Не стану, вежливо согласился доктор.
Но, Форрест, гнул свое Джин. Ты ведь сам всегда говорил, что доктор Берер ничего не смыслит в медицине. И я так считаю. Он сказал, пуля давит на на мозги, а он не может ее извлечь, боится, не остановит кровь. И еще сказал, вряд ли мы довезем его до Бирмингема или Монтгомери, так он плох. Мы просим тебя
Нет, доктор покачал головой, нет.
Ты только взгляни на него и скажи, что делать, умолял Джин. Он без сознания, Форрест. Не узнает тебя. И ты его не узнаешь. Его мать совсем помешалась от горя.
Его мать во власти животного инстинкта. Доктор вынул из бокового кармана фляжку с виски пополам с водой и отхлебнул. Мы оба с тобой хорошо знаем: его следовало утопить в тот самый день, когда он родился.
Джина передернуло.
Да, человек он скверный, через силу выдавил он. Но если бы ты видел, какой он там лежит
Виски горячо разливалось по телу, и доктора вдруг потянуло действовать, не преодолеть самого себя, а так, сделать жест, гальванизировать дряхлеющую волю.
Ладно, сказал он. Я посмотрю его, но спасать не буду. Такие, как он, недостойны жить. Но даже смерть его не может искупить то, что он сделал с Мэри Деккер.
Джин сжал губы.
Форрест, а ты в этом уверен?
Уверен?! воскликнул доктор. Конечно уверен. Она умерла голодной смертью. Дай бог, если она за неделю выпила несколько чашек кофе. Видел бы ты ее туфли: прошла пешком столько миль.
Доктор Берер говорит
Что он может знать? Я делал вскрытие, когда ее нашли на Бирмингемском шоссе. Она была крайне истощена, и больше ничего. Этот этот голос его задрожал и прервался от волнения, этот ваш Пинки потешился и выгнал ее, и она побрела домой. Я очень рад, что его самого привезли домой полумертвого.
Говоря это, доктор с остервенением нажал на газ, машина рванулась и через минуту уже тормозила у дома Джина.
Это был крепкий дощатый дом на кирпичном фундаменте, с ухоженным зеленым газоном, отгороженным от двора, лучше других домов Бендинга и окрестных селений; но быт его хозяев мало чем отличался от быта соседей. Последние дома плантаторов в этой части Алабамы давно исчезли, их горделивые колонны не устояли перед бедностью, дождями, тлением.
Роза, жена Джина, ждавшая их на веранде, встала с качалки.
Здравствуй, Форрест, сказала она, нервничая и пряча глаза. Давно ты у нас не был.
Здравствуй, Роза, ответил доктор, поймав на миг ее взгляд. Привет, Эдит. Привет, Юджин, обращаясь к малышам, стоявшим позади матери. Привет, Бэч, девятнадцатилетнему парню, появившемуся из-за угла дома: он тащил в обнимку большой белый камень.
Хотим обнести палисадник каменной стенкой. Вид будет поаккуратнее, объяснил Джин.
Все они еще испытывали почтение к доктору. Они порицали его за глаза, потому что не могли больше хвастаться своим знаменитым родичем: «Да, сэр, один из лучших хирургов в Монтгомери». Но при нем остались ученость и слава первоклассного хирурга, каким он был, покуда не совершил профессионального самоубийства, разочаровавшись в человечестве и пристрастившись к спиртному. Два года назад он вернулся в Бендинг, купил половину пая у владельца местной аптеки; лицензии врача его не лишили, но оперировал он только в случае крайней необходимости.
Роза, сказал Джин, доктор обещал посмотреть Пинки.
Пинки Джанни лежал в затемненной комнате, обросший, с побелевшими искривленными губами. Доктор снял с головы повязку, Пинки задышал со стоном, но его вздутое безжизненное тело не шевельнулось. Доктор осмотрел рану, опять наложил повязку и вместе с Джином и Розой вернулся на веранду.
Берер не взялся оперировать?
Нет.
Почему не сделали операцию в Бирмингеме?
Не знаю.
Гм Доктор надел шляпу. Пулю необходимо извлечь, и как можно скорее. Она давит на сонную артерию. Это во всяком случае, с таким пульсом везти никуда нельзя.
Что же делать? тяжело выдохнул Джин, и несколько секунд все молчали.
Попросите еще раз Берера. Может, передумает. Или привезите врача из Монтгомери. Шансов мало но операция может спасти его. Без операции конец.
К кому обратиться в Монтгомери?
Эту операцию может сделать любой хороший хирург. Даже Берер, если бы он не был таким трусом.
Роза Джанни вдруг вплотную подошла к нему, глаза ее горели звериной материнской страстью. Она схватила доктора за лацкан пиджака:
Ты сделаешь операцию. Ты можешь. Ты был такой хороший хирург. Лучше всех. Прошу тебя, Форрест!
Доктор отступил назад, стряхнув ее руки, а свои вытянул перед собой.
Видишь, как дрожат? спросил он, не скрывая иронии. Смотри хорошенько. Я не рискну оперировать.
А ты рискни, поспешил вставить Джин. Отхлебнешь глоток, и перестанут дрожать.
Доктор покачал головой, глядя на Розу:
Нет. Мне как врачу не доверяют. Что будет не так, обвинят меня. Доктор немного рисовался и тщательно выбирал слова. Мое заключение, что Мэри Деккер умерла с голоду, я слыхал подвергают сомнению. Его ведь дал человек, который пьет.
Я этого не говорила, солгала одним духом Роза.
Конечно нет. Я упомянул об этом, чтобы вы поняли всю сложность моего положения: я должен быть предельно осторожен. Он сошел по ступенькам вниз. Советую вам, поговорите еще раз с Берером. Если он откажется, привезите кого-нибудь из города. До свидания.
С побелевшими от ярости глазами Роза бросилась за ним и догнала у калитки.
Да, я говорила, что ты пьяница! кричала она. По-твоему, Мэри Деккер умерла с голоду и в этом виноват наш Пинки. Да как ты можешь судить? Нальешь глаза-то с самого утра! И что тебе далась Мэри Деккер? Она тебе в дочки годилась. Все видели, как она шастала к тебе в аптеку.
Подоспевший Джин схватил ее за руку:
Замолчи, Роза. Форрест, уезжай.
Форрест сел в автомобиль и поехал. Миновав поворот, остановился, глотнул из фляжки. За распаханным хлопковым полем виднелся домик, где жила Мэри Деккер; полгода назад он свернул бы к ней, спросил, почему она не зашла сегодня в аптеку выпить бесплатно стакан содовой, порадовал бы ее флакончиком духов из образцов, оставленных утром коммивояжером. Он никогда не говорил Мэри о своих чувствах и не собирался: ей было семнадцать, ему сорок пять жизнь его кончена; но полгода назад она убежала в Бирмингем с Пинки, и тогда он понял, как много значила любовь к ней в его одинокой жизни.
Мысли его вернулись в дом брата.
«Будь я джентльменом, думал он, я бы не отказался оперировать. И еще один человек погиб бы из-за этого мерзавца. Потому что, если бы он не перенес операции, Роза бы заявила, что я нарочно убил его».
И все-таки, когда он ставил машину в гараж, на душе у него было скверно, не потому, что он должен был поступить иначе, просто вся история выглядела очень уж безобразно.
Он не пробыл дома и десяти минут, когда за окном завизжали тормоза и в комнату вошел Бэч. Губы его были плотно сжаты, глаза прищурены, точно он боялся расплескать хоть каплю гнева: пусть весь выльется на того, кому предназначен.
Привет, Бэч.
Я хочу тебе сказать, дядя Форрест, чтобы ты не смел так разговаривать с моей матерью. Еще раз услышу убью.
Кончай, Бэч, обрезал его доктор, и садись.
Она и так вся извелась из-за Пинки. А тут еще ты.
Твоя мать сама меня оскорбила, а я смолчал.
Она не знает, что говорит. Ты должен это понять.
Поколебавшись, доктор спросил:
А какого ты, Бэч, мнения о Пинки?
Не очень-то хорошего. Но, спохватившись, опять стал задираться: Не забывай, Пинки мой брат!
Подожди, Бэч. Что ты думаешь о нем и Мэри Деккер?
Но Бэч уже закусил удила.
Ты что мне зубы заговариваешь? Запомни, кто обидит мою мать, будет иметь дело со мной. А еще ученый. Разве справедливо
Я сам выучился, Бэч.
А мне плевать! Мы поедем к Береру, потом в Монтгомери. Но если нигде ничего не выйдет, я приеду за тобой и ты вытащишь эту проклятую пулю, или я тебя пристрелю.
Он перевел дыхание, кивнул, вышел из дому и уехал.
«Сдается мне, сказал сам себе доктор, кончилась моя спокойная жизнь в округе Чилтон». Он крикнул слугу-негра и велел подавать ужин. Потом взял сигарету и вышел на заднее крыльцо.
Погода переменилась. Небо нахмурилось, травы тревожно зашелестели, пролился мгновенный дождь. Минуту назад было жарко, а теперь лоб покрывала холодная испарина, он вытер ее платком. В ушах зашумело, он сглотнул, тряхнул головой. На секунду ему показалось, что он заболел, но шум вдруг отделился от него, стал расти все ближе, громче, как будто прямо на него несся поезд.
II
Бэч Джанни проехал полпути до дому и вдруг увидел огромная черная туча медленно заходила с юга, волоча по земле лохматый край. Она росла на глазах и скоро заполнила всю южную половину неба; ее нутро прорезали белые электрические вспышки, слышался нарастающий гул. Задул сильный ветер, мимо понеслись сломанные сучья, какие-то обломки, щепки, довольно крупные предметы, которые нельзя было распознать в сгущающейся тьме. Повинуясь инстинкту, Бэч выскочил из машины, ветер валил с ног, он бросился к высокому откосу, вернее, почувствовал, как его подхватило, швырнуло и распяло на этом откосе. Вокруг бушевал ад он был в самом его центре.
Сначала был Звук Бэч слился с ним: Звук поглотил его, растворил в себе; это был не аккорд, а чистейшего тона Звук, сыгранный скрежещущим смычком на струнах вселенной. Звук и Сила были неотделимы друг от друга. Звук и Сила вместе пригвоздили его к откосу. В первый момент, когда лицо было повернуто в сторону, он увидал, как его автомобиль подскочил, встал поперек шоссе, съехал с обочины и запрыгал по полю, как огромная беспомощная лягушка. Звук внезапно взорвался, пушечный гул рассыпался пулеметной дробью. Теряя сознание, он ощутил себя дробинкой этого звука, успел почувствовать, как его подняло в воздух и понесло сквозь слепящее, раздирающее кожу сплетение сучьев и веток, и все, больше он ничего не помнил.
Очнулся он от боли во всем теле, лежит в развилке между ветвями большой сосны; кругом ничего не слышно, а вместо воздуха дождь с пылью. Бэч не скоро сообразил, что застрял в кроне вывернутой с корнем сосны и его нежданное колючее ложе висит всего в пяти футах над землей.
Ух, ну и ветер! крикнул он громко, обиженно.
Боль и страх совсем привели его в чувство, и он понял, что с ним случилось: он стоял на корнях сосны, которую вырвало ураганом, и мощный толчок катапультировал его. Бэч ощупал себя: левое ухо набито землей, точно кто хотел снять с него отпечаток. Одежда превратилась в лохмотья, пиджак на спине лопнул по шву и, когда новый порыв ветра пытался раздеть его, врезался ему под мышки.
Бэч спрыгнул на землю и побрел в сторону своего дома. Он ничего не узнавал кругом. Эта штука Бэч не знал, что это торнадо, оставила после себя пустую полосу шириной в четверть мили; пыль медленно оседала; открывались окрестности, которых Бэч никогда не видел. Заблудился он, что ли? Почему видна колокольня бендингской церкви? Раньше ее заслонял сосновый бор.
Где же это он? Тут рядом должен быть дом Болдуинов, но, только перелезая через завалы бревен точно попав на плохо содержавшийся склад леса, Бэч понял, что никакого дома Болдуинов больше нет; дико озираясь по сторонам, он видел, что нет и дома Некроунов на холме, нет дома Пелтцеров. Ни огня кругом, ни голоса только шум дождя, падающего на поваленные деревья.
Бэч побежал. Увидев отцовский дом, радостно закричал: «Эй!» Но, приблизившись, заметил, что и тут все изменилось. Исчезли амбары, пристройка, где была комната Пинки.
Мама! закричат Бэч. Отец!
Никто не ответил. Со двора выбежала собака и стала лизать его руку.
Тьма была кромешная, когда двадцать минут спустя доктор Джанни остановил автомобиль перед своей аптекой в Бендинге. Электричество не горело, но по улице сновали люди с фонарями, и скоро вокруг автомобиля собралась небольшая толпа. Он поспешно отпер аптеку.
Пойдите кто-нибудь, взломайте дверь в больницу Уиггинса. Доктор указал рукой на противоположную сторону улицы. У меня в машине шестеро тяжелораненых. Нужно несколько мужчин перенести их в больницу. Доктор Берер здесь?
Здесь, живо отозвались из темноты голоса; к автомобилю с саквояжем в руке подошел доктор Берер.
Два врача стояли в свете фонарей лицом к лицу, позабыв о взаимной неприязни.
Один Бог знает, сколько их еще окажется, сказал доктор Джанни. Я сейчас возьму у себя перевязочный материал, йод и другие лекарства. Переломов будет много И попросил, повысив голос: Кто-нибудь принесите мне ведро для медикаментов.
Пойду начинать, сказал доктор Берер. В больницу еще с десяток приковыляло.
Какие приняты меры? спросил доктор Джанни тех, кто вошел с ним в аптеку. С Бирмингемом и Монтгомери связались?
Телефонные провода сорваны отправили телеграммы.
Хорошо. Поезжайте кто-нибудь за доктором Козном в Уэталлу и скажите всем, у кого есть машины, пусть едут по Уиллардскому шоссе до конца, а оттуда проселком на Корсику. На перекрестке у лавки для негров не осталось ни одного дома. Я обогнал множество людей, все покалеченные, но у меня в машине больше не было места. Разговаривая, он бросал на одеяло бинты, карболку, лекарства. Я думал, у меня всего этого гораздо больше. Постойте! закричал он. Пусть кто-нибудь едет в лощину, где живут Вулли. Ехать надо прямо по полю, дорогу завалило. Эй вы, в фуражке, кажется, Эд Дженкс?
Да, док.
Видите, что у меня здесь. Забирайте с полок остальное и тащите через дорогу. Ясно?
Да, док.
Когда доктор вышел на улицу, пострадавшие уже текли в город непрерывным потоком: женщина пешком с тяжелораненым ребенком на руках; телега, полная завывающих негров; возбужденные мужчины, невольно сеющие панику своими рассказами; неразбериха, шум, беспорядок все усиливались во тьме ночи, слабо освещенной фонарями. Из Бирмингема прикатил на мотоцикле облепленный грязью репортер, колеса приминали упавшие провода и сломанные сучья; прогудела сирена полицейской машины из Купера, городка в тридцати милях от Бендинга.
Уже целая толпа напирала на двери старенькой больницы, стоявшей три месяца на замке из-за отсутствия пациентов. Доктор протиснулся сквозь толчею белеющих лиц и водворился в ближайшей палате, благодаря судьбу за пустующий ряд старых железных коек. Доктор Берер уже оказывал помощь в перевязочной через коридор.
Достаньте мне полдюжины фонарей, потребовал доктор Джанни.
Доктор Берер просит йоду и пластырь.
Возьмите. А ты, Шинки, стань у дверей, пускай только с носилками. И сбегайте кто-нибудь в лавку, может, там есть свечи.
Улица за окном галдела: кричали женщины, добровольцы пытались расчистить дорогу, давая противоречивые указания, нервное, напряженное многоголосье людей, поднявшихся на борьбу со стихией. К полуночи прибыли бригады Красного Креста. Но пятеро врачей в больнице троих привезли еще в самом начале из ближних деревень давно потеряли представление о времени. Стали подвозить первых погибших: двадцать, двадцать пять, тридцать, сорок счет быстро рос. Не нуждаясь больше ни в чем, они терпеливо ждали как и подобает простым землепашцам в гараже за больницей; а раненые их уже перевалило за сотню все прибывали в больницу, рассчитанную на два десятка больных. Ураган постарался на совесть: ковыляли со сломанными ногами, ребрами, ключицами; у многих глубокие ссадины на спине, локтях, разодранные ушные раковины, веки, носы; ушибы от упавших балок, самые странные занозы в самых странных местах, один мужчина с содранным скальпом: жди теперь, когда вырастут волосы. Доктор знал в лицо всех, живых и мертвых, почти всех помнил и по имени.
Волноваться больше нечего. Билли жив. Лежите смирно, дайте мне наложить повязку. Раненых с каждой минутой все больше, но такая темень, что их и не сразу найдешь. Все будет в порядке, миссис Оуки, это пустяки. Ив сейчас смажет йодом, и все пройдет Ну а тут у нас что?
Два часа ночи. Старый доктор из Уэталлы не держится на ногах, его сменяет свеженький врач из Монтгомери прибыло подкрепление. Тяжелый от йодоформа воздух наполнен непрерывным гомоном, обрывки фраз смутно доходят до сознания доктора, просачиваясь сквозь новые и новые слои усталости.
так и катит меня, так и катит. Ухватился было за куст, а его вырвало.
Джеф! Где Джеф?
держу пари, эта свинья пролетела по воздуху тридцать ярдов.