Кто вообще пускает этих жалких плебеев в район, где живут порядочные люди?
Рукопись свалилась с ног. Кряхтя, Екатерина Валерьевна подняла листы, собрала в кучу и принялась, наконец, читать:
Незаконченная Рукопись Максима Еременко.
Все мы подобны глине в руках горшечника, которому ни один сосуд не вправе сказать: для чего ты сотворил меня в таком виде?
Д. Дефо «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо».
1.
Пролог.
Дверь в сенях отворилась, и на улицу, отбрасывая медвежью тень, вышел старик. Кряхтя и сопя, он кое-как уселся на просевшие ступени, примостил рядом палку, и уже было полез в карман за кисетом, как увидел семенившего по дороге Ивана Громыко, по кличке Валет.
Сейчас опять будет махорку просить, трутень.
Здоров! крикнул Валет, подходя к дому.
В его сухопаром теле, с рождения состоящем из одних только костей, каждое извлекаемое связками слово напоминало брошенный в водосточную трубу камень.
Здоровее видали, да не испугались, ответил дед Толя.
Чего сердишься с утра? Опять камни в желчном пузыре мучают? Так я в этом не виноват. Лучше позови жену. Она завчера Гале закваски на хлеб обещала дать.
Люба пошла в храм ни свет, ни заря, постарался сказать дед Толик настолько утвердительно, насколько позволяла одышка.
В храм?
Объявление же неделю на почте висит. Священник из Москвы приехал проповедь читать. Любка, нет, чтобы яблоки в банки закатывать, помчалась на паперть.
Слушай, не видел, почесав лысую голову пальцами, оправдывался Валет. Я со спиной маялся.
Образовалась пауза. Дед Толя принялся выковыривать опилки из кепки, а Валет достал из кармана рваную пачку папирос «Полет» и, с досадой вытряхнул из нее табачные крошки.
А ты чего не пошел? спросил Валет, убирая смятую пачку в карман. Может, чего толкового скажут.
Дед постучал палкой по колену и промолвил:
Что толку идти? Раньше хоть председатель по делу говорил, а теперь кому? Отговорились все. Ты, кстати, моего пса не видел? Второй день дома нет.
Нет, не видел.
На хлеб и воду посажу, как вернется.
И что совсем не страшно помирать? спросил Валет. Ты же, Толик, бидоны с молоком в алтаре грузил.
А чего мне бояться? не сразу и без желания ответил старик. Я человек с рождения подневольный. Где разливали молоко там и грузил.
Мать говорила, что Бога нет, отец с фронта писал, что Бога в окопах не нашел, и председатель все время повторял, что нет этого Бога вашего.
А теперь на погосте возле храма лежат, а сверху тургеневские лопухи растут.
Валет понял, что ляпнул лишнего, и от греха подальше отошел на несколько десятков шагов назад.
Ты мою мать и отца не трогай, ответил Толик, покрываясь пятнами на эрозивной от казахских ветров коже. Они идеей жили. Это тебе не окурки по селу собирать.
Ладно, ты только не волнуйся, Толик. В нашем возрасте вредно. Что уж и сказать ничего нельзя? Я же пошутил.
Шутят бездари, а я спину гнул с десяти лет.
Язык мой враг мой, несколько раз ударив себя по губам, подумал Валет. Сейчас понесет деда: дочке квартиру в городе купил, себе дом построил, сервант от похвальных грамот пухнет.
Дочке квартиру в городе купил! Себе дом построил! Сервант от похвальных грамот пухнет! Перед людьми мне не стыдно.
Толик закашлял в кулак. Валет поднял с земли бычок, обнюхал его со всех сторон и щелчком отправил в крапиву, упирающуюся верхушками в небо.
Иди по-хорошему, вытирая платком пот со лба, промолвил Толик. Знаем мы вас. Всю жизнь ворчите на государство, а сами палец о палец не ударили. Будь председатель жив, он бы тебе все мослы пересчитал палкой.
Когда от Валета остались лишь следы на песке сорок первого размера, дед Толя сидел и радовался, что смог защитить идеалы, впитанные с молоком матери. И даже не уродившийся в этом году табак, которым он набивал обрывок пожелтевшей газеты «Правда», не портил ему настроения.
Кто, если не я?! думал он, рассматривая потрескавшуюся ладонь. Нет, все правильно сделал.
Он поджог от спички самокрутку, разогнал больших болотных комаров, и еще раз посмотрел на ладони: на желтые от никотина пальцы-сосиски, на многолетнюю, возможно еще казахстанскую, грязь под ногтями.
Неужели и правда, зря прожили мы жизнь? спросил он так тихо, словно испугавшись своего же вопроса. Сколько людей растворилось в полях, на лесозаготовках, в карьерах, за баранкой полуторок и все зря? Нет, не может этого быть
Сердце тяжело застучало. Двумя бесчувственными пальцами он смял край окурка, и, бережно положив его в карман, стал вставать со ступенек.
Куда я дел банку с солидолом?
Через десяток заколоченных домов, Валет вышел на перекрестье улиц и подошел к колодцу, намереваясь промокнуть кепку в ведре.
Как ты сюда попала? спросил Валет, пытаясь выкинуть многоножку из ведра.
Он заскользил глазами по зыбкому перекрестку, на пятачке которого ютились десятиметровый обелиск павшим в Великой Отечественной войне односельчанам, продуктовый магазин с проросшей внутри березой и автобусная остановка невнятного, как оконная замазка, цвета.
Подбежала черная дворняжка с торчащими ребрами, обнюхала заштопанную штанину человека и покорно улеглась в ногах.
От меня тебе толку не будет, сказал Иван и стал размышлять на предмет короткой дороги к храму. Возвращайся лучше к деду Толику. Тот хотя бы хлебом накормит.
Пес неодобрительно загавкал и убежал прочь.
Вот и я того же мнения.
Пройдя узкой извилистой тропой сквозь сосновый бор, он увидел ржавый купол храма без креста, с покосившейся на запад колокольней. Тут же, рядом, возле складов, на консервации стояли два молоковоза. Наследие последнего председателя, сбежавшего от народного гнева в неизвестном направлении.
Только Валет миновал машины, как со спины его окликнули. Тело по инерции сделало еще несколько шагов, а голова, часто живущая отдельной жизнью, повернулась. На траве сидел Семен и любовался в начищенную лопату.
Куда путь держите, Иван Олегович? спросил паренек и ловким движением руки выдернул волос из оттянутой ноздри. Неужели на проповедь попа?
Здорово, Сеня, сказал Иван Олегович. Да, вот иду послушать.
Не верю я во все это.
А во что же, позволь спросить, сейчас верит советская молодежь?
В песок маслянистый под ногами, в то, что все погорело в огородах без дождей, в то, что совхоз закрыли. Вот в голос священника верю. Слышите, какой он громкий? А в то, что говорит, не верю. Бога придумали люди.
И зачем же, скажи-ка мне?
Может быть, чтобы людям было не так страшно умирать.
А людей тогда кто придумал?
В школе про обезьян говорили, но это сущая глупость. Обезьяны разумнее людей себя ведут. Я с сестрой в зоопарке видел.
Вам, молодым, рано думать о смерти, а мне, старику, пора бы начинать готовиться. Грехи к земле тянут.
Думать о смерти? А чего о ней думать, Иван Олегович? Я, как молокозавод прикрыли, только о ней и думаю, закапывая покойников. Вот в них верю, потому что они теперь мой хлеб.
А чего ты лопату начистил? Хоронят кого?
Инструмент должен всегда находиться в чистоте. Может, Вы сегодня помрете.
Это верно говоришь, от такой жары и помереть можно, почесывая горбинку на переносице, пробубнил Валет. Картошку только копать хорошо. Быстро сохнет. Ты еще не начинал копать? Галя все сентября ждет, а я ей говорю, что до бабьего лета только выжившие из ума тянут. Дожди начнутся и поминай картошку лихом. Совсем из ума выжила. Ладно, заговорился я. Пойду, лучше послушаю.
Бывайте, Иван Олегович, проговорил Сеня в спину удаляющемуся старику.
Валет, будто отгоняя мух, перекрестился, открыл калитку и пошел, виляя между покрытыми мхом дворянскими надгробиями, к храму, на громкий голос священника:
«Братья и сестры! Христиане теперь спасаются только терпеливым перенесением скорбей и болезней.
А что значит быть христианином? спросил нескладный, собранный как бы из разных деталей, старик с тростью. Любка, ты не знаешь?
Любка отрицательно замотала головой. Словно рябь, по беззубым запавшим ртам, пробежал смех.
«Блажен, иже имет и разбиет младенцы твоя о камень». 136-й Псалом царя Давида. Поясняю. Только зарождаются лукавые, нечистые, блудные, тщеславные, горделивые мысли сразу разбивайте их о камень. Камень Христос. Вот, если кратко, одна из черт христианина. Борьба с самим собой. Дух творит себе форму. И если наш дух не будет соответствовать Евангельской любви, то тогда и форма выльется в новый 1917.
Что, и Рахата тоже любить? спросила одна из женщин с перекошенным от инсульта лицом.
Да, попил Рахатик кровушки. Продал даже наши тени.
Бог, который унижался перед творением это безумие, просипел сквозь гнилые зубы мужик в серой спецовке. Гончар просит прощения у чашки.
Однажды моего отца позвали исповедовать в строжайшей секретности чиновника, у которого дома произошел бунт одичалой совести, стал говорить священник. Еле успели вытащить из петли. Родные сказали, что за ужином отец оглядел семью, комнату полную утвари, дефицитные яства на столе, свой шелковый халат, а потом, как резаный поросенок закричал: «Зачем все это?!».
Где-то вдалеке раздался приглушенный раскат грома.
Неужто дождь будет?
За лесом гремит.
Поздно. Все погорело уже.
Так уж ничего? запротестовал нескладный старик с тростью. Нашему селу больше трех сотен лет. Кто только по этим улицам не ходил. Дворяне, крестьяне, матросы.
Какие матросы, дед? Здесь отродясь матросов не было.
Ты не дерзи, зашипел на него старик. Я знаю, что говорю. Мой дед был отставным матросом и при царе лесничим службу нес. Каждый камель был подписан.
Да околесицу твой дед нес, ответил тот, многозначительно сплюнув на землю.
Понимаете, проговорил священник. Господь пришел спасать не камни, а души. Здесь уместно вспомнить второе послание апостола Павла к коринфянам: «Но сокровище сие мы носим в глиняных сосудах, чтобы преизбыточная сила была приписываема Богу, а не нам».
Эх, а все-таки приятно пожить подольше, сказала тощая старушка.
На момент встречи с Богоматерью и спасителем, старцу Симеону было триста шестьдесят лет, кротко упрекнул священник. Прожил он эти сотни лет в наказание за сомнения.
Триста шестьдесят лет, ты погляди!
Да ты, бабка, не знаешь, чем занять день до вечера, а все туда же. Валет, ай да в карты перекинемся?
Валет отмахнулся рукой.
В этот самый момент мимо храма, чуть не задавив тощую курицу, пронесся красный «Опель».
Окаянный человек! чихая от поднявшегося пылевого облака, прохрипела одна из женщин. Кто же так ездит? А если ребенок выбежит на дорогу?
Давно я говорил, нужно разобрать ветряную мельницу и проложить путь напрямик. Какой в ней теперь толк? Странно, что она до сих пор не остановилась.
Это к Любке поехала дочка с зятем. Эй, Любка, кажись к тебе поехали.
А? встрепенулась Любка.
Беги к дому. Твои вон поехали.
Пожилая женщина вскочила со скамейки, поклонилась отцу Михаилу и побежала догонять пыльный хвост от машины.
Скажи зятю, чтобы не носился так! крикнул ей кто-то вслед. А то гвоздей насыплю на дорогу!
Сигнал машины снова раздался на всю округу, но из дома никто не показывался.
Посигналь еще, Кость, что они там, заснули, что ли?
Мам, можно я к Ире сбегаю?
Какой Ире? Мы всего на пару часов приехали. Я не собираюсь торчать тут до ночи. Еще платье нужно забрать из химчистки.
Ну мам!
Нет, я сказала. Сейчас убежишь а потом ищи ветра в поле. Кость, да посигналь ты еще раз! Что ты как вареный сегодня?!
Да сигналю я.
Куда они подевались все?!
Бабушка идет!
Ну, наконец-то.
Здравствуй, Лидочка, пытаясь отдышаться, сказала бабка. Здравствуйте, Костя. Мне сказали, что вы проехали мимо храма, вот я сразу же и прибежала. А дед дома должен быть. Вы надолго?
Да на пару часиков, мам. Решили заскочить перед поездкой к морю. Косте за заслуги путевку в хороший санаторий дали.
А мы с дедом пельменей вчера налепили. Я из яблок варенье сварила. Яблок в этом году народилось много. Оставайтесь или Катьку оставьте. Поживет с нами, хоть щеки красными станут.
Да куда мы ее оставим, мам? наблюдая за играющей с черным щенком дочерью, проговорила Лида. Билеты куплены. Там загорит и накупается, а сюда мы ее привезем на пару недель, перед школой.
Ну, хорошо, давайте помогу отнести вещи в дом. Что тут на жаре стоять!
Рубашку отцу достала в универмаге. Кость, ты чего смотришь как баран на новые ворота? Бери пакеты в руки и тащи внутрь. Кать, да оставь ты эту собаку. Еще блох нам перед морем не хватало.
Мам, смотри какой милый щеночек. Давай его возьмем к себе?
Ни в коем случае. Рыбки, попугай, кот, теперь еще и собака!
Ну мам
Нет, я сказала.
Катька, насупившись, вбежала по ступенькам, словно играя в классики. Машина похожая на раскаленную доменную печь, осталась медленно остывать под палящим солнцем, в надежде, что ее больше никто никогда не потревожит.
Эй, дед, ты чего залежался сегодня, а? Гости приехали.
Что-то мочой тут пахнет, на ушко жене прошептал Костя.
Толь?
Мам, смотри, какая рубашка, копаясь в пакете, проговорила Лида.
Толь, а Толь, теребя рукой деда, сказала баба Люба. Ты чего залежался-то?
Мам, а где банка с консервированными персиками?
Ты скоро лопнешь от этих персиков. Кость, что ты столбом стоишь? Иди посмотри, что с папой.
Костя подошел и приоткрыл деду веко. Взял за запястье.
Пульс не прощупывается, уставившись на всех, проговорил Костя.
Валет отпил теплой воды из белой эмалированной кружки и продолжил:
«Я вот не пойму, отец Михаил, где столько денег взять на ремонт? Кому сдалось наше село, если вся страна, глядишь, скоро развалится на куски? Потом собирай ее, как Степана Ильича, ключом.
Степан Ильич молча погрозил пальцем Валету.
Такую страну проспали, просвистел золотой фиксой бывший комбайнер. И когда только у Союза ноги подкосились, не понимаю?
Колосс на глиняных ногах.
Да если бы вот такие бездари, как ты, меньше народное добро пропивали, то не подкосилось бы ничего, с укором произнес нескладный дед Степан Ильич. Стыдно должно быть перед теми, кто эту страну лепил в голодные годы революции.
Стыдно? А таким как ты, дед, не было стыдно перед теми, кто двуглавого орла лепил? Там ведь тоже кровь лилась, и не малая.
К Толику нужно пойти и всем миром разобрать его терем. Разве не так, товарищи? Кровлю с куполов снял, подвал из усадебного кирпича выложил, стекла и те ночью поснимал для веранды.
Да разве только у Толика? запротестовала одна из женщин. Все потихоньку таскали на двор.
Отец, а что ты так уцепился за наше село? В городе ведь ловчее. Там тебе и водопровод, и электричество. Чего ты нас никак в покое не оставишь? Дал бы уже дожить спокойно.
Мой дед служил в усадьбе еще до революции и был расстрелян по ложному обвинению. Как рассказывал отец, приговор привела в исполнение местная защитница революции.
Знаем мы эту защитницу, с отвращением сказал Валет. Она моего отца отправила стланик заготавливать в вечную мерзлоту.
Это ты о ком, старый? спросила женщина, сидевшая рядом.
Как о ком? Что, забыли мать Толика?
Небольшая стая ворон слетела со скелета обгоревшей сосны, и переместились на ржавый купол.
Да, лютая была баба, а смерть видимо, еще лютее.
А кто ж знает, какая у нее была смерть? промычал под нос Валет. В тридцать восьмом году с концами баба пропала. Может в Москву на повышение уехала, да там и осталась?
Что, и мужу ничего не сказав? И сына бросив? Нет. Много знала, видимо.
Времена революционной романтики прошли, а в эпоху бюрократического строительства социализма такие люди все равно бы не вписались. Тесно. Скучно. Противно.
Так что, получается, Вы наш, местный? спросил комбайнер отца Михаила.
Мой дед родился и служил здесь, но сам я москвич.