Он поднялся на крыльцо особняка Ширеров и вошел в переднюю.
Айрин! позвал он.
Из гостиной вышла миссис Ширер.
Здравствуйте, Декстер. У Айрин ужасно разболелась голова, она ушла к себе. Она хотела ехать с вами, но я ее уложила в постель.
Что-нибудь серьезное?
Нет, пустяки. Завтра утром она будет играть с вами в гольф. А сегодня вы уж ее простите, Декстер.
Она ласково улыбалась ему. Они с Декстером нравились друг другу. Он несколько минут поболтал с ней и простился.
В Университетском клубе, где он жил, он не сразу прошел к себе, а задержался на минуту в дверях, разглядывая танцующих. Прислонился к косяку, кивнул одному приятелю, другому, зевнул
Это ты, милый, здравствуй!
Он вздрогнул, услышав рядом знакомый голос. Это Джуди Джонс бросила своего кавалера и подбежала к нему Джуди Джонс, изящная фарфоровая статуэтка в золотом платье, с золотой лентой в волосах, в золотых туфельках, выглядывающих из-под платья. Она улыбнулась, вспыхнув своим тонким, неверным румянцем. По залу пронеслось дыхание тепла и света. Он судорожно сжал кулаки в карманах смокинга. Его вдруг охватило волнение.
Когда ты приехала? спросил он равнодушно.
Пойдем, я тебе все расскажу.
Она скользнула в дверь, он за ней. Ее не было и вот она вернулась, от этого чуда он готов был разрыдаться. Где-то далеко она ходила по завороженным улицам, что-то делала, и это кружило голову, как музыка. Все тайны, все пьянящие кровь молодые надежды, которые исчезли вместе с ней, с ее возвращением ожили.
На крыльце она обернулась:
Твой автомобиль здесь? Если нет, сядем в мой.
Здесь.
Зашуршало золотое платье. Он хлопнул дверцей. К скольким автомобилям она подходила, садилась вот так, откидывалась на спинку сиденья, клала локоть на дверцу и ждала. Она бы уж давно запачкалась, если бы кто-то мог испачкать ее кто-то, кроме нее самой, но ведь в этом-то и была ее сущность.
Он с усилием заставил себя завести мотор и задним ходом выехал на улицу. Все это ничего не значит, говорил он себе. Она уже не первый раз так с ним поступает, и он вычеркнул ее из своей жизни, как вычеркивает из бухгалтерской книги неправильный расчет.
Он медленно ехал по центру, делая вид, что поглощен своими мыслями; улицы были пустынны, только из кинематографов выходил народ да возле бильярдных стояли кучки молодых людей чахоточного вида или могучих, как борцы. Звенели стаканы, и стучали кулаки по стойкам в барах, которые проплывали мимо островками грязно-желтого света из мутных окон.
Она в упор смотрела на него, и молчание было тягостно, но он не мог осквернить эту минуту банальными словами. У перекрестка он повернул обратно, к Университетскому клубу.
Ты скучал обо мне? вдруг спросила она.
О тебе все скучали.
Интересно, знает ли она об Айрин Ширер, думал он. Ведь она здесь всего один день его обручение почти совпало с ее отъездом.
Вот так ответ! Джуди грустно засмеялась без всякой грусти. И пытливо посмотрела на него; он не отрывал глаз от спидометра. Ты красивей, чем был раньше, задумчиво сказала она. У тебя такие глаза, Декстер, их просто невозможно забыть.
Он мог бы рассмеяться в ответ, но он не стал смеяться. Такие комплименты действуют только на первокурсников. И все же сердце у него дрогнуло.
Мне так все надоело, милый. Она ко всем так обращалась «милый», небрежно и дружелюбно, но для каждого была особая, только ему предназначенная интонация. Давай поженимся.
Это было так в лоб, что он растерялся. Сейчас бы и сказать ей, что он женится на другой, но этого он не мог. Как не мог бы дать клятву, что никогда ее не любил.
Мне кажется, мы уживемся, продолжала она тем же тоном, если, конечно, ты не забыл меня и не влюбился в другую.
Ее самонадеянность была поистине безмерна. Она сейчас, по сути, сказала ему, что никогда такому не поверит, а если он и влюбился, это всего лишь мальчишеская глупость, наверное, он просто хотел досадить ей. Она его простит, потому что это все пустяки, о которых и говорить не стоит.
Ну конечно, ты мог любить только меня, продолжала она. Мне нравится, как ты меня любишь. Декстер, Декстер, неужели ты забыл прошлое лето?
Нет, не забыл.
Я тоже.
Что это искренний порыв или она увлеклась собственной игрой?
Как бы я хотела все вернуть, сказала она, и он принудил себя ответить:
Это невозможно.
Да, наверное, невозможно Я слышала, ты вовсю ухаживаешь за Айрин Ширер.
Она произнесла это имя без малейшего нажима, но Декстеру вдруг стало стыдно.
Отвези меня домой, вдруг приказала она, не хочу я возвращаться на этот дурацкий вечер, танцевать с этими мальчишками.
Он стал разворачиваться и тут заметил, что Джуди тихо плачет. Он никогда раньше не видел ее слез.
Улица стала светлее, их окружили богатые особняки, и вот наконец белая громада ее дома, дремотно-торжественная, залитая светом яркой, будто только что умытой луны. Внушительность особняка поразила Декстера. Массивные стены, стальные балки, высота, размеры, роскошь лишь оттеняли ее красоту и юность. Дом для того был солидный, прочный, чтобы подчеркнуть ее хрупкость, чтобы показать, какой ураган могут поднять крылья бабочки.
Он сидел как каменный, в страшном напряжении, он знал стоит ему шелохнуться, и она неотвратимо окажется в его объятиях. По ее мокрым щекам скатились две слезы и замерли, дрожа, над верхней губой.
Я такая красивая, красивей всех, горестно прошептала она. Отчего я не могу быть счастлива? Взгляд ее залитых слезами глаз убивал его решимость Уголки ее губ медленно опустились с невыразимой скорбью. Я бы вышла за тебя, если ты меня возьмешь. Наверное, ты думаешь, что я того не стою, но я буду такая красивая, ты увидишь, Декстер.
Гнев, гордость, ненависть, страсть, нежность рвались с его уст потоком упреков и признаний. Потом нахлынула неудержимая волна любви и унесла с собой остатки разума, сомнений, приличий, чести. Его звала она, его единственная, его красавица, его гордость.
Ты разве не зайдешь? Она прерывисто вздохнула.
Оба ждали.
Ну что ж. Голос у него дрожал. Зайду.
V
Странно, что, когда все кончилось, он ни в первые дни, ни потом, долгое время спустя, ни разу не пожалел о той ночи. И разве важно было через десять лет, что увлечение Джуди длилось лишь месяц. Разве важно было, что, уступив ей, он обрек себя на еще большие мучения, что он оскорбил Айрин Ширер и ее родителей, которые уже приняли его как сына. Горе Айрин было не слишком ярким и не запечатлелось в его памяти.
Декстер был в глубине души реалист. Ему было все равно, как отнесся к его поступку город, не потому, что он собирался отсюда уезжать, а потому, что посторонние могли судить о нем лишь поверхностно. Мнение общества его ничуть не интересовало. Когда же он понял, что все напрасно, что не в его силах ни затронуть сердце Джуди Джонс, ни удержать ее, он не стал ее винить. Он любит ее и будет любить, пока не состарится, но она не для него. И он изведал высшее страдание, которое дается только сильным, как раньше изведал, хоть и на короткий миг, высшее счастье.
Даже та смехотворная ложь, которую Джуди придумала, чтобы расстаться с ним, она, мол, не хочет разлучать его с Айрин это Джуди-то, которая только того и хотела, не возмутила его. Он был не способен ни возмущаться, ни иронизировать.
В феврале он уехал на Восток, намереваясь продать прачечные и обосноваться в Нью-Йорке, но через месяц Америка вступила в войну, и это изменило все его планы. Он съездил домой, передал дела компаньону и в конце апреля уже проходил подготовку в первом из учебных лагерей, которые появились в стране. Он принадлежал к тем молодым людям, которые встретили войну чуть ли не с радостью, как избавление от душевной путаницы.
VI
Наш рассказ не история его жизни, вы это помните, хотя порой нам случалось отвлекаться от тех зимних мечтаний, которым он предавался в юности. Мы уже почти простились с ними, да и с ним самим тоже. Осталось только рассказать один эпизод, который произошел семь лет спустя.
Произошел он в Нью-Йорке, где Декстер преуспел, да так, что теперь для него не было ничего недоступного. Ему шел тридцать третий год, и, не считая одной короткой поездки в Миннесоту сразу после войны, он семь лет не был на родине. К нему в контору пришел по делам некто Девлин из Детройта, и тут-то и произошел тот самый эпизод, который и закрыл, так сказать, эту главу в его жизни.
Так, значит, вы со Среднего Запада, сказал Девлин не без любопытства. Забавно: я думал, такие, как вы, родятся и вырастают прямо на Уолл-стрит. А знаете, жена одного из моих детройтских друзей ваша землячка. Я был шафером у них на свадьбе.
Декстер слушал, не подозревая, что его ждет.
Джуди Симмс, буднично сказал Девлин, в девичестве Джуди Джонс.
Да, я знал ее. В нем всколыхнулось глухое нетерпение. Ну конечно, он слыхал, что она вышла замуж, и потом старался ничего больше о ней не слышать.
Очень славная женщина. Девлин вздохнул, непонятно чему сокрушаясь. Мне ее очень жалко.
Почему? Декстер мгновенно насторожился.
Да понимаете, Людвиг катится по наклонной плоскости. Вы не думайте, жестоко он с ней не обращается, но он пьет, развлекается на стороне
А она разве не развлекается?
Нет. Сидит дома с детьми.
Вот как.
Старовата она для него, сказал Девлин.
Старовата! вскричал Декстер. Господь с вами, да ей всего двадцать семь лет!
Его охватило дичайшее желание броситься на улицу, сесть в поезд и ехать в Детройт. Он резко встал.
Вы, вероятно, заняты, поспешно извинился Девлин. Я не учел
Нет, я не занят, сказал Декстер, овладев своим голосом. Я ничуть не занят. Ничуть. Так вы сказали, что ей всего двадцать семь лет Нет, это я сказал, что ей двадцать семь лет.
Да, вы, безразлично подтвердил Девлин.
Ну так рассказывайте, рассказывайте.
О чем?
О Джуди Джонс.
Девлин обескураженно смотрел на него.
Да что ж я уже все рассказал. Обращается он с ней скверно. Но разводиться они, конечно, не собираются. Она прощает даже самые безобразные его выходки. Знаете, я склонен думать, она его любит. Когда она приехала в Детройт, она была хорошенькая.
Хорошенькая! Его слова показались Декстеру верхом нелепости.
А разве сейчас она перестала быть хорошенькой?
Да нет, она ничего.
Слушайте, сказал Декстер, неожиданно садясь. Я вас не понимаю. То вы говорите, она была «хорошенькая», то «ничего». Я не знаю, как вас понять. Джуди Джонс была не хорошенькая, о нет! Джуди Джонс была редкостная красавица. Я ведь знал ее, хорошо знал. Она
Девлин вежливо засмеялся.
Да нет, я не собираюсь ссориться с вами, сказал он. По-моему, Джуди очень славная, и мне она нравится. Правда, я не понимаю, как мужчина вроде Симмса мог потерять из-за нее голову, но это уж его дело. И добавил: Нашим дамам она почти всем нравится.
Декстер пристально вглядывался в Девлина, в голове вертелась сумасшедшая мысль: нет, что-то тут не так, этот человек слеп или, может быть, им движет тайная злоба.
Многие женщины так быстро отцветают, сказал Девлин. Вы, я думаю, и сами видели. Наверное, я просто забыл, какая хорошенькая она была на свадьбе. Мы ведь так часто видимся. У нее хорошие глаза.
На Декстера нашло отупение. Впервые в жизни ему захотелось напиться. Он громко смеялся чему-то, что говорил Девлин, но не понимал, что он говорит и почему это смешно. Через несколько минут Девлин ушел, и тогда Декстер опустился в кресло и стал смотреть в окно, на нью-йоркское небо, где над крышами тлел блеклый красно-золотой закат.
Он-то думал, что теперь, когда ему нечего терять, он наконец-то стал неуязвим для горя, и вот еще одна потеря, он чувствовал ее так остро, как будто Джуди Джонс стала его женой и на его глазах отцвела.
Мечтать было не о чем. Что-то ушло из его жизни. Он в страхе зажал ладонями глаза, чтобы опять увидеть бегущую по озеру рябь, веранду в лунном свете, голубое платье на дорожке и яркое солнце, увидеть нежный золотой пушок на ее затылке, нежные печальные глаза, ее утреннюю полотняную свежесть, почувствовать под своими поцелуями ее влажный рот. Всего этого уже нет! Было когда-то, а теперь нет.
В первый раз за много лет он заплакал. Но плакал он о себе. Глаза, рот, мелькающие среди волн руки он жалел не о них. Хотел жалеть о них, но не мог. Возврата не было, слишком далеко он ушел. Двери захлопнулись, солнце село, и в мире не осталось иной красоты, кроме седой красоты стали, над которой не властно время. Он не ощущал даже горя, горе принадлежало стране очарований, стране юности и бьющей через край жизни, где так чудесно мечталось зимой.
Когда-то давно, сказал он, все это во мне было. А теперь ничего нет. Ничего нет, ничего. Я не могу плакать. И жалеть не могу. И всего этого не вернуть.
Семья на ветру(Перевод М. Литвиновой)
I
Двое мужчин ехали вверх по косогору навстречу кроваво-красному солнцу. С одной стороны тянулся редкий жухлый хлопчатник, с другой неподвижно млели в знойном воздухе сосны.
Когда я трезв, говорил доктор, то есть когда я абсолютно трезв, я вижу мир совсем не таким, каким видите вы. Я похож в этом на моего знакомого, близорукого на один глаз. Он купил себе специальные очки, надел, и солнце вдруг вытянулось, край тротуара перекосился, он даже чуть не упал. Тогда он взял и выбросил эти очки. И тут же начал видеть нормально. Так и я почти весь день пребываю под градусом и берусь только за то, что могу делать именно в таком состоянии.
Угу, буркнул его брат Джин.
Доктор и сейчас был в легком подпитии, и Джин никак не мог улучить момент и сказать то, что не давало ему покоя. Как для многих южан низшего сословия, соблюдение приличий было для него неписаным законом, что, впрочем, характерно для мест, где кипят страсти и легко проливается кровь; и он мог заговорить о другом только после хотя бы коротенького молчания, а доктор ни на секунду не умолкал.
Я то очень счастлив, продолжал доктор, то в полном отчаянии; то смеюсь, то плачу пьяными слезами; я замедляю ход, а жизнь вокруг мчится все быстрее, и чем беднее становится мое «я», тем разнообразнее проносящиеся мимо картины. Я утратил уважение сограждан, что компенсировалось гипертрофией чувств. А поскольку мое участие, мое сострадание больше не имеет объекта, я жалею первое, что попадется на глаза. И я стал очень хорошим человеком, гораздо лучше, чем когда был хорошим врачом.
Дорога после очередного поворота спрямилась, и Джин увидел невдалеке свой дом, вспомнил лицо жены, как она умоляла его; понял, что тянуть дольше нельзя, и прервал брата:
Форрест, у меня к тебе дело
В этот миг машина, миновав сосновую рощу, затормозила и остановилась у маленького домика. Девочка лет восьми играла на крыльце с серым котенком.
Более прелестного ребенка, чем эта девчушка, я в жизни не видел, сказал доктор и, обращаясь к девочке, заботливо прибавил: Элен, твоей киске нужно прописать пилюли?
Девочка засмеялась.
Не знаю, сказала она неуверенно. Она играла с котенком в другую игру, и доктор ей помешал.
Твоя киска звонила мне утром, сказала, что ее мама совсем о ней не заботится, и просила прислать из Монтгомери хорошую няню.
Она не звонила, возмутилась девочка, схватила котенка и крепко прижала к себе; доктор вынул из кармана пятак и бросил на крыльцо.
Прописываю твоей киске хорошую порцию молока, сказал он и нажал на газ. До свидания, Элен.
До свидания, доктор.
Машина покатила, и Джин еще раз попытался завладеть вниманием доктора.
Послушай, сказал он, остановись здесь на минуту.
Машина остановилась, братья посмотрели друг на друга.
Обоим за сорок, коренастые, крепкие, с худыми, даже аскетическими лицами в этом они были схожи; несхожесть заключалась в другом: у доктора сквозь очки глядели опухшие, в красных жилках глаза пьяницы, лицо испещряли тонкие городские морщинки. У Джина лицо было прорезано ровными глубокими морщинами, похожими на межи, шесты, подпирающие навес, кровельную балку. Глаза у него были синие, насыщенные. Но больше всего их отличало то, что Джин Джанни был фермером, а доктор Форрест Джанни, без всякого сомнения, человеком образованным, городским.
Ну? сказал доктор.
Ты ведь знаешь, Пинки вернулся, сказал Джин, глядя на дорогу.
Да, я слышал, ответил доктор сдержанно.
Он в Бирмингеме ввязался в драку, и ему прострелили голову. Джин замялся. Мы позвали доктора Берера, потому что думали, вдруг ты не станешь