Вы как, парни? Всё пучком? нарочито бодро обратился он к «инвалидам» искусства. Те вяло закивали. Один даже попытался улыбнуться и показать «козу».
Большой баннер-то был? подал голос Барбер.
Семь на пятнадцать, с сожалением отмахнутся Златан.
Большой, в сочувственном уважении поджал Барбер губы.
Большой.
А с какой радости? Матч вроде не из самых принципиальных, удивился Барбер.
С такой! огрызнулся Златан. День рождения у меня, потому что! Вот и хотел клубу подарок сделать. Из своих выдал пацанам, на материалы. Вот, кивнул он на место, где был ритуально сожжён баннер, сделал
Так, самое обидное, подал голос один из побитых фанатов, что мы уже почти всё выкрасили!
Ну и как? Красиво получилось? покосился на него Будда.
А-то! попытался парень натянуть улыбку на разбитые губы.
Так! крякнул Златан. Идите все на хрен! Игорь, вези обратно Приехали душу травить
Будда покривил губы, задумчиво почесал бороду, махнул рукой в сторону темени умершего костра и направился к машине.
* * *
Солнце сияло сосем не скорбно. Щедрая россыпь лучей бликовала на золоте креста, уютно умастившегося на внушительном пузе священника. До ушей Лидса доносилась лишь неразборчивая вязь слов, переплетенных в заупокойной молитве. Сигаретный дым неприятно драл лёгкие, с каждой затяжкой грозил согнуть пополам в приступе удушающего кашля. Некурящему трудно непринуждённо себя травить. Но как по-иному скорбеть, Лидс не знал. Нужно было чувствовать хоть какую-то боль Так полагалось Но вместо боли, где-то в подбрюшье, гулял ветер, обивая пределы внутренней пустоты. Не хотелось плакать Не хотелось вспоминать Не хотелось думать Сил и желаний хватало лишь на то, чтобы украдкой выглядывать из-за автобуса.
Уже третьи похороны Сначала отцовское. Проститься пришло совсем немного люда. Человек двадцать, не больше. По сравнению с толпой на прошлогодних похоронах одного из топ-боев городского околофутбольного движенияжалкая кучка. Потом были похороны бабушки. Её считали доброй и участливой женщиной, а потому проводить её в последний путь пришло много народу. Вести подсчёты не было ни нужды, ни желания. Теперь брат и несчастная дюжина человек у могилы. Мать с сестрой, пара училок из школы, несколько отцовских друзей, какие-то незнакомцы И ни одного сверстника. Очень странно, крайне горько, слишком паскудно
Священник закончил свой ритуал, и могильщики встали в готовности. Мать, стоявшая всё время будто в оцепенении, вцепилась в гроб Или не вцепилась, а просто припала? С расстояния в несколько десятков метров сложно разобрать. Да и нужно ли?
Окурок упал на землю и тихо умер под стоптанной подошвой. Обветренные губы благодарно приняли новую сигарету. Дымсубститут скорби, снова заскользил в лёгкие. Смотреть, как одуревшие от однообразия своего неблагодарного труда могильщики спускают на полтора метра вниз, а потом монотонно забрасывают землёй тело брата, так и не успевшего толком пожить, вовсе не хотелось. Нужно просто курить, вглядываться в пустоту воздуха, а после уйти, так же незаметно, как и пришёл
Привет, оборвал мысли ни о чём девичий чуть хрипловатый голосок.
Привет, Оль не оборачиваясь на голос, отозвался Лидс.
Сигаретку дашь?
А ты куришь?
А ты?
И я не курю согласился Лидс, протянул сестре пачку и зажигалку.
Чего здесь? выпустила она тонкую сизую струйку, тут же подхваченную ветром и унёсшуюся вдаль бесформенными нитями.
Мать пожал плечами брат.
Понятно. Как всегда, виноватого ищет
Да, согласился Лидс, как всегда.
Хотя Знаешь, Миш, а она ведь не так уж и не права
Ты тоже считаешь, что это из-за меня он обкурился и с крыши сиганул? бесцветно, с едва уловимой усмешкой, предположил Лидс.
Я же не такая дура, столь же бесцветно усмехнулась Оля. Просто, ты ему нужен был, а тебя рядом не было никогда.
Нужен?
А ты как думал? Он прямо фанател от тебя. Но, ты же никого к себе не подпускаешь! Весь такой сам по себе, на своих движах
Мои движине самое занимательное занятие. А яне самый лучший пример для подражания.
Да, какая разница швырнула она едва почившую на треть сигарету в сторону. Лучше хоть какой-то, чем никакого вовсе. Ну и дерьмовое же у тебя курево
Оля понюхала пальцы, поморщилась, бросила в рот пару подушечек жевательной резинки.
Сама как? последовав примеру сестры, отбросил Лидс огарок, медленно и даже несколько с садистской медлительностью растёр угольки о землю.
Нормально. Вот, теперь целая своя комната есть.
Поздравляю, скривился Лидс.
Спасибо, ничуть не смутилась сестра. Знаешь, а я ведь мечтала о том, чтобы у меня был свой уголок. Вот, как бабуля представилась, да я обратно к вам перебралась, так и мечтала. Никогда не думала, что будет вот так
А о чём думала?
Не знаю на секунду задумалась она. Ни о чём. Зато сейчас, когда мать начала в истерике биться, представила, что было бы, если на месте Лёни оказался ты или я
И что?
Да ничего пнула она кусочек дорожной глины. Мне кажется, наша мамаша постояла бы у могилки, приличия ради, да пошла бы по своим делам. Ни истерик, ни слёз Ей всегда было на нас насрать. Для неё был только Лёня Меня к свекрови сплавила. Тебя Да тебя и сплавлять никуда не нужно было. Просто за собаку почитала
Не преувеличивай.
Да это я ещё приуменьшаю. Ты же не слышишь, что о тебе за глаза мамуля говорит.
Ладно, малая, легонько толкнул её в плечо брат. Пойду я. И ты иди. А то, вон, уже вроде заканчивают коротко оглянулся он на погребальное действо. Хватятся
Да, не заметят даже, грустно улыбнулась сестра. Бывай, братик
Бывай. Созвонимся
А как же Больше не с кем теперь бросила она через плечо и угрюмо поплелась обратно к свежей могиле, с новоиспечённым холмиком.
Лидс хлёстко поднял воротник грубой британской ветровки и уверенно зашагал к выходу из лабиринта залаченности крестов и шершавости камней, аскетичности плит и помпезности редких надгробных монументов. Почему-то хотелось закрыться в купе поезда и уехать так далеко, куда только дотянули свои железные щупальца российские железнодорожники. А потом сойти на конечной станции и идти, идти, идти Идти до тех пор, пока сознание само не поверит в то, что мир замаранного листа где-то позади, а под подошвой чистый холст, на котором можно и нужно писать жизнь заново. И палитра под рукой, и кисти разной фрактуры. И всё-всё-всё, стоит лишь протянуть руку
Глава 5. Любовь и её подвиды
Тягостное томление Преисполненное требующим выплеска напряжением тело Сами собой чуть пританцовывающие ноги Всего того, что обычно приходит неизменным спутником близости принципиального боя, вовсе не ощущалось. Как правило, сладостный адреналиновый зуд начинал давать о себе знать уже за несколько дней до встречи с ненавистным оппонентом. Теперь же, если крохотный фанатский чёртик где-то там внутри и размахивал цветами своего боевого стяга, то очень и очень глубокона самых задворках сознания. Его длинная закатная тень не могла лизнуть даже безразличие подошв, не то, что властно накрыть с головой.
Мысли были слишком далеко от футбола и невыносимо близко к небольшой изрядно заставленной ненужной мебелью квартирке, что сейчас пустовала в паре остановок неспешного автобуса. Барбер не любил собственный пустующий безлюдностью дом. Но, при всё этом, наоборот, часто не переносил его преисполненность такими близкими, но далёкими людьми. Преисполненность той, что вошла в его жизнь по чудесной ясноглазой и улыбчивой ошибке, а ныне ставшей безмерно далёкой, гораздо дальше тёплого солнца Абхазии
Отчего спокойное дыхание стало вдруг трепетнымБарбер не знал, хоть и пытался найти ответ тысячи и тысячи раз, копаясь корявостью грязных пальцев в вязкости неуслужливо скрытного сознания. Неужели смог полюбить нелюбимую из-за ребёнка? И любовь ли это? Или, может, просто привычка? И может ли привычка стать столь тягостным бременем? Или так бывает лишь тогда, когда в ответ на тепло прикосновений возвращается раздражение и ненависть? Полтора года. Полтора бесконечно долгих года
Звонок ожидаемо запел Оззи Озборном столь любимую хозяевами квартиры мелодию«Mama, I am coming home». Точно в срок, почти минута в минуту, несмотря на непривычно ранний час. Десять запорных точек мощной практически сейфовой двери, которую Барбер никогда бы не смог себе позволить, щёлкнули, словно каблуки кремлёвского караула. Позволили ей перепорхнуть через порог. Она казалась легка и даже невесома. Так изящна в своей чуть угловатой тонкости. Так похожа Только вот волосы Чёрные, как смоль. Густые и немного жёсткие. Совсем не те, совсем
Переехал? будто невзначай подметила она. Прошлая квартира была поменьше Снимаешь?
Он не ответил. Лишь чуть стеснительно и грустно улыбнулся таким похожим глазам, кажется, даже смеющимися как те, настоящие
Два часа? буднично поинтересовалась брюнетка, накидывая лёгкую яркую курточку на массивный крючок вешалки. И как в прошлый раз?
Барбер молчаливо кивнул, и десяток «дверных постовых» снова щёлкнули, брезгливо выплюнув массивные ригеля в их родимые гнёзда.
Её превращение было почти незримо быстрым, настолько ловко гостья заставила вынырнуть из сумки парик и так натурально устроить его поверх жёсткой черноты. Теперь почти всё идеально. Почти До такой степени, что в это безумно хотелось поверить.
Сегодня я снова блондинка, промурлыкала гостья, медленно расстёгивая пуговицы на почти прозрачной блузке. Твоя солнечная малышка
Он звал её именно так. Та нелепая кличка, что небрежно нацарапана на цифровом полотне интернет-витрины проституток всех мастей и расценок, очень скоро вылетела из головы. Ровно в тот миг, когда Барбер понял, что в жизни она ещё больше похожа на ту настоящую Такая же кожа. Такое же дыхание. Казалось, она даже стонет так, как когда-то, ещё до материнства, стонала Оксана. Его русая, солнечная малышка Настоящая Чью кожу сейчас ласкает черноморский солёный ветер.
Ныне в объятиях её тень Но даже тени хватало, чтобы на два часа попытаться забыть о поросшем ядовитым плющом надгробии того, что сначала казалось почти невероятным. Забыть о гранитных ступенях нелюбви, ведущих всё дальше и дальше вниз, от тепла небесного света в холод глубинного сумрака.
Он был нежен и чувственен. Вдыхал её запах. Касался губами. Ласкал, как самое чистое и совершенное в своей женственности создание. Всеми силами старался истинно уверовать, что в объятиях оригинал, а не арендованная на два часа копия. Потом просто лежал, чуть поглаживая тыльной стороной ладони пугливое к нежданным прикосновениям плечико.
А потом время бессовестно звякнуло бесстрастным будильником. Небольшой веер зелёных купюр чуть шаркая приполз с тумбочки в ровные тонкие пальчики, сложился, изогнулся в полном поклоне и исчез в сумочке. А через несколько минут исчезла и гостья.
Пока! беззаботно бросила она, выпархивая из оставленной на время ремонта квартиры. Ещё увидимся то ли игриво вопросила, то ли утвердила гостья, и лёгкие ножки засеменили чечёткой подкованных шпилек.
Пока прошептал Барбер и туго зажмурился, попытавшись ещё раз вбить в сознание, что всё было взаправду. Всё было по-настоящему и похороненная солнечная девочка просто ненадолго воскресла.
* * *
Катышки чуть разваренной гречи весело запрыгивали на аристократическую четырёхзубость мельхиоранаследства от почти не засветившейся на семейных фото бабки. Россыпь крупы неторопливо и, казалось, неохотно уступала место исчерченной морщинками-порезами однотонной простоте тарелки. Каждый раз, когда по окончании трапезы изысканность узорчатого мельхиора устало ложилась на потёртую дешевизну керамики, Бэкхем грустно и почти незримо улыбался. Словно в очередной раз наблюдал, как ностальгическая нарядная незаурядность прошлого встречается с заунывной бесхитростностью настоящего. Какое будущее сулит такое свиданиеоставалось постоянной тайной, никак не желающей являть миру своё нутро. И так год за годом
С самого детства каждое утро перед глазами были одни и те же вилки, те же тарелки. В их облике прошлое так и оставалось прошлым, а настоящее тускнело, истиралось и кое-где мелко откалывалось по краям. Тускнели и родители. Складки на широком отцовском лбу становились всё глубже, брови всё больше буйствовали в своём белеющем росте, с каждым годом всё отчётливее нависая над подвыцветшей, но всё ещё цепкой голубизной глаз. Некогда розовые и полные, неизменно выбритые щёки, втягивались и белели, в отличие от щёк матери. Её лицо, напротив, стремилось к шарообразной форме, равно как и, в общем, фигура невысокой кроткой женщины, ежедневно преодолевающей обязательную усталость пятидесяти шести прожитых лет.
Несмотря на то, что отцу в этом году должно было стукнуть шестьдесят, он казался гораздо бодрее и стремительнее во всем, включая домашние дела и делишки. Стремительность перетекла с отцовской горячей кровью и Бэкхему. А потому, как правило, именно усталая материнская мягкость могла впитать в себя упрямую твердотелость двух самых родных мужчин, не допуская крупных скандалов.
Телевизор бубнил почти беззвучно, лишь изредка останавливая на себе ещё сонные взгляды. Местные новости обыденно пережёвывали любопытное старое с неинтересным новым. На экране, уже в который раз за последние дни, возникла заезженная картинка с обляпанными свиной кровью важными персонами, в окружении весёлой корпоративности воздушных шаров.
Дебилы буркнул отец, зачерпывая стремящуюся на убыль коричневую разваренность крупы.
Чего сразу дебилы? как можно бесцветнее обронил Бэкхем, не поднимая глаз с белого круга, рябого от сброшенных гречей «крылышек».
А чего, умные?
Ну, может, позиция у людей, невинно пожал сын плечами.
Это не позиция, а дебилизм! напористо и почти грозно выплюнул отец. Делать нечего. Вот и хулиганят! Банки им не угодили. Ты гляди Небось, они же и тот ресторан изуродовали, две недели назад вспомнил он новостной сюжет о прошлой акции антиглобалистов.
А чего хорошего-то в банках да бургерах твоих? Может, они чего полезного делают? Людей здоровее, да счастливее?
Хорошего? скривился отец, скосившись на молчаливо безучастную супругу. Ну, например, денег в банке взяли, чтобы тебя, дурака, от армии отмазать.
А я просил? взвился, но, сразу же, под мягким взглядом матери, осел Бэкхем. Может, я хотел пойти.
Хотел хмыкнул отец, отодвигая опустевшую тарелку. Да, с твоим характером тебе бы там в первую неделю башку отбили!
Ну, тебе же не отбили моментально среагировал сын.
Ты не хами! скорее для проформы, напутствовал глава семейства. Я в другой армии служил! В другой стране. Тоже бывало всякое, но не так, как сейчас
Так и я о том же! попытался уцепиться за ускользающую ниточку Бэкхем. В государстве не осталось государства. Всё отдано на откуп вот таким вот мразям! небрежно кивнул на экран, где что-то сосредоточенно бубнил официальный представитель «пострадавшего» банка. Финансы, ЖКХ, транспорт, едаэто корпоратократией называется. Корпоративный глобализм. В нём нет государства.
Ага, отмахнувшись, словно от зудящей навязчивости приставучей мухи, фыркнул отец. Ты ещё с этими дебилами сходи, краской пообливайся. Активист хренов
То кровь, уточнил Бэкхем, но отец уже отвернулся, уставился в экран и вознамеривался увеличить звук. Кровь, а не краска повторил сын, уже матери, которая привычно улыбалась одними лишь глазами.
Так было всегда. Она с каким-то патологическим умилением наблюдала, как сталкивается похожесть, высекает мелкий задор беззлобных, но праведных искр. Почти никогда не вмешивалась. Лишь позже, когда близкие заканчивали раунд и изнеможденно расходились в разные углы, пыталась мягко растолковать чужие мысли. Как ни странно, это почти всегда получалось. Или просто и отец и сын делали такой вид. Вот и сейчас, Бэкхем улыбнулся в ответ, словно заранее соглашаясь со всем, что может нести чуть шероховатая махровость материнского голоса.
Ладно, вроде бы как, отпечатывая троеточие в неоконченной беседе, сообщил Бэкхем, пойду уже.
Слышала, московский театр приезжает, ловко отвела мать линию угасающего разговора в отстранённое русло. К приезду готовитесь?