Гена Тюхменев и Саша Духов по соседству резались в настольный теннис. Гена в будущем боксер-тяжеловес, а Саша великолепный теннисист.
Прозвучал клич: «Наших бьют».
Это заранее позаботились дворовые гонцы, все ребята побежали к нам на помощь. И вот уже они затаились и ждали развития событий, укрывшись за киоском.
Я, глядя в глаза сопернику, лихо сплюнул через губу и произнес какое-то грязное ругательство в адрес этих парней.
Мои процессуальные противники были ошарашены. От такой неслыханной наглости их покорежило как так, они спокойно прогуливаются, никого не трогают, а тут какой-то шпанец, метр с кепкой ростом, начинает качать права.
Они вполне заслуженно очень сильно обиделись. «Надо проучить этого малолетнего выскочку,» наверное, подумали ребята. «Сейчас будут бить,» подумал я.
Стало страшновато только от одной такой мысли.
Их намерения без труда читались по их возмущенным лицам. От нахлынувшего негодования у старшего из парней задрожали губы. Двое, которые покрепче, стали демонстративно разминать свои кулаки. Другие издевательски улыбались, предчувствуя роскошную трепку малолетнему хулигану. Действительно, парни приготовились накостылять мне, видимо в целях привития уважения к старшим.
Кто-то из них выругался матом. Типа «фильтруй базар, молокосос» это в литературном переводе.
И все они пошли на меня буром. Было страшно, но я не сдвинулся с места. Хоть противостоять ответной агрессии у меня не было ни сил, ни возможностей, но держать марку задиры я был обязан.
Я не видел нашей засады, но был уверен, что Мамон и Горох меня не оставят наедине с этими озверевшими парнями.
Дальше все происходило как в цирке.
Из-за киоска выходит Витя Горохов высокий и широкоплечий боксер, которого шпана хорошо знала в Иркутске.
Он делает «предъяву» тем пацанам, «типа, зачем обижаете хорошего мальчика Сережу» и начинает драку.
И тут вываливает уже вся наша команда.
Я увидел неподдельный ужас в глазах соперников. Они потеряли дар речи. Страх захватил все их сознание. От одного вида нашей дружной команды они были деморализованы.
В результате инстинкт самосохранения взял вверх. «Обидчики» хорошего мальчика Сережи обратились в бегство. Наши свистели и улюлюкали убегающим вослед.
Мы победили. Но эти оценки я делал уже позже на основе своих детских впечатлений, а тогда я всей опасности не осознавал.
Серега Мамонов, один из зачинщиков, многозначительно, подводя итог состязанию, произнес:
«Мерседес бенц, алимундро чичико. Мамацы клецки. Буэнос-Айрес бесамомуча».
Что это значило, мы не понимали, но всем было весело.
Мне дали курнуть папиросу «Север».
Фу, какая гадость, сказал я.
Пацаны смеялись и хвалили меня, типа боец, здорово залупался, молодец. А я гордился, что уже стал «большим» и уважаемым среди старших пацанов.
Большинство наших старших парней прошли школу «отсидки» и продолжали культивировать не очень дружелюбное отношение к закону. Была такая, как бы, тюремная, уголовная романтика.
А уже подрастало новое поколение: Сережа Павловский, Витя Пылаев, Володя Брянцев, Валя Жаббаров, Витя Пичуев, Вася Чепцов, Сережа Косяков, Саша Руденко, братья Улановы, Саша Трапезников, Толик Привалов, Боря и Саша Финкельштейн, Толик и Саша Серебренниковы, Олег Серазитдинов, братья Комаровы и другие.
Но не только мальчишки были в нашем окружении. Девчонки железнодорожного двора были просто красавицами, от старших до младших: Наташа Хвойко, Галя Макеева, Наташа Пылаева, Ира Смолькова, Галя Хитрова, Света Хохлова, Таня Липова и другие.
Они хоть и не ввязывались в наши пацанские дела, но были настоящим украшением компании. Однако воспоминания того периода больше связаны с хулиганистыми мальчишками нашего послевоенного поколения.
Пацаны, которые были поменьше, подражая старшим, пытались вести себя вызывающе в школе, во дворе, на улице. Вспоминается случай.
Как-то ко мне подбежал в школе мой одноклассник и сосед по дому Павловский Сережа. Он шепотом, таинственно произнес:
«А я знаю самое матерное слово в мире!»
Серега, расскажи, попросил я.
Мы отошли в укромное местечко, и он на ухо мне прошептал заговорщицким тоном:
«Мандавошка!»
А что это такое? поинтересовался я.
Точно не знаю, честно сказал Сергей, но за то, что Серега Мамонов (наш старший друг) так назвал завучиху, его вызывают на педсовет нашей пятнадцатой школы!
Для нас, тогда второклашек, не было ничего страшнее педсовета. Это было за пределами досягаемости наших проказ.
«Да, видимо, очень страшное ругательство», подумал и я.
А сейчас набрал это слово в Яндексе, и ответ получил мгновенно: лобковая вошь или площица (лат. Pthirus или Phthirus pubis) эктопаразитическое насекомое из подотряда вшей (лат. Anoplura), живущее на теле человека, преимущественно в лобковой зоне.
Интересно, на каком языке, на латыни или нет, обсуждали «новое звание» завуча, данное ей долговязым подростком с улицы 5-й Армии, а по сути оскорбившим учителя?
Ход с конем или трагикомедия в якутском бильярде
Во время моего посещения северных прекрасных мест в 1972 году интернета еще не было. Познавание достопримечательностей происходило при непосредственном прикосновении к ним, зато сейчас открыл сайт и читай, что написано про эти легендарные места:
«Каскад Вилюйских ГЭС интересен по многим причинам. Первая и главная из них построен он на вечной мерзлоте, одним из первых в мире. Еще там на две ГЭС, находящиеся четко друг напротив друга на разных берегах одна плотина.
А добраться до «легендарной Вилюйки» достаточно проблематично, находится она далеко в Якутии, сто километров по гравийке от Мирного, до которого еще тоже нужно долететь.
В пятидесятых годах прошлого века, когда в Якутии было открыто алмазное месторождение, стал серьезный вопрос об обеспечении электроэнергией и именно тогда было решено «обуздать Вилюй», дав региону силы для развития и добычи ископаемых. Строительство стартовало в 1960 году и о том, как зарождались уникальные станции написана книга участником тех событий, энергостроителем и первым директором каскада Вилюйских ГЭС Борисом Александровичем Медведевым. Строительство первой в Западной Якутии ГЭС проходило в экстремальных условиях вечной мерзлоты и сурового климата. Температура опускалась до 60 С. Опыта подобного строительства еще не было, техника не выдерживая мороза, выходила из строя, многие технологии приходилось разрабатывать на месте. Руководил строительством Е. Н. Батенчук человек, о профессиональных и человеческих качествах которого ветераны вспоминают с уважением и восхищением» (один из сайтов о Вилюйской ГЭС).
Нашел в интернете как Л. Гришина описывала свое путешествие:
«Наш самолет опустился в Мирном в Якутии. В автобус усаживаются пассажиры, едущие в поселок Чернышевский. Поселок этот, возник в 1960 году, когда сюда приехали строители гидроэлектростанции Его назвали именем Н. Г. Чернышевского, который провел в Вилюйске 12 заключительных лет ссылки.
Два часа езды, и мы в Чернышевском. Длинные двухэтажные деревянные дома, которые пока преобладают здесь, кажутся легкими и холодными. В центре поселка они тщательно отделаны, хорошо покрашены. Одна улочка выглядит особенно уютной: она состоит из одноэтажных коттеджей, окруженных зеленью и крошечными пышными огородами. Как мы потом узнали, землю для огородов приводят на машинах из долины реки: весь поселок стоит на скалах. Удивительно, что среди северной тайги хватает двух месяцев тепла и солнца для вызревания овощей. Ближе к окраинам поселка видны типичные для севера дома, похожие на вагоны, передвижные благоустроенные домики, или, как их здесь называют, передвижные домовые установки, теплые и уютные».
Были мы в Чернышевске стройотрядом от педагогического института в 1972 году, позвал меня туда Володя Наталевич, мой одноклассник.
Однажды, зайдя покушать, мы устроили музыкальный концерт в поселковом ресторане, в котором стояли инструменты, а музыкантов не было уже несколько лет. Наши ребята с музыкального факультета Иркутского пединститута играли на электронных инструментах и пели в микрофоны. Мы, не имевшие отношения к нотной грамоте, создавали массовку.
Наш завхоз Юра Соболь, по кличке Пиздохеншванц, получил в руки контрабас, со строгим указанием зажать струны рукой, чтоб они, не дай бог не зазвучали.
«Имитируй игру, и это все, что тебе надо делать», сказали наши музыканты.
Он все хорошо понял, крутил контрабас вдоль своей оси, сам умудрялся пробежать вокруг него, не выпуская инструмент из рук. Выглядело это очень эффектно, особенно, если попадало в такт воспроизводимой мелодии.
Я отбивал ритмы на ударных инструментах.
До сих пор в ушах звенят слова песни:
София (ударение на первый слог),
София (ударение на второй слог),
Будь моей (пауза) женой.
Через полчаса зал ресторана был переполнен. Истосковавшиеся по музыке, по организованному и веселому отдыху северяне разных национальностей плясали и веселились.
Местные очаровательные девушки чтецы мастера художественного слова в паузах между песнями наполняли зал стихами, прозой, проводили на ходу придуманные соревнования и веселые конкурсы. Директор столовой-ресторана была готова расцеловать нас, студентов. Наверное, за вечер она сделала годовой план. Денег мы не брали: кто-то, заказывая песни, подносил рюмочки, официанты нас кормили всякими вкусностями. Когда мы собрались уходить, была уже глубокая ночь. Из-под столов кое-где из закатанных штанин высовывались волосатые ноги простых безмятежно спящих тружеников. А местная элита нас пригласила в бильярдный клуб.
В клубе стояли большие столы со слегка потертым бархатом. Было по-деревенски уютно. Я начал понтоваться перед подвыпившим народом: «Господа северяне, Вы имеете честь общаться с большим мастером чемпионом СССР по бильярду». Мне поверили, смотрели с большим уважением и почтением.
Я вспомнил Остапа Бендера и предложил: «Сеанс одновременной игры на нескольких бильярдных столах! С международным гроссмейстером, со мной. Ура! Вперед, товарищи чернышевцы, в бой за бильярдную корону!» Люди начали колебаться, потом появились желающие. Позора было не избежать, я вообще не умел играть на бильярде и решил выкручиваться, чтобы под благовидным предлогом закрыть тему состязания. «Гроссмейстер играет только на интерес», громогласно объявил я и поставил на стол ящик водки. Юра Пиздохеншванц его заботливо притащил из нашего автобуса. Мужикам поставить было нечего, только наш завхоз Юрий имел такое богатство. Водка была огромным дефицитом и в свободной продаже отсутствовала, а он доставал все, что угодно, многозначительно приговаривая при этом каждый раз: «Пиздохеншванц, пиздохеншванц, пиздохеншванц». Что означало это слово, наверное, синоним общеизвестного русского слова пизд@ц на немецкий манер. Может что-то другое, неважно, зато прикольно и весело.
Я уже начал ликовать, что разоблачение мне не грозит, но тут выталкивают из толпы маленького мужичка-старичка и говорят: «Михалыч в Чернышевске лучший игрок в бильярд и может поставить на кон своего коня». Работал мужик извозчиком, на своей старой, как и он сам, кляче развозил воду по поселку. Деваться некуда. Расставляются шары.
Право первого удара я снисходительно предоставляю старику.
Он внимательно сквозь толстые стекла очков смотрит на меня. Все его небритое лицо излучает волнение, он весь напряжен, как тореадор перед выходом на бой с быком. В его пьяненьких глазах читаю испуг и тоску. На кону его конь, его друг, может быть, единственное живое существо, которое так любит и понимает своего хозяина. Дед предлагает мне сделать удар первым. Все затихли в ожидании чего-то важного и пугающе увлекательного. Началась игра. Я переворачиваю кий обратной, толстой стороной к шару, выставленному на ударную позицию. Начинаю замахиваться. По клубу пробегает волна, такая нервная и упругая от затаенного дыхания зрителей.
Я бью сильно. Шары, как невесомые мячики, разлетаются во все стороны, ударяясь друг о друга, о борта, меняя траектории, мечутся по столу. Два или три шара сдуру залетели в лузы. Пока подслеповатый дед смотрит в одну сторону, я ловко, как маститый шулер, рукой забрасываю шары один за другим в лузы с другой стороны. В результате ловкости рук шулера-гроссмейстера осталось провести всего один удар. Шар расположился в створе лузы, и я его забиваю.
«Восемь ноль, гроссмейстер победил за два удара», в зале стоит гробовая тишина. Зрители напряженно молчат. Затем мы все выходим на улицу. Дед подводит своего коня, кто-то сердобольный уже распряг его. Обнимая коня за голову, плача и срываясь, дед тихо и печально произносит: «Прости меня окаянного, Серега (так звали коня, он оказался моим тезкой). Проиграл я тебя по пьянке, водка сгубила Что ж я буду делать-то без тебя, кормилец ты мой Как жить-то дальше, не зна ю-ю», протяжно завывал старик. Он говорил, а мы чувствовали ком у него в горле, слова давались ему с трудом, сердце плакало. Рушилась жизнь. Дед плакал и продолжал причитать.
Конь смотрел на него грустными глазами и, казалось, что он до конца понять не может, что же приключилось. Но приключилось определенно что-то очень страшное. Серега-конь покорно стоял и ждал, что будет дальше, ждал свою участь. Он ведь за долгие годы жизни научился понимать человеческую речь, отличать тревожные интонации в голосе хозяина. Я сам чуть не прослезился от такой трогательной, выворачивающей душу наизнанку, сцены. Втихаря подаю Юрке-завхозу бутылку водки, глазами показываю на старика. Юра все понял и сзади, тоже тихо, подсовывает эту бутылку в руку старику.
Тут я говорю: «На хрен мне этот конь, на мясо не годится слишком старый, заготавливать сено, чтоб его кормить, у меня нет времени. Готов обменять коня на бутылку водки». С каждым моим словом глаза старика становились светлее и светлее, в них просыпалась надежда. «Может еще не все потеряно», стал думать он. А последняя фраза и осязание бутылки в своей руке просто всколыхнули деда. Он чуть не запрыгал от радости: «Вот бутылка водки, смотри гроссмейстер! Забирай ее, пожалуйста, дай нам с конем Серегой дожить нашу жизнь привычно, как жили мы все эти годы», кричали его глаза. Наверное, он никогда в жизни не испытывал столько счастья, обрушившегося на его седую, лысеющую голову. Он весь светился, ликовал.
Толпа гудела, глядя на этот спектакль, в котором один молодой придурок в одночасье довел до смертельного отчаяния и вернул к жизни старого труженика-водовоза. Я приказал: «Открывать все бутылки из нашего ящика. Всем пить за дружбу и счастье». Мужики с большим удовольствием отдались этому занятию. В процессе пьянки кто-то разболтал деду, как его надули. Потом толпа умилялась от созерцания картины, как дед гонял меня по всему клубу с оглоблей в руках. Я, казалось, бегал по стенам и потолку, дед долго не мог угомониться. Потом он устал. Мы присели, обнялись, расцеловались.
«Прости меня молодого дурака, ведь все это я затеял не со зла», искренне и ласково, без всякой иронии просил я деда. Мы с дедом были звездами первой величины на этом пьяном бильярдном шабаше. А дед Михалыч уже не обижался, он был мудрый и добрый. Всем было весело. В простой теплой обстановке мы наслаждались отдыхом и непринужденным общением. Молодые и старые, русские и грузины, якуты и украинцы все, кого судьба забросила в этот северный поселок на вечной мерзлоте, являлись жителями одной великой страны, имя которой Советский Союз.
Из стройотряда мне пришлось выехать досрочно, взяв характеристику и хорошие рекомендации. Они понадобились для прекращения уголовного дела, которое состряпал против меня гнусный майор Зотов из Кировского РОВД, а помогал мне «разрулить» ситуацию Шипулин Виктор Васильевич следователь из того же райотдела. С мешком вяленой рыбы за спиной и с двадцатью шестью рублями своего заработка я вернулся домой
Вот, прочитает моя доченька эти строки и подумает: «Каким же юморным баламутом был ее папа в молодости!»
Олеся и Леопольд. Любовь иркутского художника
Мутное время перестройки опускалось густым туманом на когда-то самую сильную социалистическую страну. Шли девяностые годы двадцатого столетия. Потрескивали сучья в таежном костре. Он, как одинокий маяк посреди океана, отбрасывал световые блики в кромешную темноту, указывая путь к человеческому логову в лесной глуши. Языки пламени плясали свой танец с бубнами. Только бубны уже все обгорели, а пепел от них унесло выше сосновых вершин и развеяло по всему околотку еще никем не тронутой тайги. Вернее, она была слегка тронута людьми. Летнаб (летчик-наблюдатель) пожарной авиации по охране лесов Толик Семенов по блату забросил корешей в почти непроходимую тайгу. Видишь ли, они устали от мирской суеты. Стресс им снять надо необычным образом, понимашь. Вот и залетели в таежную глушь к истокам реки Лены. Ох, если бы Серегина жена Лена увидела эту сцену, она бы дала просраться всем этим отшельникам, валяющимся в дымину пьяными в палатке. Ух, блин, по их хрустальному и ранимому самолюбию проехал бы отрезвляющий бульдозер здравого смысла. Но цивилизация была далеко. Мужики, громко посапывая, смачно храпели, а Леопольд сидел один. Ему взгрустнулось. Мохнатые крылья трогательных воспоминаний накрыли сознание уже немолодого самобытного художника, возвращая его в далекие годы молодости и беспечности. Перед ним открылось полотно его жизни, пожалуй, самая милая, самая дорогая и трогательная картина.