, и мальчик расхохотался.
Эдит-старшая снова посмотрела на часики, на этот раз уже с нетерпением.
Тем временем гостей сильно поубавилось, кроме Эди и Билли в доме оставалось только двое ребятишек, да и то один из них остался лишь потому, что прятался под столом в гостиной. А Джон все не приходил как это эгоистично с его стороны! Ему совершенно нет дела до ребенка. Другие-то отцы пришли целых шесть человек пришли за своими женами и постояли у двери в ожидании, любуясь детишками.
И тут раздался обиженный вопль. Эди вырвала мишку у Билли из рук и при попытке мальчика вернуть отобранное случайно толкнула его на пол.
Эди! воскликнула ее мама, с трудом сдерживая смех.
Джо Марки красивый, широкоплечий тридцатипятилетний мужчина подхватил сына и поставил на ноги.
Ну ты молодчина, парень! весело сказал он. Дал девчонке сбить себя с ног! Просто молодчина!
Головку не ушиб? Миссис Марки встревоженно отвлеклась от провожания до дверей последней мамаши с ребенком.